.." Мысли были нелепые, он сам отлично понимал, что с
похоронами будет возиться Колька или собес, но ему было лень думать
умно...
С Сережей подружились после того,, как обнаружилось, что Кристапович
отлично помнит его еще по коктейль-холловским временам - разносторонний
Сережа играл там на рояле. Кристаповичу был симпатичен этот лихой, явно
неглупый и добрый еврей, весь в седых кудрях, сильно хромой красавец,
непременный человек всюду, где шла эта нынешняя странная московская жизнь
- на каких-то ночных концертах нового, не похожем на джаз джаза, на
вернисажах в обычных квартирах где-нибудь у черта на рогах, в
новостройках, на приемах у дипломатов, куда приглашали со смыслом,
которого Кристапович никак не мог понять...
- Многое изменилось в семидесятые, - говорил Сережа, вытаскивая
бутылку коньяка из джинсов, мудаковатых этих штанов, к которым старик так
и не притерпелся. - Многое изменилось, и контора - уже не та контора...
- Контора - это всегда контора, - говорил Кристапович. - Честное
слово, Сережа, вы ошибаетесь... Если бы вы были правы, и это была бы уже
не та контора, мы бы не здесь сейчас с вами выпивали, а там... Где-нибудь
на Майорке...
И однажды Горенштейн сказал:
- Вы были правы, Миша... Я понял - здесь нужно по-другому... И
кажется, теперь есть случай... Мне нужен именно ваш совет...
- Почему именно мой? - поинтересовался Кристапович, хотя он уже
догадывался, почему.
- Вы мне кое-что рассказывали о той вашей жизни... На войне и после
войны... О вашем принципе ударом на удар... - сказал Сережа. - Если вы не
придумаете, что сделать в этом случае, никто не придумает.
- Я придумаю, - пообещал Кристапович.
Он и действительно придумал.
...Елена Валентиновна провела август на юге, а в первых числах
сентября ехала с Курского домой - по обыкновению, с одним клетчатым
чемоданишкой на молнии и никуда не влезающими ластами. Отпуск удался,
плавала она, как всегда, часами, вызывая неодобрительное удивление
курортных дам отсутствием - почти полным - нарядов, живота, дамских
интересов, наличием очков и отличным кролем. Местные молодые люди - не те,
которые проводили дни, рыская в изумительных плавках по пляжам санаториев
и поражая приезжих водобоязнью и буйной растительностью, а вечера сидя в
машинах с открытыми в сторону тротуара дверцами, выставив наружу ноги в
спортивной обуви и руки в затейливых часах, - а те, что днем делали
какую-то необходимую даже в этой местности работу, а под вечер приходили к
морю и сразу выныривали метров за десять... Эти прекрасно сложенные и
молчаливые юноши, явно побаивающиеся женщин, и особенно блондинок, ее
почему-то отличали, звали играть в волейбол, и Елена Валентиновна
старалась принимать пальцами, иногда забывая даже беречь очки...
Один из этих смуглых атлетов, механик с местной ТЭЦ, разрядник, едва
ли не по всем существующим видам, причем не на словах, как водится в тех
краях, а, судя по плаванию и волейболу, и, правда, первоклассный
спортсмен, вскоре начал приходить на этот, числящийся закрытым, пляж чаще
других. Они плавали вместе, он выныривал то справа, то слева, вода стекала
с его сверкающих, как котиковый мех, коротко стриженных волос, он молча
улыбался ей, вода затекала за его плотно стиснутые зубы, каких она прежде
в жизни не видела, вода сверкала на его ресницах, более всего подходящих
томной девушке, а не восьмидесятикилограммовому грузину, вода поднималась
к горизонту зеленым горбом, над которым едва возвышалась зубчатая черточка
пограничного катера, и вода уходила назад, к пляжу, косыми отлогими
волнами, неся редкие головы робких санаторных пловцов, зеркально отражая
солнце, и в этом блеске слабо вырисовывался исполосованный балконами
корпус и чье-то яркое полотенце рвалось с чьего-то шезлонга в небо - и он
снова нырял, не гася улыбку и так и не разжав хотя бы в едином слове
изумительных зубов.
За два дня до отъезда она привела его к себе в номер.
Соседка уже улетела в свой Харьков, заезд бесповоротно кончался, а
новый еще не начался - она была одна. Он пришел в белой рубашке и,
конечно, в нескладных местных джинсах. И только теперь, в темноте, она
заметила, что глаза у него светлые, очень светло-серые глаза, совсем не
здешнего, масличного цвета... Среди ночи на него напал кашель, он давился,
зажимая рот подушкой и испуганно косясь на тонкие казенные стены. Он всего
боялся, и его испуг едва не помешал всему - а она изумлялась его светлым
глазам, своей ловкости и настойчивости и вообще всему - механик, Боже
мой...
