Философ-социолог Яша Протуберанц объясняет мне все это дело, пока мы с ним отдыхаем в итальянском баре на 34-й улице:
— Русская бюрократия, мой дорогой Велосипедов, стара, тяжела, мучима скрытым комплексом вины. В своем советском качестве она дошла уже почти до полного издыхания. Американская бюрократия молода, вооружена компьютерами, в полном самовосторге продуцирует свои бумажные горы. К счастью, здесь пока что (подчеркиваю — пока что) не поощряют идеологический донос, однако русско-советский донос все же пишется не машиной, а рукой, он все же соединен пусть с ужасной, но человеческой личностью. Вообразите себе электронного доносчика, дорогой Велосипедов. Если здесь когда-нибудь победит социализм, всем нам, всему гуманитарному человечеству, тогда — шиздец!
— Надеюсь, вы преувеличиваете, Яша, — сказал я.
— Надеюсь, не преуменьшаю, — симпатично улыбнулся старый московский «властитель дум».
Он работает таксистом на здоровенном желтом «Чеккере» и неплохо зарабатывает, во всяком случае, достаточно, чтобы выпускать каждый год здоровенные книги, гвоздить в них марксизм, наводить панику среди профессоров «Плющевой Лиги».
— Профессора эти, ассхолы паршивые, сраки! — разоряется Яков Израилевич. — Шита куски, хода мне не дают!
Вот это получается несколько прискорбно, профессор начал основательно сквернословить. Конечно, можно понять, такая работа, и все-таки я вздрагиваю всякий раз, когда философ Протуберанц в манхэттенской пробке высказывается в таком, например, духе:
— Расшиздяи американские, ездить не умеют! Он развелся с поэтессой Мириам и наслаждается сейчас двумя любовницами. Одна из них вьетнамка Кэт Бао Дай, по слухам, незаконная дочь Хо Ши Мина, появившаяся на свет Божий в те времена, когда героический дед имел обыкновение пробираться под видом торговца сандалиями в город, ныне носящий его гордое имя. Родилась Кэт между тем в семье маршала Бао Дая (вот и второе гордое имя), выросла и дралась с коммунистами до последнего патрона на удивление всему ликующему вьетнамскому народу. Сейчас она живет на 42-й улице Вест, в то время как вторая любовь Яши Протуберанца проживает в восточной части этой улицы, что, с одной стороны, удобно, а с другой — усугубляет проблему выбора, не нужно забывать, что расположено между двумя Любовями.
Вторую, черную интеллектуалку, зовут Лиз Луис. С Кэт мне легко, говорит Протуберанц, а с Лиз мне тревожно и радостно. В общем, он счастлив.
А что же Мириам? И она не осталась у разбитого корыта — жены философов, как говорят в Москве, не пропадают. Немедленно после развода она вышла замуж не за кого иного, как за Саню нашего Пешко-Пешковского, гения целлюлозной пленки. Проживают они сейчас тоже в Куинсе, раннинг, как говорится, гросери стор, то есть бакалею-гастрономию под названием «Русское чудо» со специализацией по гречке и балыку. Мириам, конечно, не оставила поэзию и иногда пишет стихи для журнала «Нью-Йоркер».
Oh. my iong-awaited animals.
Let us share our bred…
Let's blow a horn,
My husband Mamooth…
[O, долгожданные мои звери.
Поделим наш хлеб…
Продуем наш горн,
Супруг мой Мамонт… (англ.) ]
Это нетрудно, объясняет она? и все-таки поддерживает торговлю.
Что касается самого Сани П-П, то, приехав в Америку еще в разгаре солнечной активности, он умудрился найти дурака, который финансировал его телевизионный фильм о знаменитом восстании студентов Училища имени Мухиной (бывший барон Штиглиц), выразившемся в захвате студенческой столовой для организации бойкота жульнического меню. «Вилледж Войс» назвала тогда Саню вторым Эйзенштейном, и впрямь наблюдалась некая связь — и там, и там в борще были черви.
Затем солнечная активность стала спадать, нужны были новые идеи, а у Сани, кроме восстаний, других идей не было.
