А ещё Америка заставит, именно заставит этих… дураков-президентов ввести между собой визовый режим.
Да, он должен выйти на трибуну, обратиться к десяткам миллионов русских людей на Украине, в Казахстане, в Средней Азии, о которых Ельцин с господами-демократами просто забыли, ведь они-то, эти русские, будут изгоями… Он должен (нет, не должен — обязан!) сказать нации о всех последствиях Беловежья, сказать так, как Хрущев сказал о культе личности; культ личности Сталина привел к ГУЛАГу, культ личности Ельцина — к гибели СССР. Что страшнее, а? Он, Михаил Горбачев, должен сказать с такой силой, с такой болью, чтобы люди испытали шок, чтобы его услышали в каждом доме, в каждой семье, чтобы весь мир — все, все — содрогнулся бы от этих новых бурбулисов, понял, наконец, что же произошло в Советском Союзе и что ждет эту несчастную, Богом проклятую страну в недалеком будущем!
— Миша, почему ты не обратишься к людям? — тихо начала Раиса Максимовна.
Горбачев по-прежнему сидел на краешке кровати, сжавшись от усталости.
— В России нет народа, Раиса. Запомни это.
Тишина стала угрожающей.
— Я бы обратился, конечно. Не к кому.
— Ты хочешь сказать… с русскими можно делать все, что угодно?
— Да.
— Раньше ты так не говорил, Миша…
— Раньше я это… не понимал…
— Что делать?
Горбачев поднял глаза:
— Думать будем… думать…
— Ты великий человек, Михаил Сергеевич.
— Так многие считают. В Америке. И ещё — в Германии.
— Миша…
— Я гадок себе, — вдруг сказал Горбачев.
34
20 декабря в Ачинске закончился хлеб — в магазинах стояли только большие банки с томатной пастой.
Чуприянов собрал народ и сказал, что хлеба не будет до Нового года.
На следующий день те, кто умнее, скупили всю водку и водка — тоже исчезла.
У Егорки была заначка. Но в воскресенье, пока он выяснял, какой автобус пойдет в Красноярск (там-то водка уж точно есть), Наташка, его жена, махнула бутылку без него. А когда он, придя в себя от такой наглости, принял мужественное решение её избить, ещё и плюнула, пьяная, ему в лицо.
Олеша сказал, что в Красноярск ехать нет смысла. Мужики базарили, что хлеб там — только с утра, водка есть, но по бутылке в руки; очередь несусветная, милицию вызывают.
Кормиться, выходит, надо с реки. Хорошо, что зима: лунку просверлишь, так ершик сам выскакивает, ему воздуха не хватает. На ушицу будет, это точно. Но сколько ж можно ушицу-то жрать?
В понедельник прошел слух, что хлеб все-таки завезут. Старухи тут же выстроились в очередь и ребятишек поставили, но на морозе-то долго выстоишь?
Чуприянов опять собрал людей и сказал, что хлеба как не было, так и нет (какие-то фонды закончились), но если хлеб появится, его будут распределять строго по квартирам — полбуханки на человека.
Егорка не сомневался, что если уже и хлеба нет, завтра встанет комбинат. Это как пить дать — если с хлебом плохо, глинозем точно станет никому не нужен. Кончать Горбачева надо немедленно! Егорка и так затянул с этим делом; Новый год на носу, а у него, можно сказать, ничего не готово.
Правда, он уже отправил письмо в Одинцово двоюродному брату Игорю, чтобы Игорек встретил его и приютил. Брат ответил, что ждет, но встретить не обещает, поскольку он на ответственной работе.
Егорка ни разу в жизни не был в Москве.
