поскольку большая часть Библии, в особенности Старого Завета, тесно связана с рыцарскими романами и «Илиадой» – можно предположить, что возникли они примерно в одно время.
Подробно анализируя во втором томе «Истории и критики» греческую и римскую поэзию, Балдауф приводит факты, от которых вздрогнет любой неискушенный любитель классической древности. Он находит множество загадочных деталей в истории «выплывших из небытия» в XV веке классических текстов и подводит итог: «Слишком уж много неясностей, противоречий, темных мест в деле открытий гуманистов пятнадцатого века в монастыре Сент Галлен. Разве это не удивительно, если не сказать: подозрительно? Странное дело – эти находки. И как быстро изобретается то, что хочется найти». Балдауф задается вопросом: не «изобретен» ли Квинтилиан, следующим образом критикующий Плавта (т. X, 1): «музам приходилось говорить на языке Плавта, а им хотелось говорить на латыни». (Плавт писал на народной латыни, что для II века до н. э. было абсолютно немыслимым.)
Упражнялись копиисты и фальсификаторы в остроумии на страницах вымышленных ими произведений? Кто знаком с творчеством «рыцарей Карла Великого» с их «римскими» поэтами от Эйнхарда, тот оценит, как забавно вышучивается там классическая древность!
Балдауф обнаруживает в произведениях античных поэтов черты типично немецкого стиля, совершенно несовместимого с античностью, как, например, аллитерации и конечные рифмы. Он ссылается на фон Мюллера, который полагает, что Казина-Пролог Квинтилиана также «изящно зарифмован».
Это касается и прочей латинской поэзии, – говорит Балдауф и приводит поразительные примеры. Типично немецкая конечная рифма была введена в романскую поэзию лишь средневековыми трубадурами.
Подозрительное отношение ученого к Горацию оставляет вопрос, был ли знаком Балдауф с трудами Гардуэна, открытым. Нам кажется невероятным, чтобы маститый филолог не читал критику французского исследователя. Другое дело, что Балдауф в своей работе решил исходить из собственных посылок, отличных от двухсотлетней давности аргументов ученого иезуита.
Балдауф выявляет внутреннюю взаимосвязь между Горацием и Овидием и на вопрос: «как можно объяснить очевидное взаимовлияние двух античных авторов» сам же отвечает: «кому-то это вовсе не покажется подозрительным; другие, рассуждая, по меньшей мере, логично, предполагают наличие общего источника, из которого черпали оба поэта». Далее он ссылается на Вёльфлина, который с некоторым удивлением констатирует: «классические латинисты не обратили друг на друга внимания, а мы приняли за вершины классической литературы то, что на самом деле является позднейшей реконструкцией текстов людьми, чьих имен мы, возможно, никогда не узнаем».
Балдауф доказывает использование в греческой и римской поэзии аллитерации, приводит в пример стихотворения немца Муспилли и задается вопросом: «откуда аллитерация могла быть известна Горацию». Но если в рифмах Горация обнаруживается «немецкий след», то в написании чувствуется влияние уже сформировавшегося к средним векам итальянского языка: частое появление непроизносимого «н» или перестановка гласных. «Впрочем, в этом, конечно же, обвинят нерадивых переписчиков!» – заканчивает пассаж Балдауф (с. 66).
«Записки о галльской войне» Цезаря также «буквально кишат стилистическими анахронизмами» (с. 83). О последних трех книгах «Записок о галльской войне» и трех книгах «Гражданской войны» Цезаря он говорит: «Всем им свойственна одна и та же однообразная рифмовка. То же относится к восьмой книге „Записок о галльской войне" Авла Гирция, к „Александрийской войне" и „Африканской войне". Непостижимо, как можно считать авторами названных сочинений разных людей: человек, обладающий мало-мальским чувством стиля, тотчас узнает в них одну и ту же руку».
Фактическое содержание «Записок о галльской войне» производит странное впечатление. Так, слишком уж кельтские друиды у Цезаря похожи на египетских жрецов. «Удивительный параллелизм!» – восклицает Борбер (1847 год), на что Балдауф замечает: «Античная история полна подобными параллелизмами. Это – плагиаты!» (с. 84).
«Если бы трагические ритмы гомеровской „Илиады", конечные рифмы и аллитерации принадлежали к обычному арсеналу античной поэзии, то они бы непременно упоминались в классических трактатах о поэтическом мастерстве. Или выдающиеся филологи, зная про необычные приемы, хранили свои наблюдения в тайне?» – продолжает иронизировать Балдауф.
