Замотанный в покрывало погонщик гортанно выкрикивал что-то у лавок с оружием и фряжскими сукнами и бархатами, суетились голенастые фряги словно в наклеенных нарочито бородах (торговый устав, сочиненный оборотистыми флорентийскими купцами, рекомендовал всем, кто едет торговать на Восток, отращивать бороды — не то уважать не будут). У венецианских гостей из Таны бороды, сходные с бородами русичей, которых они не сбривали и дома, выглядели основательно, а у персидских купцов, красивших бороды хною, еще основательней и пышнее.
Русичей встречал Миньбулат, и сразу же тут, в виду торга, среди раскинутых шатров и палатей, началась громкая ругань сразу на двух языках. Миньбулат был московским сборщиком дани, с которым у Юрия в свое время была на Москве брань без перерыву, брань, в которой Юрий обычно одолевал, не разрешая Миньбулату слишком залезать в русские мытные дела и опираясь на то, что сбор дани на Руси еще в незапамятные времена при хане Беркае был поручен русским князьям и сам Узбек того обычая не переменял. Теперь Миньбулат пожелал «взять свое». Караван русичей заворотили — Сидко, сгоряча взявшийся было за саблю, получил удар копьем в живот и теперь висел, обливаясь кровью, на руках у Услюма.
Кое-как собрались, кое-как перевязали раненого. Ханский посланец остановил едва не начавшуюся было сечу. Миньбулат, закатывая глаза и ударяя себя в грудь, повторял, что именно ему поручено встретить урусутских князей, и того и другого, что Василий уже находится в его улусе и всем ублаготворен, и туда же намерен он отвести Юрия… Не помогли и терские кречеты!
Русичей окружили и погнали как скот куда-то на окраины шумного походного города-торга, раскинувшегося на многие версты пути, не пивших, не евших, пропыленных, усталых втолкнули наконец в какой-то почти овечий загон, развели по юртам, покрытым рваными кошмами, дали по куску холодного мяса. Едва удалось развести костер и сварить похлебку. Вечерело. Ало-зеленый закат повисел и смерк над степью с неправдоподобной для русичей быстротой. Растаяли дымом облака, наступила ночь, тревожная в ржанье плохо накормленных коней, в боязни худшего, в высоких роящихся над головою звездах…
Услюм сам перевязал раненого Сидора, раздобыл воды, напоил горячим хлебовом, с собою были лечебные травы — ведал, что в степи иного и не достать! Ночью Сидко бредил, метался, пытался сорвать повязки, но к утру затих, задремал. Травы и наговоренная мазь помогли-таки, рана стала затягиваться, жар спал, и самое страшное миновало (а то с вечера думал было, что Сидко и не выживет! И как тогда он, Услюм, его бабе будет в глаза смотреть?). Сам дремал рядом, то и дело вскакивая, слушая храп мужиков, звяк сбруи и топот коней снаружи шатра (коней на всякий случай даже не расседлывали, лишь чуть ослабив подпруги да вынув удила из пасти, чтобы кони могли попастись), глядел в дыру в потолке юрты, сквозь которую видно было темное, звездах южное небо, и думал… Да что тут было думать! Неважно начался приход в Орду! Ведает ли хан о Миньбулатовой встрече? Или и сам приказал утеснить Юрия? То было неведомо. Наконец, проверив еще раз своего подопечного, Услюм и сам уснул тяжелым без сновидений сном и едва сумел оторвать голову от кошмы, когда все кругом зашевелились и наступило утро.
