Все знали, что здесь из-под земли идет газ, и Колька не верил, что таким
же бесцветным огнем горел газ на кухне той московской квартиры, где Мишка
раньше жил.
За болотом начался второй спуск - более пологий, чем первый, но
подлиннее. Лес здесь уже был настоящий, из темных широких и низких елей.
Мишка начал разгоняться, все сильнее, размашистее толкая носками валенок
упругие, выгнутые спинки лыж, все мощнее выбрасывая назад и в стороны
острия палок, тянущие за собой струйки снега. Ели вокруг были черными и
плоскими - как картонные декорации в игрушечном театре, который когда-то
давно, еще совсем маленькому Мишке привезли из Ленинграда. В лесу лыжня
была почти чистой, снег прошлой ночи словно не коснулся ее. Под луной она
отливала рыбьим животом, но еще больше напоминала Мишке какую-то блестящую
карамель, название которой уже забылось.
Мишка бежал легко, смоленые лыжи скользили отлично, валенки из
креплений почти не выскакивали. И Мишка отвлекся от дороги. Автоматически
передвигая лыжи, взмахивая палками, он старался думать не об отце, а о
деле, которого он давно ждал. С того самого вечера он знал, что теперь,
без отца, в его жизни начнутся такие события, о которых и в "Острове
сокровищ" не прочитаешь, такие приключения и тайны, что все томики Жюль
Верна вместе с Шерлоком Холмсом - чепуха. Он понимал, что в тот вечер
произошло нечто гораздо большее, чем просто начало полосы приключений, ему
было плохо без отца уже на следующее утро и становилось все хуже с каждым
днем прошедшего с того вечера года, но он все еще не мог вызвать в себе
жалость к отцу - никак не подходил его отец для жалости... И тот арест -
чем больше проходило времени, тем все полнее - совместился в его сознании
с арестом молодого человека по имени Эдмон Дантес, будущего графа
Монте-Кристо, и он даже сам не знал, насколько все было похоже и, к
счастью, не догадывался, насколько все было страшнее... А может, уже и
начинал догадываться.
- Началось, - думал Мишка, оскальзываясь палкой по неожиданному куску
наста, - начались настоящие приключения, настоящая жизнь. "Первое дело
Майка Кристи".
Тут Мишка, громко чертыхнувшись, остановился. Он вспомнил, что так и
не выложил книгу и конверт, и тут же почувствовал их на груди под
рубашкой. Расстегнув пальто, материну гарусную кофту и рубашку, он вынул
книгу и конверт, ставший от пота уже влажным. Мишка переложил его в карман
штанов, поглубже, предварительно аккуратно разгладив и сложив вдвое. Книгу
же при свете луны он попытался рассмотреть - заодно и отдышаться не
мешает... Так и есть - он недаром вспомнил о ней, произнеся про себя свой
давно придуманный сыщицкий псевдоним.
Имя это он сочинил, уточнив у матери английское произношение своего
собственного, фамилию же изменил на похожую, которую тоже слыхал от матери
- книги о сыщике Эркюле Пуаро отец иногда приносил, брал у кого-то на
службе. По этим книгам мать все собиралась начать заниматься с Мишкой
английским, но так и не успели, только несколько штук перевела для Мишки
вслух - чтобы заинтересовать. Еще она хотела начать заниматься с Мишкой
французским, но тоже не успела - он тогда ничем таким заниматься не хотел,
гонял во дворе футбол, на даче играл в волейбол до темноты со взрослыми, в
воскресенье ездил с отцом на "Динамо".
А теперь Мишка в школе учил немецкий.
Обложка книги, найденной возле дачи, была точно такая же, как у тех,
что приносил отец. Конечно, это была английская книга. Мишка и сразу почти
догадался, а теперь был уверен. Она была напечатана на серовато-желтой
тонкой бумаге, а на бумажной обложке была цветная картинка: не то дом, не
то рыцарский замок, с башенками по углам, весь в снегу, перед домом
большой, наполовину засыпанный снегом черный автомобиль, каких Мишка не
видывал никогда, от дома идет на смотрящего, прямо на Мишку, заснеженная
аллея, а еще ниже - крупное лицо мужчины с тонкими усищами, в черном
пиджаке, с черным бантиком, белое кашне свисает на грудь. И все - лицо,
рубашка, кашне - в красных потеках. Кровь. И открытые глаза не смотрят. И
нарисовано прямо как живое. И бутылочный свет луны падает со
стеклянно-чистого неба на эту обложку перед Мишкиными глазами, и видно все
лучше, чем днем, - живее...
Долго разглядывал Мишка обложку, пока лыжи окончательно не прилипли к
лыжне. Опомнился, книжку сунул туда же, где была, застегнулся, проверил
еще раз, надежно ли спрятан конверт, и побежал дальше. Он уже начинал
догадываться, что ему скажут там, куда он бежал.
Последний спуск был самый крутой, Мишка, как всегда, и на этот раз
едва удержался на ногах. И вылетел прямо на улицу пристанционного поселка.
Притормозил, развернулся, не снимая лыж, боком подобрался к окну в торце
длинного барака, известного под названием железнодорожного второго дома,
тихонько постучал - три раза потом еще раз...
И только теперь порадовался, что ни разу за всю дорогу через лес и
болото не представил себе слепого Пью - раньше всегда представлял его в
темноте, из-за этого, закаляясь, часами просиживал в отцовском темном
кабинете. Мать возмущалась: "Не понимаю, как человек может проводить время
таким образом? Тебе нечего читать?" А отец, вешая в прихожей реглан,
посмеивался: "Как же ты не понимаешь, матушка? Он же темноты трусит, волю
тренирует... Идем ужинать, Рахметов!" Кто такой Рахметов, Мишка не знал,
но на отца почему-то не обижался и сразу шел ужинать, деловито постояв в
ванной перед открытым краном - как бы помыв руки...
Дверь барака длинно заскрипела, выскочил в накинутом на плечи
взрослом полушубке - полами до земли - сын дежурного по станции Ильичев
Володька. Оглядываясь на окна барака, почти все темные, прыгая по снегу
коротко обрезанными чесанками, зашипел:
- Ты чего поздно стучишь, Михря? - и, заметив, что Мишка на лыжах,
сразу ошалел. - Ты чего?! Через лес!.. Во, Михря, смелого пуля боится...
Стал юлить, крутиться вокруг Мишки, сопеть, слизывать нижней губой
свои всегдашние сопли - в общем, Володька есть Володька, недаром и
прозвище имел самое ужасное в школе - Вовка-вошка. Противно, но у другого
не узнаешь.
- Слушай, Володька, есть к тебе дело, - сказал Мишка. - Только никому
об этом понял?
- А когда я звонил? - Володька даже сделал вид, что обиделся, хотя
всем было известно, что трепло он первое. Но обида обидой, а интерес
интересом. Володька придвинулся, даже перестал перебирать надетыми на босу
ногу чесанками. - Ну, какое дело?
- Дай пионерское под салютом всех вождей, - Мишка потребовал скорее
для порядка, зная, что если только не пригрозить хорошенько, Володька все
равно растреплется. Но пригрозить Мишка тоже собирался - потом.
- Под салютом всех вождей честное, сталинское, - бормотал Володька,
на всякий случай и перекрестился, обернувшись в сторону спаленной церкви.
- Ну, говори, какое дело?
- Вчера вечером что на дороге видел?
Володька даже подпрыгнул, черпанул чесанком снег, выругался:
- Скребена мать! А тебе зачем?
- Надо.
Володька долго кривлялся, торговался, договаривался, что Мишка будет
за него драться, если кто назовет Вовкой-вошкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34