Куда он собрался? Зачем? Странные они, эти русские. Крайняя жестокость (прежде всего в отношениях друг с другом) и здесь же, рядом, ещё одна странная черта — боление за всех. Когда Хрущев открыл ворота ГУЛАГа, на свободу вырвалась колоссальная ненависть. Пора признать, что нечеловеческие истязания не прошли для людей бесследно. В литературе о ГУЛАГе какая-то странная картина: русских бьют, а они, русские, выходит, даже не обижаются. Пока у всех людей, у нации была иллюзия, что они — люди, нация, государство — строят светлое будущее, что завтра и впрямь будет лучше, чем вчера, ненависть не кричала о себе, нет. Но как только выяснилось, что светлое будущее — это миф, ненависть проснулась: угоны самолетов, поражавшие своей жестокостью, хладнокровные расстрелы (Новочеркасск, эсминец «Сторожевой»), книги диссидентов, честные, но ужасно жестокие… — ненависть была разной, но появилась всюду, почти в каждой семье.
А из семьи куда ей деться? На улицу, куда еще! В 91-м на улицах старых райцентров, как Ачинск (и других городов, не только российских, что характерно), стало вдруг неприятно находиться. Не страшно, нет. Пока ещё не страшно, но уже неприятно. После семи вечера улицы пустели, никто, как прежде, не играл в домино, с улицы исчезла гармошка, а во дворах уже никто не сушил белье, даже простыни — белье воровали.
Приближалось другое время. В народе его назвали коротко и ясно — безнадега. На безнадегу у русских нюх. Если в лесу много грибов, будет война — народная примета. Попробуй переубеди! Егорка не мог понять: людей будто подменили, никто не ходит в гости друг к другу, никто не дает взаймы, а если общество все-таки собирается, гульбы уже нет — обязательно драка.
89-й… совсем недавно, да?.. все крутилось, бурлило, люди избирали народных депутатов, до хрипоты спорили, боясь ошибиться. На «вече» сходился весь двор, даже пьяницы. Двор решал, кто от его имени пойдет на встречу с будущим депутатом, какие вопросы задаст и какой сделает наказ. Когда в Москве были первые съезды, в Ачинске никто не работал — народ смотрел телевизор. Два года прошло, всего два… а вроде как другая страна: Ельцину верили, конечно, но больше верили себе, Ельцин хоть и звал — с танка — к бессрочным забастовкам против ГКЧП (Ельцина показали в программе «Время»), но на улицы в городах никто не вышел, только несколько тысяч человек в Москве и в Ленинграде.
Главный итог эпохи Михаила Горбачева: русский народ убедился, что от него, от народа, ничего не зависит.
И убедился (сколько можно себя обманывать, верно?!) уже на века.
Покорность перед жизнью, какой бы она ни была, покорность перед обманом, голодом, смертью — вот, пожалуй, самый страшный результат того, что Михаил Сергеевич назвал перестройкой.
Оказалось, что гласность, свобода слова, многопартийность — все, чем мог бы гордиться Горбачев и его соратники, — это не для народа, нет. Это для Москвы, Ленинграда и республиканских столиц. Русский человек — не искушенный человек; он всегда понимал свободу только в пределах своей улицы, а в пределах улицы она, эта свобода, примитивна, да и особых стеснений он никогда не чувствовал (даже при Сталине). А от Горбачева, от перестройки, от съездов в Москве русский человек ждал на самом деле совсем другого: чтобы (главное условие) не стало хуже и чтобы раз в год, хотя бы раз в год, в день рождения Михаила Сергеевича допустим, в стране бы снижались цены. Пусть на копеечку, но снижались, как при Иосифе Виссарионовиче, — все!
Если бы Горбачев начал реформы с экономики, а уж потом, если есть успех, если люди за него, подтянул бы к этой реформе общественные институты, свободу слова и т. д. — царь бы он был в России, царь; его б династия триста лет правила, и народ не пугался бы, а только радовался, что у Горбачева не сын, а дочь!
