Замирала, вновь опуская ресницы. Изредка прошала!
— Пить!
Настасья с помочью сенной девки сама поворачивала свекровь — та была уже невладимая, — обтирала, переменяла сорочки.
О полден Анна зашевелилась, открыла глаза. Спросила тревожно:
— Что это?
Обмануть ли умирающую?
— Да так, ратные тамо… — неуверенно пробормотала Настасья.
— Скажи… правду! — с тяжким отстоянием выговорила Анна. И Настасья, оробев, прошептала:
— Колокол увозят, матушка!
— Колокол? — словно эхо повторила свекровь, верно еще не понимая, что происходит.
— Колокол?! — повторила она, возвысив голос. В полумертвом лике просквозила прежняя воля, даже руки с долгими восковыми перстами, холодные, почти уже неживые руки умирающей на мгновение дрогнули, сжались в немом и тщетном усилии, приподнялись и упали вновь.
— Торопитце князь Иван! Не дает умереть! — прохрипела она с горькою ненавистью. Смолкла, трудно глотая. Попросила: — Дай воды!
Напившись, долго лежала, отдыхая.
— Что ж Костянтин-то? Отдает… безо спору?
— Матушка! Подеять-то ничего нельзя, московляне во гради! — жалобно возразила Настасья.
— Все одно. Не сын он мне больше, — непримиримо прошептала умирающая.
— Василий, тот бы, может… — Не кончила. Вопросила погодя: — Сам, поди, народ утишал?
— Народ? Какой народ? — смешалась Настасья.
— Не лукавь! Знаю своих тверичей, весь город прибежал давно… Вот как захотел унизить! — продолжала она с отдышкою. — Мало ему… смертей мало ему, говорю! Господи, ты веси грехи человеческие! Почто… Почто бы тебе… Неисповедимы пути твои, Господи! И на мне грех гордыни… О сю пору простить не могу! С тем и отойду, верно…
Долгая речь измучила ее. Анна вновь закрыла глаза, чело ее покрылось испариной. Настасья бережно, тонким льняным платом, смоченным в уксусе, отерла лоб и щеки свекрови.
— Спаси тя Христос, доченька! — прошептала та тихо-тихо. Добавила: — Повести мне, когда… Когда повезут со двора…
— Хорошо, матушка! — вымолвила Настасья, склонясь над свекровью, и невольные горячие слезы упали на холодные руки умирающей. Анна почуяла их, слабо пошевелила перстами — погладить сноху, да не сумела поднять руки. Не отворяя глаз, промолвила:
— Поплачь, поплачь, доченька! Тебе еще долго жить! Внуков поднять… Тверь… Колокол воротить с Москвы! То-то радости будет! Поплачь, Настюша, мне так хорошо…
На сей раз свекровь не шевелилась и не баяла более часу. «Не умерла ли?» — забеспокоилась Настасья. Но вот та открыла глаза и первое вопросила:
— Увезли?
— Нет еще, матушка. Девки баяли, до ночи станут ждать. Смердов сошло ко двору — страсть! Не выпущают их…
Слабый намек улыбки осветил лицо Анны.
— Повести мне, когда… Засну — разбуди! — тихо потребовала она.
Близился вечер. Анна то задремывала, то вновь требовательно взглядывала на невестку, и та сама уже отвечала:
— Нет еще, матушка! Ждут!
Константин заглянул было в горницу матери.
— Отдал… колокол? — тяжко спросила Анна, подымая ресницы. Константин смешался, потупил очи.
— Уйди, — потребовала она. Сын вышел на цыпочках, растерянно глянув на Анастасию. Анна поискала взглядом Настасью, потребовала:
— Московка придет — не пускай! При гробе зреть ее не хочу.
Помедлив, пожалилась:
— Вижу уже плохо. В тумане все. И тебя тоже. Подойди! Так, тута вот сядь. Не повезли еще?
— Нет, матушка.
— Вечереет.
— Да, вечереет уже.
— Чую. Скоро повезут.
Она вновь и надолго замолкла.
Взошла девка, запалила свечи в серебряных свечниках. Вдвоем с Настасьей перевернули и освежили уже почти неживое тело. Девка ушла.
