Я вот не знал, ага: в двадцать втором году, когда Ленин придумал Советский Союз, все республики послали его к чертовой матери; договор никто не подписал, чрезвычайкой грозили, но заставить никого не смогли! А Союз, между прочим, уже был. Так его даже де-юре не оформили: чего, мол, бумагу марать, если все и так ясно! То есть мы, Борис Николаевич, семьдесят лет живем в государстве, которого нет, просто нет, оно юридически не существует! Вот он, гениальный обман Ленина: все кричат о договоре двадцать второго года, но сам-то договор кто-нибудь видел? Старый Союз вроде как под корень, а он снова народится, обязательно народится, но, слава богу, без Горбачева. Тут не президенты отвечают, да, тут, значит, решает народ…
— Отвеч-чает Президент, понимаешь, — твердо сказал Ельцин. — Он на то и Президент, штоб отвечать!
Раздался тихий стук в дверь, в проеме появился Коржаков.
— А, это вы, Александр Васильевич…
— Сбегал, Борис Николаевич.
— Сбегали? Вы што, по окружной, понимаешь, бегали? По окружной, я вас спрашиваю! Мы тут, значит, давно все решили, а вы бегаете…
Коржаков положил очки и — вышел.
— Зачем вы так, Борис Николаевич? — тихо спросил Полторанин.
— А ну его, — отмахнулся Ельцин. — Смердяков!
— Зато предан.
— Потому и держу…
Ельцин замолчал.
— Значит, правда, Михаил Никифорович, што не… подписал никто… при Ленине?
— Конкретно — никто.
— Тогда в каком государстве мы живем?
— А ни в каком, Борис Николаевич. Нет у нас государства.
— Интересно, Шахрай об этом знает? — задумчиво спросил Ельцин.
— А кто его знает, что он знает, что не знает, — ответил Полторанин.
— Он же у нас по юридическим вопросам…
— Ага…
Ельцин сладко зевнул:
— Разделимся… ухх-хо, Михаил Никифорович, все республики, окромя России, тут же увидят, какие они маленькие. Начнется война за территории. Сейчас Литва предъявила Горбачеву иск… на полмиллиарда долларов, что ли, за многолетнее пребывание в СССР. Это, понимашь, как у евреев в анекдоте: «Простите, вы вчера Сарочку из воды вытащили? А на Сарочке была ещё шапочка…»
— Полмиллиарда? — Полторанин шмыгнул носом. — Я бы принял иск, Борис Николаевич.
— Как приняли? — не понял Ельцин. — Зачем?
— А чтоб они задумались, ага. Память свою освежили. И тут же всучил бы им встречный иск — на миллиард. Или на два. Можно — три, нам не жалко. Они забыли, эти «саюдисы», что до 44-го Вильнюсский край не входил в Литву, он же под Пилсудским был, а столица — Каунас. Это Сталин, извините, объединил Литву, положив там сто шестьдесят тысяч русских солдат, вернул им, Борис Николаевич, Клайпедский край, Вильнюсский край, Жемайтию, Аукштайтию, Дзукию…
Пусть платят, не жалко! Может, объединение Литвы не стоит миллиарда долларов? Тогда что это, на хрен, за государство?!
— Я п-понимаю, — Ельцин помедлил, — но противно все…
— В политике, Борис Николаевич, все противно, — махнул рукой Полторанин. — Это как в анатомичке: ты приходишь на работу, честно делаешь свое дело, а всюду смерть…
— Да… мы, как врачи…
— Ага…
В кабинете стало светлее, день мирно отгонял темноту, и она растворялась, чтобы, спрятавшись за небо, вернуться обратно с заходом солнца.
— Ну ш-шта, Михаил Никифорович, по рюмке, я правильно понял? — улыбнулся Ельцин. — Сходите за Коржаковым, што ли, пусть он… тоже отметит.
Полторанин открыл дверь и поманил Коржакова рукой.
