Ободренные руганью князя посадские и дружина начали, высовываясь из-за заборол, совать копьями в снежную кашу, из которой являлись, лезли по лестницам скуластые узкоглазые татарские ратники с разъятыми в реве ртами, тоже ощетиненные оружием — сулицами и саблями. Кое-где татары уже запрыгивали на стены, Юрий, страшно крича и сзывая ратных, рубился сам. Оробевших было посадских наконец охватило остервенение боя, татар сбросили, удалось удержать и нижний город, где ратоборствовали сын Дмитрий Красный и боярин Данило Чешко. В сумерках, под вой метели, собирали трупы, перевязывали раненых. Бабы молча таскали дрова и воду, готовили котлы со смолой — наутро ждали нового приступа, но уже чуялось — отобьемся! Не такое, мол, видали! И женки ободряли своих мужиков: кузнецов, древоделей и плотников, нынче ставших героями. Дружина уже просила вылазку, но Юрий воспретил: неведомо, сколь было татар, и в случае неудачи можно было и потерять город.
Второй приступ был отбит с ощутимыми потерями для татар, а там подошел Борис Галицкий с наспех собранною по волостям в Чухломе и Солигаличе ратною силою, и татары (вызналось, что вели их казанский царевич и, точно, князь Али-Баба) отошли, разорив волость, уведя с собою многочисленный полон и скот. Пакостная черемиса вскоре поплатилась; Юрий ответным ударом уже Великим постом погромил их волости, опять же набрав добра и полону.
А татары Али-Бабы, отойдя от Галича на самое Крещение, изгоном подошли к Костроме, взяли город и с огромным полоном устремились к себе, на низ, берегом Волги. Из Москвы была послана погоня во главе с Андреем и Константином Дмитричами, боярином Иваном Всеволожским, которому на сей раз предлагалось явить уже не дипломатические, а воинские способности.
Способностей этих согбенный, сухой, хотя и крепкий еще старец, всю дорогу заботившийся о том, чтобы не застудиться на ветру да вовремя есть и спать, не проявил. Рати, дойдя до Нижнего и не настигнув татар, по его совету поворотили обратно: мол, татары ушли сами, чего же больше?
К счастью для полонянников, так думали далеко не все ратные в московском войске. Младшими воеводами шли с ратью стародубский князь Федор Давыдович Пестрый и боярин Федор Константиныч Добрынский. Они-то и порешили не подчиниться решению старших воевод. «Заводилой» оказался Федор Пестрый. Князь он был только по названию: давным-давно включено в круг московской политики Стародубское княжество, и уже давным-давно стародубские князья жили не землей, а службой.
В таких «потомственных» служилых семьях зачастую рождаются талантливые (во всяком случае — преданные!) полководцы, для которых служение является смыслом жизни само по себе, а связанные с ним блага и доходы как бы отступают на второй план. Во всяком случае, в роду стародубских князей явились Ромодановские, Палецкие, Пожарские — прославившие, так или иначе, свой род в анналах истории российской. Федор Пестрый был из Палецких (сын Давыда Андреича Палецкого) и был потомственным и, несомненно, талантливым воеводой. Перспектива вторгнуться в погоне за противником на вражескую территорию его не пугала. А Иван Дмитрич Всеволожский, придворный политик и дипломат, его попросту злил. Имей Юрий Звенигородский Федора Пестрого в своих союзниках, ох и тяжко пришлось бы Софье с сыном! Однако в роду Палецких понятие чести и верного служения было столь высоко, что выступить против «законного» правителя Москвы Федор не мог.
Дальнейшие события выглядели так, как ни Всеволожский, ни Андрей с Константином, ни тем паче татары предположить не могли.
Пока передовые части армии устраивались в Нижнем и промороженные ратники искали тепла и ночлега, два Федора и составили свой «заговор». Федор Пестрый, подтянув своих кметей (накормленным воинам строго велено было не расседлывать коней и не разбредаться по городу), прямиком поскакал к ямскому двору, где расположился Добрынский с дружиной. Вызвал боярина и прямо ему в лицо вымолвил:
— Последними гадами будем мы с тобой, Федюха! Я даве женку мертвую видал. Замерзла с дитем. Гонят их, недалеко ушли-то! Гонят, понимай, по снегу, кого раздетых, разутых — последними гадами станем! Навроде старика Всеволожского! В перинах брюхо греть! — Он зло сплюнул и, глядямимо, вбок, разгоряченным своим почти разбойным взглядом, помолчав, вымолвил: — Выводи своих! Коли скажем старшим воеводам, не позволят ни в жисть! Решайся. Ну! Последними гадами!
Федор Добрынский, побелев, понял. Даже как-то вытянулся весь враз.
— А остановят?