В заключение я позволю себе еще одну пространную цитату из его труда: «Напрашивается вывод: Гомер, Эсхил, Софокл, Пиндар, Аристотель, прежде разделенные веками, приблизились друг к другу и к нам. Все они – дети одного столетия, и родина их – вовсе не древняя Эллада, но Италия XIV-XV веков. Наши римляне и эллины оказались итальянскими гуманистами. И еще: большинство греческих и римских текстов, написанных на папирусе или пергаменте, высеченных на камне или в бронзе, – суть гениальные фальсификации итальянских гуманистов. Итальянский гуманизм подарил нам письменно зафиксированный мир древности, Библию и, совместно с гуманистами других стран, историю раннего средневековья. В эпоху гуманизма жили не только ученые собиратели и интерпретаторы древностей – то было время чудовищно напряженной, неустанной и плодотворной духовной деятельности: более пятисот лет мы шагаем по указанному гуманистами пути.
Утверждения мои звучат необычно, даже дерзко, но они доказуемы. Некоторые доказательства я представил на страницах этой книги, другие всплывут, когда эпоха гуманизма будет исследована до самых темных глубин. Для науки такое исследование есть вопрос первейшей важности» (с. 97 и далее) .
Насколько мне известно, Балдауфу не удалось завершить свои изыскания. Его научные замыслы, однако, включали в себя изучение поздних редакций Библии. Поэтому можно не сомневаться, что в рукописях Балдауфа, будь они когда-либо найдены, мы встретим еще немало шокирующих неожиданностей.
Каммайер и «Широкомасштабная Операция»
Третьим видным обвинителем был Вильгельм Каммайер, родившийся «между 1890 и 1900 годами», (Нимитц, 1991). Он учился юриспруденции, работал в конце своей жизни школьным учителем в Тюрингии, где и скончался в 50-е годы в полной нищете .
Полем приложения его исследовательской деятельности стали письменные свидетельства средневековья. Каждый законный акт, считал он, будь то акт дарения или подтверждения пожалованных привилегий, удовлетворяет в первую очередь четырем основным требованиям: из него ясно кто кому, когда где этот документ выдал. Документ, адресат которого либо дата выдачи неизвестны, теряет юридическую силу.
То, что нам кажется само собой разумеющимся, иначе воспринималось людьми позднего средневековья и начала Нового времени. На многих старых документах не обозначена полная дата; не проставлен год, либо день, либо ни то ни другое. Юридическая их стоимость, таким образом, равна нулю. Каммайер установил этот факт, досконально анализируя своды средневековой документации; по большей части он работал с многотомным изданием Гарри Бресслау (Берлин, с 1889 по 1931 годы).
Сам Бресслау, принимавший большинство документов за чистую монету, с изумлением констатирует, что IX, X и даже XI века были периодом, «когда математическое чувство времени у писцов, даже служивших – ни много, ни мало – в имперской канцелярии, находилось в зачаточном состоянии;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Подробно анализируя во втором томе «Истории и критики» греческую и римскую поэзию, Балдауф приводит факты, от которых вздрогнет любой неискушенный любитель классической древности. Он находит множество загадочных деталей в истории «выплывших из небытия» в XV веке классических текстов и подводит итог: «Слишком уж много неясностей, противоречий, темных мест в деле открытий гуманистов пятнадцатого века в монастыре Сент Галлен. Разве это не удивительно, если не сказать: подозрительно? Странное дело – эти находки. И как быстро изобретается то, что хочется найти». Балдауф задается вопросом: не «изобретен» ли Квинтилиан, следующим образом критикующий Плавта (т. X, 1): «музам приходилось говорить на языке Плавта, а им хотелось говорить на латыни». (Плавт писал на народной латыни, что для II века до н. э. было абсолютно немыслимым.)
Упражнялись копиисты и фальсификаторы в остроумии на страницах вымышленных ими произведений? Кто знаком с творчеством «рыцарей Карла Великого» с их «римскими» поэтами от Эйнхарда, тот оценит, как забавно вышучивается там классическая древность!
Балдауф обнаруживает в произведениях античных поэтов черты типично немецкого стиля, совершенно несовместимого с античностью, как, например, аллитерации и конечные рифмы. Он ссылается на фон Мюллера, который полагает, что Казина-Пролог Квинтилиана также «изящно зарифмован».
Это касается и прочей латинской поэзии, – говорит Балдауф и приводит поразительные примеры. Типично немецкая конечная рифма была введена в романскую поэзию лишь средневековыми трубадурами.
Подозрительное отношение ученого к Горацию оставляет вопрос, был ли знаком Балдауф с трудами Гардуэна, открытым. Нам кажется невероятным, чтобы маститый филолог не читал критику французского исследователя. Другое дело, что Балдауф в своей работе решил исходить из собственных посылок, отличных от двухсотлетней давности аргументов ученого иезуита.
Балдауф выявляет внутреннюю взаимосвязь между Горацием и Овидием и на вопрос: «как можно объяснить очевидное взаимовлияние двух античных авторов» сам же отвечает: «кому-то это вовсе не покажется подозрительным; другие, рассуждая, по меньшей мере, логично, предполагают наличие общего источника, из которого черпали оба поэта». Далее он ссылается на Вёльфлина, который с некоторым удивлением констатирует: «классические латинисты не обратили друг на друга внимания, а мы приняли за вершины классической литературы то, что на самом деле является позднейшей реконструкцией текстов людьми, чьих имен мы, возможно, никогда не узнаем».