— Вот што, Александр Васильевич, — Ельцин разлил коньяк. — Утром скажите Илюшину, пусть все отменяет: мы едем в Завидово. В субботу вызовите туда Шапошникова, Баранникова и… наверное… Павла Грачева.
Рюмка дождалась, наконец, своего часа. Ельцин сгреб её в кулак, она взлетела в воздух, звонко, с разбега ударилась о другие рюмки и вдруг разорвалась на куски, на стекла и стеклышки, залив Ельцина коньяком.
— Ух ты! — вздохнул Коржаков.
Осколки упали к ногам Президента.
— Ты подумай, — удивился Ельцин. — Раздавил, понимашь…
— На счастье, на счастье, — засмеялся Полторанин. — Быть добру, Борис Николаевич, быть добру!
15
Алешка не успевал: последняя электричка была в 9.02, а до станции бежать и бежать.
На Ярославском вокзале он сразу кинется в метро, до Пушкинской — 19 минут с пересадкой… да, ровно в десять он будет на планерке.
Дорогу от Подлипок до Москвы Алешка знал наизусть. Устроившись на лавке, он обычно спал, но стоило ему мельком взглянуть в окно, как он сразу определял, где волочится поезд и сколько ещё мучиться.
Поезда ходили медленно. За окном — сплошная помойка, взгляду отдохнуть не на чем, рельсы, пятиэтажки и огромное количество гаражей. В Лосинке дома уперлись в рельсы так, будто это не рельсы, а тротуар. Вчера мужик один в поезде рассказывал, что в Лосинке нет больше алкашей: ближайший магазин — на той стороне дороги, а переход не построили.
Естественный отбор!
А, черт, Алешка не успевал. Вон она, 9.02, вон хвост! Игорь Несторович Голембиовский застынет, как орел на скале, а господин Боднарук, его заместитель, ласково улыбнется: проходите-проходите, Алексей Андреевич, вон — стульчик у окна, вас ждем…
Подлипки — веселая станция. В маленьких городах народ оттягивался только на привокзальных площадях. Алешка искал жизнь всюду, даже там, где её нет и не может быть. У, на станции Подлипки жизнь не просто была, кипела! По выходным дням люди целыми семьями приходили сюда, чтобы отдохнуть, съесть пирожки или пончики, прогуляться по магазинам и встретить знакомых. Раньше на площади был тир. Очередь в тир выстраивалась, как в Мавзолей. Купить именно здесь, на станции, свежую газету считалось особым шиком; только сюда завозили «Неделю» и, правда очень редко, «Советский спорт». Алешка давно понял, что русские люди приучили себя довольствоваться малым прежде всего потому, что им на все наплевать, в том числе и на самих себя — это, может быть, и есть главная черта нации…
Гуляя по платформе, Алешка часто разговаривал с собой о себе. У него были две любимые темы: личное и социальное поведение «пэров Кремля», ну и он сам, молодой журналист Алексей Арзамасцев, его интервью, репортажи и статьи, короче — его вклад в современную журналистику…
Алешка ценил себя чрезвычайно высоко.
Подошла электричка. Вагон пахнул людьми, как свинарник — свиньями. По утрам лучше всего ездить в тамбуре: холодно, стекла выбиты, ветер хлещет по твоей роже, но зато — зато! — есть чем дышать. Если ты не хочешь, чтобы тебя обидели или, допустим, изгадили пьяной блевотиной, надо ездить в середине поезда: вся пьянь доползает только до первого или последнего вагона. По вечерам, когда гуляет шпана, лучше всего держаться поближе к военным — их не трогают. В электричке можно пить водку, портвейн или пиво, это нормально. Но не дай бог съесть бутерброд или, допустим, пить коньяк (даже когда есть стакан). Побьют, причем больно. Алешка очень боялся ветеранов; в Советском Союзе все ветераны войны и труда были ужасно злые и агрессивные. Попробуй не уступи им место! Если ты не хочешь (а кто хочет?), чтобы тебя согнали с лавки, надо притвориться спящим. Или умирающим — неважно. Закон электрички: спящих и умирающих не трогают. А вдруг ты просто пьян в стельку? Тебя тронешь, ты взбесишься или упадешь?..