— Ни хера! Вишь, какая бестолочь творит! Все по избам ратные бегают, где бы бабу найти да питья хмельного. Да нипочем! Выводи людей! Я своих уже поднял! В случае — скажешь: уходим, мол, по наказу Всеволожского, а он, старый хрен, уже, поди, в бане кости парит али в перинах утонул, спит! Ни хрена! — И дернул головой бешено, сдерживая готовые прорваться страсти.
Уходили в ночь, «утаився» от больших воевод. Ратные ежились, с недосыпу пробирала дрожь. Но Федора Пестрого слушались — грозен был стародубский князь: и боялись, и любили. Свой был. Не чванился никогда, а когда ратные любят, тут уже половина успеха.
Падал снег. Шли, переходя на рысь, кони. Широкий след, протоптанный полоном, становился явственней и свежее. Утром сделали короткую дневку, накормили коней. Последовал приказ пересаживаться на поводных коней и, не стряпая, идти дальше. Там и сям стали все чаще попадаться трупы людей, частью умерших от стужи, частью потерявших силы и прирезанных татарами.
Разбойную рать нагнали уже, почитай, под самой Сурой. Ободрившиеся ратные, пришпорив измотанных коней и выдирая клинки, кинулись в сечу. Натиск был безогляден и свиреп. Татары бежали, теряя полон, рассыпались в панике, не оказывая серьезного сопротивления, хоть их было намного больше, чем русичей. Но они, совершив дальний поход, возвращались и уже стремились только бы достичь дома, а ратники двух Федоров, ведая, что им или победить, или умереть (покажи слабость, когда против двоих — дюжина, тут тебе и конец!), рвались вперед безоглядно, рубили с рыком и хрипом, вкладывая в каждый удар всю силу руки. Федор Пестрый, успевая и руководить ратью, и рубиться, оказывался и там и тут и всегда вовремя.
В общем, разбили казанцев, освободили захваченный полон, набрали выкупов и только что царевича с Али-Бабой упустили из рук — да попросту не хватило людей, чтобы покончить со всею вражьей ратью.
Обратно шли медленно, как-то приодев — из захваченного — полонянников, как-то накормив их, падающих от усталости и голода, но они уже почти бежали, стараясь не отстать от верхоконных, цеплялись за стремена, и не в редкость было видеть иного воина, ухватившего в охапку замотанного ребенка и бабу, что, спотыкаясь, брела рядом, уцепившись за стремя или потник коня, и порою взглядывала на спасителя своего, смаргивая и роняя редкие благодарные слезы…
Федор дорогою забирал все пустопорожние сани и возы, сажал ослабленных и так довел полон до Нижнего, почти без новых потерь, где обезножившим, обовшивевшим людям была устроена баня. Отвыкшие за дни плена, ели горячие щи и плакали. А нижегородцы несли и несли им съедное, у кого что было: краюху хлеба, рыбу, соленые огурцы, квашеную капусту, хлеб, мясо, а кто побогаче — забивали какую овцу али порося.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Второй приступ был отбит с ощутимыми потерями для татар, а там подошел Борис Галицкий с наспех собранною по волостям в Чухломе и Солигаличе ратною силою, и татары (вызналось, что вели их казанский царевич и, точно, князь Али-Баба) отошли, разорив волость, уведя с собою многочисленный полон и скот. Пакостная черемиса вскоре поплатилась; Юрий ответным ударом уже Великим постом погромил их волости, опять же набрав добра и полону.
А татары Али-Бабы, отойдя от Галича на самое Крещение, изгоном подошли к Костроме, взяли город и с огромным полоном устремились к себе, на низ, берегом Волги. Из Москвы была послана погоня во главе с Андреем и Константином Дмитричами, боярином Иваном Всеволожским, которому на сей раз предлагалось явить уже не дипломатические, а воинские способности.
Способностей этих согбенный, сухой, хотя и крепкий еще старец, всю дорогу заботившийся о том, чтобы не застудиться на ветру да вовремя есть и спать, не проявил. Рати, дойдя до Нижнего и не настигнув татар, по его совету поворотили обратно: мол, татары ушли сами, чего же больше?
К счастью для полонянников, так думали далеко не все ратные в московском войске. Младшими воеводами шли с ратью стародубский князь Федор Давыдович Пестрый и боярин Федор Константиныч Добрынский. Они-то и порешили не подчиниться решению старших воевод. «Заводилой» оказался Федор Пестрый. Князь он был только по названию: давным-давно включено в круг московской политики Стародубское княжество, и уже давным-давно стародубские князья жили не землей, а службой.