Балдауф доказывает использование в греческой и римской поэзии аллитерации, приводит в пример стихотворения немца Муспилли и задается вопросом: «откуда аллитерация могла быть известна Горацию». Но если в рифмах Горация обнаруживается «немецкий след», то в написании чувствуется влияние уже сформировавшегося к средним векам итальянского языка: частое появление непроизносимого «н» или перестановка гласных. «Впрочем, в этом, конечно же, обвинят нерадивых переписчиков!» – заканчивает пассаж Балдауф (с. 66).
«Записки о галльской войне» Цезаря также «буквально кишат стилистическими анахронизмами» (с. 83). О последних трех книгах «Записок о галльской войне» и трех книгах «Гражданской войны» Цезаря он говорит: «Всем им свойственна одна и та же однообразная рифмовка. То же относится к восьмой книге „Записок о галльской войне" Авла Гирция, к „Александрийской войне" и „Африканской войне". Непостижимо, как можно считать авторами названных сочинений разных людей: человек, обладающий мало-мальским чувством стиля, тотчас узнает в них одну и ту же руку».
Фактическое содержание «Записок о галльской войне» производит странное впечатление. Так, слишком уж кельтские друиды у Цезаря похожи на египетских жрецов. «Удивительный параллелизм!» – восклицает Борбер (1847 год), на что Балдауф замечает: «Античная история полна подобными параллелизмами. Это – плагиаты!» (с. 84).
«Если бы трагические ритмы гомеровской „Илиады", конечные рифмы и аллитерации принадлежали к обычному арсеналу античной поэзии, то они бы непременно упоминались в классических трактатах о поэтическом мастерстве. Или выдающиеся филологи, зная про необычные приемы, хранили свои наблюдения в тайне?» – продолжает иронизировать Балдауф.
В заключение я позволю себе еще одну пространную цитату из его труда: «Напрашивается вывод: Гомер, Эсхил, Софокл, Пиндар, Аристотель, прежде разделенные веками, приблизились друг к другу и к нам. Все они – дети одного столетия, и родина их – вовсе не древняя Эллада, но Италия XIV-XV веков. Наши римляне и эллины оказались итальянскими гуманистами. И еще: большинство греческих и римских текстов, написанных на папирусе или пергаменте, высеченных на камне или в бронзе, – суть гениальные фальсификации итальянских гуманистов. Итальянский гуманизм подарил нам письменно зафиксированный мир древности, Библию и, совместно с гуманистами других стран, историю раннего средневековья. В эпоху гуманизма жили не только ученые собиратели и интерпретаторы древностей – то было время чудовищно напряженной, неустанной и плодотворной духовной деятельности: более пятисот лет мы шагаем по указанному гуманистами пути.
Утверждения мои звучат необычно, даже дерзко, но они доказуемы. Некоторые доказательства я представил на страницах этой книги, другие всплывут, когда эпоха гуманизма будет исследована до самых темных глубин. Для науки такое исследование есть вопрос первейшей важности» (с. 97 и далее) .
Насколько мне известно, Балдауфу не удалось завершить свои изыскания. Его научные замыслы, однако, включали в себя изучение поздних редакций Библии. Поэтому можно не сомневаться, что в рукописях Балдауфа, будь они когда-либо найдены, мы встретим еще немало шокирующих неожиданностей.
Каммайер и «Широкомасштабная Операция»
Третьим видным обвинителем был Вильгельм Каммайер, родившийся «между 1890 и 1900 годами», (Нимитц, 1991). Он учился юриспруденции, работал в конце своей жизни школьным учителем в Тюрингии, где и скончался в 50-е годы в полной нищете .
Полем приложения его исследовательской деятельности стали письменные свидетельства средневековья. Каждый законный акт, считал он, будь то акт дарения или подтверждения пожалованных привилегий, удовлетворяет в первую очередь четырем основным требованиям: из него ясно кто кому, когда где этот документ выдал. Документ, адресат которого либо дата выдачи неизвестны, теряет юридическую силу.
То, что нам кажется само собой разумеющимся, иначе воспринималось людьми позднего средневековья и начала Нового времени. На многих старых документах не обозначена полная дата; не проставлен год, либо день, либо ни то ни другое. Юридическая их стоимость, таким образом, равна нулю. Каммайер установил этот факт, досконально анализируя своды средневековой документации; по большей части он работал с многотомным изданием Гарри Бресслау (Берлин, с 1889 по 1931 годы).
Сам Бресслау, принимавший большинство документов за чистую монету, с изумлением констатирует, что IX, X и даже XI века были периодом, «когда математическое чувство времени у писцов, даже служивших – ни много, ни мало – в имперской канцелярии, находилось в зачаточном состоянии;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72