Иногда кажется: может у нас не электричек мало, а просто людей много?
Но это черные мысли.
Да, чудес не бывает. Алешка влетел в редакцию, когда планерка уже отгремела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— Отвеч-чает Президент, понимаешь, — твердо сказал Ельцин. — Он на то и Президент, штоб отвечать!
Раздался тихий стук в дверь, в проеме появился Коржаков.
— А, это вы, Александр Васильевич…
— Сбегал, Борис Николаевич.
— Сбегали? Вы што, по окружной, понимаешь, бегали? По окружной, я вас спрашиваю! Мы тут, значит, давно все решили, а вы бегаете…
Коржаков положил очки и — вышел.
— Зачем вы так, Борис Николаевич? — тихо спросил Полторанин.
— А ну его, — отмахнулся Ельцин. — Смердяков!
— Зато предан.
— Потому и держу…
Ельцин замолчал.
— Значит, правда, Михаил Никифорович, што не… подписал никто… при Ленине?
— Конкретно — никто.
— Тогда в каком государстве мы живем?
— А ни в каком, Борис Николаевич. Нет у нас государства.
— Интересно, Шахрай об этом знает? — задумчиво спросил Ельцин.
— А кто его знает, что он знает, что не знает, — ответил Полторанин.
— Он же у нас по юридическим вопросам…
— Ага…
Ельцин сладко зевнул:
— Разделимся… ухх-хо, Михаил Никифорович, все республики, окромя России, тут же увидят, какие они маленькие. Начнется война за территории. Сейчас Литва предъявила Горбачеву иск… на полмиллиарда долларов, что ли, за многолетнее пребывание в СССР. Это, понимашь, как у евреев в анекдоте: «Простите, вы вчера Сарочку из воды вытащили? А на Сарочке была ещё шапочка…»
— Полмиллиарда? — Полторанин шмыгнул носом. — Я бы принял иск, Борис Николаевич.
— Как приняли? — не понял Ельцин. — Зачем?
— А чтоб они задумались, ага. Память свою освежили. И тут же всучил бы им встречный иск — на миллиард. Или на два. Можно — три, нам не жалко. Они забыли, эти «саюдисы», что до 44-го Вильнюсский край не входил в Литву, он же под Пилсудским был, а столица — Каунас. Это Сталин, извините, объединил Литву, положив там сто шестьдесят тысяч русских солдат, вернул им, Борис Николаевич, Клайпедский край, Вильнюсский край, Жемайтию, Аукштайтию, Дзукию…
Пусть платят, не жалко! Может, объединение Литвы не стоит миллиарда долларов? Тогда что это, на хрен, за государство?!
— Я п-понимаю, — Ельцин помедлил, — но противно все…
— В политике, Борис Николаевич, все противно, — махнул рукой Полторанин. — Это как в анатомичке: ты приходишь на работу, честно делаешь свое дело, а всюду смерть…
— Да… мы, как врачи…
— Ага…
В кабинете стало светлее, день мирно отгонял темноту, и она растворялась, чтобы, спрятавшись за небо, вернуться обратно с заходом солнца.
— Ну ш-шта, Михаил Никифорович, по рюмке, я правильно понял? — улыбнулся Ельцин. — Сходите за Коржаковым, што ли, пусть он… тоже отметит.
Полторанин открыл дверь и поманил Коржакова рукой.
— Вот што, Александр Васильевич, — Ельцин разлил коньяк. — Утром скажите Илюшину, пусть все отменяет: мы едем в Завидово. В субботу вызовите туда Шапошникова, Баранникова и… наверное… Павла Грачева.
Рюмка дождалась, наконец, своего часа. Ельцин сгреб её в кулак, она взлетела в воздух, звонко, с разбега ударилась о другие рюмки и вдруг разорвалась на куски, на стекла и стеклышки, залив Ельцина коньяком.