В таких «потомственных» служилых семьях зачастую рождаются талантливые (во всяком случае — преданные!) полководцы, для которых служение является смыслом жизни само по себе, а связанные с ним блага и доходы как бы отступают на второй план. Во всяком случае, в роду стародубских князей явились Ромодановские, Палецкие, Пожарские — прославившие, так или иначе, свой род в анналах истории российской. Федор Пестрый был из Палецких (сын Давыда Андреича Палецкого) и был потомственным и, несомненно, талантливым воеводой. Перспектива вторгнуться в погоне за противником на вражескую территорию его не пугала. А Иван Дмитрич Всеволожский, придворный политик и дипломат, его попросту злил. Имей Юрий Звенигородский Федора Пестрого в своих союзниках, ох и тяжко пришлось бы Софье с сыном! Однако в роду Палецких понятие чести и верного служения было столь высоко, что выступить против «законного» правителя Москвы Федор не мог.
Дальнейшие события выглядели так, как ни Всеволожский, ни Андрей с Константином, ни тем паче татары предположить не могли.
Пока передовые части армии устраивались в Нижнем и промороженные ратники искали тепла и ночлега, два Федора и составили свой «заговор». Федор Пестрый, подтянув своих кметей (накормленным воинам строго велено было не расседлывать коней и не разбредаться по городу), прямиком поскакал к ямскому двору, где расположился Добрынский с дружиной. Вызвал боярина и прямо ему в лицо вымолвил:
— Последними гадами будем мы с тобой, Федюха! Я даве женку мертвую видал. Замерзла с дитем. Гонят их, недалеко ушли-то! Гонят, понимай, по снегу, кого раздетых, разутых — последними гадами станем! Навроде старика Всеволожского! В перинах брюхо греть! — Он зло сплюнул и, глядямимо, вбок, разгоряченным своим почти разбойным взглядом, помолчав, вымолвил: — Выводи своих! Коли скажем старшим воеводам, не позволят ни в жисть! Решайся. Ну! Последними гадами!
Федор Добрынский, побелев, понял. Даже как-то вытянулся весь враз.
— А остановят?
— Ни хера! Вишь, какая бестолочь творит! Все по избам ратные бегают, где бы бабу найти да питья хмельного. Да нипочем! Выводи людей! Я своих уже поднял! В случае — скажешь: уходим, мол, по наказу Всеволожского, а он, старый хрен, уже, поди, в бане кости парит али в перинах утонул, спит! Ни хрена! — И дернул головой бешено, сдерживая готовые прорваться страсти.
Уходили в ночь, «утаився» от больших воевод. Ратные ежились, с недосыпу пробирала дрожь. Но Федора Пестрого слушались — грозен был стародубский князь: и боялись, и любили. Свой был. Не чванился никогда, а когда ратные любят, тут уже половина успеха.
Падал снег. Шли, переходя на рысь, кони. Широкий след, протоптанный полоном, становился явственней и свежее. Утром сделали короткую дневку, накормили коней. Последовал приказ пересаживаться на поводных коней и, не стряпая, идти дальше. Там и сям стали все чаще попадаться трупы людей, частью умерших от стужи, частью потерявших силы и прирезанных татарами.
Разбойную рать нагнали уже, почитай, под самой Сурой. Ободрившиеся ратные, пришпорив измотанных коней и выдирая клинки, кинулись в сечу. Натиск был безогляден и свиреп. Татары бежали, теряя полон, рассыпались в панике, не оказывая серьезного сопротивления, хоть их было намного больше, чем русичей. Но они, совершив дальний поход, возвращались и уже стремились только бы достичь дома, а ратники двух Федоров, ведая, что им или победить, или умереть (покажи слабость, когда против двоих — дюжина, тут тебе и конец!), рвались вперед безоглядно, рубили с рыком и хрипом, вкладывая в каждый удар всю силу руки. Федор Пестрый, успевая и руководить ратью, и рубиться, оказывался и там и тут и всегда вовремя.
В общем, разбили казанцев, освободили захваченный полон, набрали выкупов и только что царевича с Али-Бабой упустили из рук — да попросту не хватило людей, чтобы покончить со всею вражьей ратью.
Обратно шли медленно, как-то приодев — из захваченного — полонянников, как-то накормив их, падающих от усталости и голода, но они уже почти бежали, стараясь не отстать от верхоконных, цеплялись за стремена, и не в редкость было видеть иного воина, ухватившего в охапку замотанного ребенка и бабу, что, спотыкаясь, брела рядом, уцепившись за стремя или потник коня, и порою взглядывала на спасителя своего, смаргивая и роняя редкие благодарные слезы…
Федор дорогою забирал все пустопорожние сани и возы, сажал ослабленных и так довел полон до Нижнего, почти без новых потерь, где обезножившим, обовшивевшим людям была устроена баня. Отвыкшие за дни плена, ели горячие щи и плакали. А нижегородцы несли и несли им съедное, у кого что было: краюху хлеба, рыбу, соленые огурцы, квашеную капусту, хлеб, мясо, а кто побогаче — забивали какую овцу али порося.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39