Это мой холлмарк. так объясняет он, ривольты, понимаешь ли, — это моя эстетика, когда-нибудь мир это поймет и за мной прибегут все эти эмгээмы.
В общем, не знаю уж — увы или ура, но Саня — уже не прежний московский бич с галошей на одной ноге и с ке-дой на другой. Вместо «Яростной Гитары» на плечах у него твидовые пиджаки, на ступнях английские туфли, курит всегда что-то душистое, пилотирует BMW. Что больше повлияло — возраст или благополучие, но изменился Саня разительно, стал мрачноват, немногословен, похож теперь на выездного режиссера с Мосфильма, даже некоторое появилось высокомерие.
— Ну, а как твои революции? — спрашивает он меня вот с этим высокомерием. — Ведь ты, Велосипедов, в прошлом хорошо мыслил, широкими батальными сценами, помнится, поджигал целые куски Москвы.
Я развел руками:
— Все это у меня прошло еще в тюрьме, лагерь завершил дело. Я как-то многое потерял, Саня. Взгляни на меня — я почти лыс. не считать же эти длинные белесые патлы, свисающие с висков. Взгляни, у меня отложился слой лишнего вот здесь, внизу живота, как-то отяжелела попа. Увы, Саня, если и посещают меня сейчас кинематографические идеи, то это большей частью концентрационный лагерь, унылая череда зеков, питание в зоне, картонажная фабрика… Конечно, мой друг, в Америке мы обрели свободу, но в России мы потеряли молодость. Помнишь, как, бывало, собирались и гудели на тренировочном стадионе ЦСКА ты, я, Спартачок, Яша, Миша, майор Орландо и иногда Сашка Калашников присоединялся… Нет, этого не вернешь…
— Мда-а, — грустно качал он головою, — отчасти я с тобой даже согласен. Хотя собрать-то народ нетрудно, как раз легче легкого. Вот телефон, вот и собирай. Ну, хоть и не на ЦСКА, то хоть на Янки-Стэдион отправимся, пусть хоть не харьковский «Авангард» с дублем армейцев, так хоть «Доджерс» против «Джетс» палками помашут.
— Как?! — вскричал я. — Всю нашу шоблу собрать здесь?!
— Ну, насчет всех не знаю, а Сашка Калашников приедет обязательно.
— Да как так?
— А вот так и так, отстал ты в тюрьме от жизни искусства. Сашка Калашников здесь уже семь лет скачет, соперник Барышникова и Годунова, местная пресса его величает «крупнейшим из ныне живущих русских танцоров». Поначалу, правда, были и у него нелегкие дни.
Когда он заявился сюда из Парижа, вся здешняя «гэй комьюнити» возрадовалась, давай чепчики в воздух бросать — наш, наш! А Сашка, балда, с первого же дня им заявляет: нет, братцы-девочки, я есть стрейт, и никто другой! И вот результат — тотальная обструкция. Даже я ему советовал: что ты, Саша, такой гордый, не можешь махнуть какому-нибудь критику? Или давай пустим парашу, что у нас с тобой роман, и оба будем в порядке, увидишь, перестанем по вэлфэру побираться.
Однако советский артист стоял, как скала, с дерзким лозунгом в руках: «Я люблю свою жену!»
Жена у него, между прочим, контесса Маринальди, свой род ведет чуть ли не от Марка Аврелия. С женитьбой этой Калашникову очень повезло. Дело было в Милане на гастролях Большого театра. Довели уже там Сашку намеками на бегство до полного исступления, и он тогда решил: пошли вы к жуям, вот и рвану! Забрал всю валюту и в кабак, давай шампанское сажать бутыль за бутылью, был узнан, окружен поклонниками, истерика, отключка, проснулся у этой контессы в постели, и вместо перебежчика немедленно стал итальянским контом. Отличная, между прочим, была бэ эта Нина Маринальди, на две головы Сашки выше, только нищая, как монах.
Впрочем, сейчас это уже не имеет значения. Сашка наш на своих прыжках стал миллионером и вкладывает капитал в бельгийскую оружейную промышленность, то есть в самый надежный в мире бизнес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46