Вечер сник, за узкими окнами покоя наступала ночь. У Настасьи кружилась голова, только сейчас она вспомнила, что не ела и не пила, почитай, с самого заранья. Она встала, налила себе брусничного квасу, выпила. Стало немного легче. Заметив, что свекровь дремлет, выглянула на сени — прошать, что деется на дворе. Когда воротилась, Анна лежала, широко открыв глаза, и смотрела не мигая.
— Матушка! — позвала Настасья.
Анна трудно перевела взгляд.
— Повезли? — спросила одними губами.
— Нет еще!
— Скажи… когда… — в который уже раз прошептала свекровь.
Тихо колебалось свечное пламя. Настасья сидела застыв, утратив всякое ощущение времени. В покой заглянул духовник, потом посунулась сенная девка
— молча, знаками, позвала Настасью к себе. Выйдя за дверь и выслушав, Настасья замерла на миг, призакрыв глаза, после воротилась в покой. Тихо позвала:
— Матушка! Матушка! — повторила она громче. — Колокол увезли!
Но великая княгиня Анна уже не слыхала ее.
Санный поезд с тверским колоколом тронулся из города глубокою ночью. Густые ряды ратных окружали обоз. И все же в городские ворота едва сумели протиснуться. Люди молча валились в снег, прямо под сани, под копыта коней. Московские ратники, матерясь, подымали, оттаскивали с пути упрямцев, лупили древками копий по чем попадя. Но в снег падали новые и новые смерды. Только за воротами народу поменело и стало мочно погнать лошадей вскачь.
Назади ругались и выли. Плакали жонки вослед молчаливому, ощетиненному копьями обозу, уходящему в серо-синюю ночную тьму.
Калита уезжал на другой день, утром, урядив с князем Константином о кормах и подводах. Смерть великой княгини Анны, наступившая ночью, едва ли задела его.
ГЛАВА 73
В эти дни он стал очень нежен к своей молодой жене. Ульяния расцвела, дивясь и не понимая, даже иногда резвилась, смеялась тихим, словно серебряный колокольчик, смехом. А Калита, умиленно глядя на нее и на дочерей (еще таких маленьких!), думал: для чего живет человек? Было ли у него счастье? И впервые, кажется, ужасался в сердце своем тому, как стремительно уходят годы и силы телесные.
Теперь он начал понимать Юрко и догадывать, почто покойному брату после гибели Михайлы Тверского вдруг опостыла Москва, и все его дела и замыслы пошли вкривь и вкось. И у него самого, как ни прятал наружно тайная тайных сердца, содеялась вдруг в душе несказанная пустота, будто бы в давнем видении своем: вознесен он властною силой на горние выси и стоит один на вершине, на ветрах, на юру. Один, и вокруг пустота, овеянная холодом вышней власти.
Жестче, чем ранее, отдавал он наказы, жесточе и нетерпеливее деял, но все было от пустоты, от ужаса одиночества, словно убитый враг его, Александр, увел за собою в небытие и все живое, близкое, милое, теплом своим согревавшее жизнь.
Между тем дела шли своим заведенным строем. Из-под Смоленска вестоноши доносили, что рать, опустошив округу, потратив обилие и хлеб, отходит от города.
Симеон, получивши грамотку от Федора Акинфича, прискакал из Коломны, где уряживал порубежные дела с рязанцами, на Москву, к отцу. Калита уже знал о возвращении ратей. Впрочем, приезду старшего сына был, видимо, рад.
— Последи, дабы татары, идучи домой, миновали волость Московскую! Я уже наказывал воеводам, да безо князева глазу никая служба не крепка! — сказал он в беседе с глазу на глаз. — А Товлубия привези на Москву. Надо удоволить…
Отец замолк. Ныне так почасту, начавши говорку, вдруг замолкал, словно забывая прежереченное.
В покое было натоплено. Ясно горели свечи, многие, а не одна, как прежде бывало у Калиты, не любившего лишних трат. Симеон внимательно разглядывал родителя. Ни лик отца, ни эта его наружная радость, семейное умиление не понравились ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109