— Ух ты! — вздохнул Коржаков.
Осколки упали к ногам Президента.
— Ты подумай, — удивился Ельцин. — Раздавил, понимашь…
— На счастье, на счастье, — засмеялся Полторанин. — Быть добру, Борис Николаевич, быть добру!
15
Алешка не успевал: последняя электричка была в 9.02, а до станции бежать и бежать.
На Ярославском вокзале он сразу кинется в метро, до Пушкинской — 19 минут с пересадкой… да, ровно в десять он будет на планерке.
Дорогу от Подлипок до Москвы Алешка знал наизусть. Устроившись на лавке, он обычно спал, но стоило ему мельком взглянуть в окно, как он сразу определял, где волочится поезд и сколько ещё мучиться.
Поезда ходили медленно. За окном — сплошная помойка, взгляду отдохнуть не на чем, рельсы, пятиэтажки и огромное количество гаражей. В Лосинке дома уперлись в рельсы так, будто это не рельсы, а тротуар. Вчера мужик один в поезде рассказывал, что в Лосинке нет больше алкашей: ближайший магазин — на той стороне дороги, а переход не построили.
Естественный отбор!
А, черт, Алешка не успевал. Вон она, 9.02, вон хвост! Игорь Несторович Голембиовский застынет, как орел на скале, а господин Боднарук, его заместитель, ласково улыбнется: проходите-проходите, Алексей Андреевич, вон — стульчик у окна, вас ждем…
Подлипки — веселая станция. В маленьких городах народ оттягивался только на привокзальных площадях. Алешка искал жизнь всюду, даже там, где её нет и не может быть. У, на станции Подлипки жизнь не просто была, кипела! По выходным дням люди целыми семьями приходили сюда, чтобы отдохнуть, съесть пирожки или пончики, прогуляться по магазинам и встретить знакомых. Раньше на площади был тир. Очередь в тир выстраивалась, как в Мавзолей. Купить именно здесь, на станции, свежую газету считалось особым шиком; только сюда завозили «Неделю» и, правда очень редко, «Советский спорт». Алешка давно понял, что русские люди приучили себя довольствоваться малым прежде всего потому, что им на все наплевать, в том числе и на самих себя — это, может быть, и есть главная черта нации…
Гуляя по платформе, Алешка часто разговаривал с собой о себе. У него были две любимые темы: личное и социальное поведение «пэров Кремля», ну и он сам, молодой журналист Алексей Арзамасцев, его интервью, репортажи и статьи, короче — его вклад в современную журналистику…
Алешка ценил себя чрезвычайно высоко.
Подошла электричка. Вагон пахнул людьми, как свинарник — свиньями. По утрам лучше всего ездить в тамбуре: холодно, стекла выбиты, ветер хлещет по твоей роже, но зато — зато! — есть чем дышать. Если ты не хочешь, чтобы тебя обидели или, допустим, изгадили пьяной блевотиной, надо ездить в середине поезда: вся пьянь доползает только до первого или последнего вагона. По вечерам, когда гуляет шпана, лучше всего держаться поближе к военным — их не трогают. В электричке можно пить водку, портвейн или пиво, это нормально. Но не дай бог съесть бутерброд или, допустим, пить коньяк (даже когда есть стакан). Побьют, причем больно. Алешка очень боялся ветеранов; в Советском Союзе все ветераны войны и труда были ужасно злые и агрессивные. Попробуй не уступи им место! Если ты не хочешь (а кто хочет?), чтобы тебя согнали с лавки, надо притвориться спящим. Или умирающим — неважно. Закон электрички: спящих и умирающих не трогают. А вдруг ты просто пьян в стельку? Тебя тронешь, ты взбесишься или упадешь?..
Иногда кажется: может у нас не электричек мало, а просто людей много?
Но это черные мысли.
Да, чудес не бывает. Алешка влетел в редакцию, когда планерка уже отгремела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66