Дато проводил ее до вокзала, а к поезду почему-то не подошел -
повернулся, перебежал площадь, зажимая в руке адрес и телефон, и вскочил в
раскаченный вонючий автобус, отходящий в селение, откуда он был родом -
она не смогла отговорить его от сообщения матери. Ночью, в темном купе,
измученная прокисшим поездным воздухом и собственной трудно поправимой
глупостью, она расплакалась, яростно утираясь отвратительной даже на ощупь
простыней.
В нижней квартире она забрала кипу газет, какие-то счета и переводы,
письма дочери из спортлагеря, таксика Сомса, плачущего от счастья, и
поднялась к себе. На всем лежала сиреневая пыль. Впереди был год работы,
по утрам девочки в ОНТИ будут жаловаться на мужей, кое-что описывая
шепотом, будет невыносимый, темный и дождливый декабрь, и дай Бог дожить
до лыжной погоды... Сомс то прыгал, то ползал на животе, стонал и припадал
к коленям. Из пачки газет выпало странное письмо - конверт с цветными
косыми полосками по краю, ее адрес и имя были надписаны латиницей.
Обратный адрес с трудом разыскала на обороте - письмо было из Милана. От
начала и до конца было написано, как и следовало ожидать, по-итальянски.
Надо же, не по-немецки и не по-английски, что она с ним будет делать?
Подпись была разборчива, но совершенно незнакома. "Попрошу завтра в
отделе... Стеллу попрошу, она приличная девка... пусть прочтет...
непонятно, кто это мне может писать из Милана... может, по книжной ярмарке
какой-нибудь случайный знакомый... но я, вроде, никому адреса не
давала..." Елена Валентиновна была озадачена, но в меру - бывали у нее
знакомые в том загробном мире, время от времени она прирабатывала,
переводя на каких-то конгрессах и симпозиумах, ярмарках и выставках,
работа эта была не слишком приятная - хамство с одной стороны,
безразличное презрение, как к муравьям, - с другой... Но деньги постоянно
были нужны, отказываться не приходилось, более того - за такую работу
боролись, и давала ей эти наряды та же Стелла, муж которой чем-то эдаким
занимался не то во Внешторге, не то в МИДе, не то еще где-то... Но в
Италии у нее, кажется, никаких знакомых не было и быть не могло, с ее
основным немецким и вторым английским. Впрочем, черт их знает, где они
там, в своем мире сказок живут.
И она, спрятав письмо в сумку, принялась разбирать чемодан, стирать,
вытирать пыль - хотя бы в кухне для начала...
Стелла была на больничном и вышла только через неделю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
похоронами будет возиться Колька или собес, но ему было лень думать
умно...
С Сережей подружились после того,, как обнаружилось, что Кристапович
отлично помнит его еще по коктейль-холловским временам - разносторонний
Сережа играл там на рояле. Кристаповичу был симпатичен этот лихой, явно
неглупый и добрый еврей, весь в седых кудрях, сильно хромой красавец,
непременный человек всюду, где шла эта нынешняя странная московская жизнь
- на каких-то ночных концертах нового, не похожем на джаз джаза, на
вернисажах в обычных квартирах где-нибудь у черта на рогах, в
новостройках, на приемах у дипломатов, куда приглашали со смыслом,
которого Кристапович никак не мог понять...
- Многое изменилось в семидесятые, - говорил Сережа, вытаскивая
бутылку коньяка из джинсов, мудаковатых этих штанов, к которым старик так
и не притерпелся. - Многое изменилось, и контора - уже не та контора...
- Контора - это всегда контора, - говорил Кристапович. - Честное
слово, Сережа, вы ошибаетесь... Если бы вы были правы, и это была бы уже
не та контора, мы бы не здесь сейчас с вами выпивали, а там... Где-нибудь
на Майорке...
И однажды Горенштейн сказал:
- Вы были правы, Миша... Я понял - здесь нужно по-другому... И
кажется, теперь есть случай... Мне нужен именно ваш совет...
- Почему именно мой? - поинтересовался Кристапович, хотя он уже
догадывался, почему.
- Вы мне кое-что рассказывали о той вашей жизни... На войне и после
войны... О вашем принципе ударом на удар... - сказал Сережа. - Если вы не
придумаете, что сделать в этом случае, никто не придумает.
- Я придумаю, - пообещал Кристапович.
Он и действительно придумал.
...Елена Валентиновна провела август на юге, а в первых числах
сентября ехала с Курского домой - по обыкновению, с одним клетчатым
чемоданишкой на молнии и никуда не влезающими ластами. Отпуск удался,
плавала она, как всегда, часами, вызывая неодобрительное удивление
курортных дам отсутствием - почти полным - нарядов, живота, дамских
интересов, наличием очков и отличным кролем. Местные молодые люди - не те,
которые проводили дни, рыская в изумительных плавках по пляжам санаториев
и поражая приезжих водобоязнью и буйной растительностью, а вечера сидя в
машинах с открытыми в сторону тротуара дверцами, выставив наружу ноги в
спортивной обуви и руки в затейливых часах, - а те, что днем делали
какую-то необходимую даже в этой местности работу, а под вечер приходили к
морю и сразу выныривали метров за десять... Эти прекрасно сложенные и
молчаливые юноши, явно побаивающиеся женщин, и особенно блондинок, ее
почему-то отличали, звали играть в волейбол, и Елена Валентиновна
старалась принимать пальцами, иногда забывая даже беречь очки...