…Князь Юрий вечером поел того же, что и его дружина: холодного склизкого мяса с ржаным сухарем, запил чашкой жидкой просяной похлебки, подумал, не достать ли бутыль с вином? Но помотал головою — вино надо было сберечь для возможных гостей, с удовольствием в русском гостеванье нарушавших заветы Пророка. Попросил воды. Воду долго искали. Князь злился, но молчал. Походный постельничий, стянув с князя сапоги и размотав портянки, от коих шел непереносимый дух грязи и пота, долго растирал княжеские ноги, мял икры, обтирал травою стопы и не избавил все же от боли — ноги ныли, и князь на жестком ложе своем долго не мог заснуть, то сбрасывал, то натягивал вновь на себя духовитый бараний тулуп, поправлял кошмы своего ложа. Бояре и слуги давно спали, и князь в конце концов тихо поднялся, накинул летник, не одевая верхних портов, и босиком вышел к коням. Сразу обняла южная прогретая солнцем ночь, трава была колкой, земля сухой. Любимый жеребец (Юрий почти не пользовался конем) мягко и требовательно потянулся к нему, ухватил губами за рукав. — Балуй… — произнес князь в задумчивости, глядя в ночь, поискал в калите, нашел давешний огрызок хлеба, подал на ладони коню. Тот взял бережно, начал жевать. Сколько годов назад он так же вот стоял ночью под стенами Казани, уже тогда почуял, что не Орда, а Казанское царство нынче главный ворог Руси, но тогда он был молод и за спиною у него была победоносная рать!
Мгновенная тоска овеяла душу. Как быстро, как обидно быстро проходит жизнь! И дела твои — важные донельзя — сколь малыми кажутся под этим небом, этою ширью и этими звездами перед дыханием вечности…
Потянулись томительные, непонятные полуголодные дни. Не хватало всего, подчас даже воды. Нечем было поить коней, и бедные животные лизали ночную росу. Нечем было мыться, и все медленно зарастали грязью. К недальному Дону их не пускали. На базар не пускали тоже. Миньбулат приезжал веселый, сытый, лоснящийся, садился на подушки, качал головой, говорил, нарочито коверкая русскую речь: — Ай, ай! Нехорошо, коназ! Твоя моя гонял на Москве, нехорошо! Моя господина тобой недоволна весьма! Не хочет давать тебе зрить свое лицо! Ай, ай! — Татарин явно дурил князя. И не помогали тут ни дары, ни подкупы. Людей Юрия не выпускали. А Миньбулат шел и еще далее, единожды доведя Юрия до гнева и выслушав его отповедь, как-то хищно исказился ликом, глаза зажглись веселым огнем — этого ждал, этого добивался. Выбираясь из шатра, бросил, не оборачиваясь: — Пора тебя, князь, в колодки сажать! — И глянул через плечо — что-то ответит ему Юрий? Но вместо Юрия вышел из шатра боярин Борис Галицкий, стоял вольно, положив руку на рукоять сабли, молчал. И татарин, когда глянул в эти светлые, почти без выражения, как бы пустые и вместе с тем сумасшедшие глаза боярина, с чего-то дернулся, обрываясь, неловко полез на коня — показалось на мгновение, что боярин так же вот, молча глядя на него и сквозь него, вырвет саблю и рубанет вдоль, отделяя голову и руку от тела. Утвердился в седле, отыскал стремя (боярин все также стоял недвижно, и рука лежала на рукояти сабли). Взмахнув плетью, с места тронул в опор и за ним, горяча коней, поскакала вся его дружина. Нукер, обгоняя князя, ощеря зубы, кивком головы показал назад — рубить? Но Миньбулат с бешенством отверг молчаливую просьбу. Изрубить русских в куски можно было, но что тогда скажет, как решит непредсказуемый Улу-Мухаммед? Не отправится ли и Миньбулатова голова вослед Юрьевой?
Вечером князь вызвал своих киличеев, те пожимали плечами, разводили руками, мол, ничего содеять нельзя! Одно узнал Юрий, что Ширин Тегиня нынче в Орде. Это сильно меняло дело, но как предупредить Тегиню, не ставя в известность Миньбулата? Отпустив киличеев, ни на одного из которых он не мог положиться полностью, князь задумался. Вспомнил, велел позвать старого ратника из тех, с кем беседовал на корабле: — Услюма? Да, Услюма.
Старик явился немедля.
— Как Сидор?
— С Божьей помощью уже и встает!
— Сумеешь незаметно уйти отсель?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39