И до чего ж дошло? Свои ребята, ачинские, Пересекин Коля да и Борис Борисыч… тот же… знают, поди, почем ноне плацкарта в Москву… — Колька точно ездил, пусть не в Москву, а в Свердловск, но знать должон. И не говорит, собака!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Да, он должен выйти на трибуну, обратиться к десяткам миллионов русских людей на Украине, в Казахстане, в Средней Азии, о которых Ельцин с господами-демократами просто забыли, ведь они-то, эти русские, будут изгоями… Он должен (нет, не должен — обязан!) сказать нации о всех последствиях Беловежья, сказать так, как Хрущев сказал о культе личности; культ личности Сталина привел к ГУЛАГу, культ личности Ельцина — к гибели СССР. Что страшнее, а? Он, Михаил Горбачев, должен сказать с такой силой, с такой болью, чтобы люди испытали шок, чтобы его услышали в каждом доме, в каждой семье, чтобы весь мир — все, все — содрогнулся бы от этих новых бурбулисов, понял, наконец, что же произошло в Советском Союзе и что ждет эту несчастную, Богом проклятую страну в недалеком будущем!
— Миша, почему ты не обратишься к людям? — тихо начала Раиса Максимовна.
Горбачев по-прежнему сидел на краешке кровати, сжавшись от усталости.
— В России нет народа, Раиса. Запомни это.
Тишина стала угрожающей.
— Я бы обратился, конечно. Не к кому.
— Ты хочешь сказать… с русскими можно делать все, что угодно?
— Да.
— Раньше ты так не говорил, Миша…
— Раньше я это… не понимал…
— Что делать?
Горбачев поднял глаза:
— Думать будем… думать…
— Ты великий человек, Михаил Сергеевич.
— Так многие считают. В Америке. И ещё — в Германии.
— Миша…
— Я гадок себе, — вдруг сказал Горбачев.
34
20 декабря в Ачинске закончился хлеб — в магазинах стояли только большие банки с томатной пастой.
Чуприянов собрал народ и сказал, что хлеба не будет до Нового года.
На следующий день те, кто умнее, скупили всю водку и водка — тоже исчезла.
У Егорки была заначка. Но в воскресенье, пока он выяснял, какой автобус пойдет в Красноярск (там-то водка уж точно есть), Наташка, его жена, махнула бутылку без него. А когда он, придя в себя от такой наглости, принял мужественное решение её избить, ещё и плюнула, пьяная, ему в лицо.
Олеша сказал, что в Красноярск ехать нет смысла. Мужики базарили, что хлеб там — только с утра, водка есть, но по бутылке в руки; очередь несусветная, милицию вызывают.
Кормиться, выходит, надо с реки. Хорошо, что зима: лунку просверлишь, так ершик сам выскакивает, ему воздуха не хватает. На ушицу будет, это точно. Но сколько ж можно ушицу-то жрать?
В понедельник прошел слух, что хлеб все-таки завезут. Старухи тут же выстроились в очередь и ребятишек поставили, но на морозе-то долго выстоишь?
Чуприянов опять собрал людей и сказал, что хлеба как не было, так и нет (какие-то фонды закончились), но если хлеб появится, его будут распределять строго по квартирам — полбуханки на человека.
Егорка не сомневался, что если уже и хлеба нет, завтра встанет комбинат. Это как пить дать — если с хлебом плохо, глинозем точно станет никому не нужен. Кончать Горбачева надо немедленно! Егорка и так затянул с этим делом; Новый год на носу, а у него, можно сказать, ничего не готово.
Правда, он уже отправил письмо в Одинцово двоюродному брату Игорю, чтобы Игорек встретил его и приютил. Брат ответил, что ждет, но встретить не обещает, поскольку он на ответственной работе.
Егорка ни разу в жизни не был в Москве.