Один из этих смуглых атлетов, механик с местной ТЭЦ, разрядник, едва
ли не по всем существующим видам, причем не на словах, как водится в тех
краях, а, судя по плаванию и волейболу, и, правда, первоклассный
спортсмен, вскоре начал приходить на этот, числящийся закрытым, пляж чаще
других. Они плавали вместе, он выныривал то справа, то слева, вода стекала
с его сверкающих, как котиковый мех, коротко стриженных волос, он молча
улыбался ей, вода затекала за его плотно стиснутые зубы, каких она прежде
в жизни не видела, вода сверкала на его ресницах, более всего подходящих
томной девушке, а не восьмидесятикилограммовому грузину, вода поднималась
к горизонту зеленым горбом, над которым едва возвышалась зубчатая черточка
пограничного катера, и вода уходила назад, к пляжу, косыми отлогими
волнами, неся редкие головы робких санаторных пловцов, зеркально отражая
солнце, и в этом блеске слабо вырисовывался исполосованный балконами
корпус и чье-то яркое полотенце рвалось с чьего-то шезлонга в небо - и он
снова нырял, не гася улыбку и так и не разжав хотя бы в едином слове
изумительных зубов.
За два дня до отъезда она привела его к себе в номер.
Соседка уже улетела в свой Харьков, заезд бесповоротно кончался, а
новый еще не начался - она была одна. Он пришел в белой рубашке и,
конечно, в нескладных местных джинсах. И только теперь, в темноте, она
заметила, что глаза у него светлые, очень светло-серые глаза, совсем не
здешнего, масличного цвета... Среди ночи на него напал кашель, он давился,
зажимая рот подушкой и испуганно косясь на тонкие казенные стены. Он всего
боялся, и его испуг едва не помешал всему - а она изумлялась его светлым
глазам, своей ловкости и настойчивости и вообще всему - механик, Боже
мой...
Дато проводил ее до вокзала, а к поезду почему-то не подошел -
повернулся, перебежал площадь, зажимая в руке адрес и телефон, и вскочил в
раскаченный вонючий автобус, отходящий в селение, откуда он был родом -
она не смогла отговорить его от сообщения матери. Ночью, в темном купе,
измученная прокисшим поездным воздухом и собственной трудно поправимой
глупостью, она расплакалась, яростно утираясь отвратительной даже на ощупь
простыней.
В нижней квартире она забрала кипу газет, какие-то счета и переводы,
письма дочери из спортлагеря, таксика Сомса, плачущего от счастья, и
поднялась к себе. На всем лежала сиреневая пыль. Впереди был год работы,
по утрам девочки в ОНТИ будут жаловаться на мужей, кое-что описывая
шепотом, будет невыносимый, темный и дождливый декабрь, и дай Бог дожить
до лыжной погоды... Сомс то прыгал, то ползал на животе, стонал и припадал
к коленям. Из пачки газет выпало странное письмо - конверт с цветными
косыми полосками по краю, ее адрес и имя были надписаны латиницей.
Обратный адрес с трудом разыскала на обороте - письмо было из Милана. От
начала и до конца было написано, как и следовало ожидать, по-итальянски.
Надо же, не по-немецки и не по-английски, что она с ним будет делать?
Подпись была разборчива, но совершенно незнакома. "Попрошу завтра в
отделе... Стеллу попрошу, она приличная девка... пусть прочтет...
непонятно, кто это мне может писать из Милана... может, по книжной ярмарке
какой-нибудь случайный знакомый... но я, вроде, никому адреса не
давала..." Елена Валентиновна была озадачена, но в меру - бывали у нее
знакомые в том загробном мире, время от времени она прирабатывала,
переводя на каких-то конгрессах и симпозиумах, ярмарках и выставках,
работа эта была не слишком приятная - хамство с одной стороны,
безразличное презрение, как к муравьям, - с другой... Но деньги постоянно
были нужны, отказываться не приходилось, более того - за такую работу
боролись, и давала ей эти наряды та же Стелла, муж которой чем-то эдаким
занимался не то во Внешторге, не то в МИДе, не то еще где-то... Но в
Италии у нее, кажется, никаких знакомых не было и быть не могло, с ее
основным немецким и вторым английским. Впрочем, черт их знает, где они
там, в своем мире сказок живут.
И она, спрятав письмо в сумку, принялась разбирать чемодан, стирать,
вытирать пыль - хотя бы в кухне для начала...
Стелла была на больничном и вышла только через неделю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34