Куда он собрался? Зачем? Странные они, эти русские. Крайняя жестокость (прежде всего в отношениях друг с другом) и здесь же, рядом, ещё одна странная черта — боление за всех. Когда Хрущев открыл ворота ГУЛАГа, на свободу вырвалась колоссальная ненависть. Пора признать, что нечеловеческие истязания не прошли для людей бесследно. В литературе о ГУЛАГе какая-то странная картина: русских бьют, а они, русские, выходит, даже не обижаются. Пока у всех людей, у нации была иллюзия, что они — люди, нация, государство — строят светлое будущее, что завтра и впрямь будет лучше, чем вчера, ненависть не кричала о себе, нет. Но как только выяснилось, что светлое будущее — это миф, ненависть проснулась: угоны самолетов, поражавшие своей жестокостью, хладнокровные расстрелы (Новочеркасск, эсминец «Сторожевой»), книги диссидентов, честные, но ужасно жестокие… — ненависть была разной, но появилась всюду, почти в каждой семье.
А из семьи куда ей деться? На улицу, куда еще! В 91-м на улицах старых райцентров, как Ачинск (и других городов, не только российских, что характерно), стало вдруг неприятно находиться. Не страшно, нет. Пока ещё не страшно, но уже неприятно. После семи вечера улицы пустели, никто, как прежде, не играл в домино, с улицы исчезла гармошка, а во дворах уже никто не сушил белье, даже простыни — белье воровали.
Приближалось другое время. В народе его назвали коротко и ясно — безнадега. На безнадегу у русских нюх. Если в лесу много грибов, будет война — народная примета. Попробуй переубеди! Егорка не мог понять: людей будто подменили, никто не ходит в гости друг к другу, никто не дает взаймы, а если общество все-таки собирается, гульбы уже нет — обязательно драка.
89-й… совсем недавно, да?.. все крутилось, бурлило, люди избирали народных депутатов, до хрипоты спорили, боясь ошибиться. На «вече» сходился весь двор, даже пьяницы. Двор решал, кто от его имени пойдет на встречу с будущим депутатом, какие вопросы задаст и какой сделает наказ. Когда в Москве были первые съезды, в Ачинске никто не работал — народ смотрел телевизор. Два года прошло, всего два… а вроде как другая страна: Ельцину верили, конечно, но больше верили себе, Ельцин хоть и звал — с танка — к бессрочным забастовкам против ГКЧП (Ельцина показали в программе «Время»), но на улицы в городах никто не вышел, только несколько тысяч человек в Москве и в Ленинграде.
Главный итог эпохи Михаила Горбачева: русский народ убедился, что от него, от народа, ничего не зависит.
И убедился (сколько можно себя обманывать, верно?!) уже на века.
Покорность перед жизнью, какой бы она ни была, покорность перед обманом, голодом, смертью — вот, пожалуй, самый страшный результат того, что Михаил Сергеевич назвал перестройкой.
Оказалось, что гласность, свобода слова, многопартийность — все, чем мог бы гордиться Горбачев и его соратники, — это не для народа, нет. Это для Москвы, Ленинграда и республиканских столиц. Русский человек — не искушенный человек; он всегда понимал свободу только в пределах своей улицы, а в пределах улицы она, эта свобода, примитивна, да и особых стеснений он никогда не чувствовал (даже при Сталине). А от Горбачева, от перестройки, от съездов в Москве русский человек ждал на самом деле совсем другого: чтобы (главное условие) не стало хуже и чтобы раз в год, хотя бы раз в год, в день рождения Михаила Сергеевича допустим, в стране бы снижались цены. Пусть на копеечку, но снижались, как при Иосифе Виссарионовиче, — все!
Если бы Горбачев начал реформы с экономики, а уж потом, если есть успех, если люди за него, подтянул бы к этой реформе общественные институты, свободу слова и т. д. — царь бы он был в России, царь; его б династия триста лет правила, и народ не пугался бы, а только радовался, что у Горбачева не сын, а дочь!
И до чего ж дошло? Свои ребята, ачинские, Пересекин Коля да и Борис Борисыч… тот же… знают, поди, почем ноне плацкарта в Москву… — Колька точно ездил, пусть не в Москву, а в Свердловск, но знать должон. И не говорит, собака!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66