И с благодарностью, и с болью.
— Я не сомневался в тебе. Видел бы ты его компаньона. Только посмотришь на эту ряху, на эту веснушчатую задницу, и сразу понятно, что уж на ней ни одна тучка золотая не ночевала. Не тот утес.
— Боюсь, ты не к месту вспомнил поэта, — вздохнул я, — очень даже возможно, что золотая, как раз, ночевала. И не одна.
Эти слова подействовали на него возбуждающе. Боль уступила место протесту.
— Плевать я хотел на его деньжищи. Бесфамильный и вовсе стал магнатом. И шут с ним. Ни за какие блага не поменялся бы с ним судьбою. Сдалась мне его головная боль! Живут и без офшорных трофеев. Запросто. Что они могут мне дать? Все эти сказки Шехерезады про власть, независимость — для дурачков. Я-то отлично знаю им цену.
Фатальное последствие проигрыша — меланхолические трюизмы. Надо отдать ему справедливость — этим добром он делился щедро.
— Старче, — вздохнул я, — все уже сказано. Особенно — о златом тельце. Ежели Бесфамильный — магнат, он разъяснит, что не гонит деньгу — давно уже занимается творчеством. Художник создает эпопеи, а он — корпорации. Тоже — эпос.
Виталий насмешливо скривился:
— Творческий Бесфамильный… Дожили.
Потом озабоченно спросил:
— Алеша, ты общнешься с Валерием?
— Раз уж он здесь — само собой.
— Ты намекни ему, так, между прочим, что он со мной поступил аморально. Что не мешало б ему одуматься…
Я вспомнил, как много лет назад он все просил меня при случае замолвить о нем словечко Виктору. Все то же самое, господа.
Похоже на то, что вспомнил и он. Стараясь не смотреть на меня, вздохнул:
— Насколько Виктор порядочней. Чувство товарищества в нем было. Не забывал, приходил на помощь. Сколько тащил того же Валерика. Этот о нем и не подумает. Виктор, конечно, и сам хорош. Все лез, как альпинист, на вершину. Просто не мог остановиться.
— Ты видишься с ним?
— Он не звонит. Я понимаю его состояние. Когда человек вдруг переходит из положения небожителя в армию неизвестных солдат, ему никого не хочется видеть. И я не звоню. Утешить нечем, а плакать в жилетку я не привык. Надо беречь свое достоинство.
И после паузы добавил:
— Да, все потеряно, кроме чести. Кстати, не помнишь, кто это сказал?
С изумлением я обнаружил, что помню. Правда — чем отдаленней событие, тем оно ближе. Так и есть. Тимоти мне это растолковал.
— Французский король после битвы при Павии.
— Естественно. Галльская риторика… Если бы заново все начать…
Он оборвал себя:
— Ты не поймешь. Тебе ведь никогда не хотелось что-либо переменить вовне, и уж тем более — в себе. Славно ты был устроен природой. Поэтому тебя все любили.
Ловко же я втер им очки! Несостоявшийся харизматик. Лидер, не пожелавший лидерства. Диоклетиан-огородник. Кандид, возделывающий свой сад. Недосягаемый созерцатель. Ничто так не ценится в нашем сообществе, как бронированная кожа. Если бы они догадались, что головинской неуязвимости копейка — цена в базарный день!
— Благодарю, — сказал я Виталию.
Он вновь озабоченно улыбнулся:
— Ну что ж, потолкайся и полюбуйся, какие мы стали. Получишь кайф.
И крикнул мне вслед:
— Так ты скажи ему!
Толкаться не очень-то и хотелось. Виталий был прав: жизнь потрудилась, я никого не узнавал. Я миновал бы и Валерия, но он-то как раз меня опознал.
— Алеша, удостой нас хоть взором.
Это был голос олимпийца, постигшего, что взором и словом может удостоить лишь он. С ним вместе был пожилой мужчина, высокий, грузный, почти седой, с лицом утомленного либерала. Виевы веки скрывали глаза.
Неудивительно, что я едва не прошел мимо Валерия. Они устроились особняком и существовали отдельно. Мне показалось, что те, кто явился, чувствовали их сепаратность и потому их обтекали. Валерий смотрелся молодцом — подтянут, сухощав, динамичен. Резкий контраст со своим соседом, который медленно вздел свои очи, чтобы увидеть, кто перед ним.
Я сразу же узнал этот взгляд смертельно уставшего завоевателя. Неужто же он? Невероятно.
— Ты, что же, не узнаешь Вадима? — спросил Валерий, довольно посмеиваясь.
Да, все-таки он, Вадим Белан, «красавчик Белан», как его называли. Он был тремя курсами младше нас, однако и мы были наслышаны о том, что на минных полях любви он был на диво успешным сапером. Легенды сменяли одна другую, а холостяцкий статус Белана им сообщал особую звучность, некоторую даже сакральность, свойственную житийному жанру. Он сам был не рад такой репутации. Слишком настойчивых соискательниц предупреждал: «Я нынче — кадавр». По слухам, это их лишь распаляло: считалось почетным его оживить.
Но шум поутих еще в прошлом веке. Нынче в его прикрытых глазах, которые точно утратили цвет, тлели потухшие головешки, фразочки он ронял точно нехотя и время от времени позевывал — не выспался, что ли, после трудов?
Я спросил его, помнит ли он свою молодость. Уместный вопрос в юбилейный вечер.
Он сказал:
— К сожалению, помню в подробностях.
Это небрежное «к сожалению» было словно укол иглы. Меня огорчила моя досада. «К счастью, я все уже забыл», — вот как мне следует отозваться, если меня об этом спросят. Дело за малым — добиться права на этот великолепный ответ.
Выяснилось, что он женат. «Уже семь лет. Целых семь лет. Добропорядочный подкаблучник. Но в этой полулежачей позиции — определенные преимущества. Громадная экономия сил. Самое важное и насущное — занять жену настоящим делом. Термоядерная энергия Аллы направлена не на мое воспитание, а на благоустройство быта. У нас приятное монрепо в пятидесяти верстах от Москвы. Если приедете — осчастливите».
Он был по-прежнему куртуазен — все, что осталось от Белана.
Валерий спросил, как я живу. Я элегантно ушел от ответа. Тогда перекинулись на других. Сначала помянули Владимира — скоро уж четверть века, как нет его… колокол звонит и по нам… ну, мы не будем спешить — потопчемся.
Я заговорил о Виталии. Валерий пресек мои попытки:
— Вечный ходатай… Алеша, прошу тебя… Если б ты знал, как он деградировал. Зато психология иждивенца, которой он всегда был подвержен, разбухла уже до неприличия. Казанский сирота по призванию. Всю жизнь свою — на чьем-то горбу… моем, твоем, даже до Виктора он ухитрялся добираться. Где теперь Виктор? Ох, не спрашивай… Рухнул и костей не собрал. Вроде бы кто-то его однажды видел на Гоголевском бульваре. Играет в шахматы с пенсионерами. Так был уверен в своей незыблемости, что даже не успел позаботиться о том, куда ему приземлиться. Думал, их гулянка — навеки. Милая юношеская беспечность. Это тебе не Бесфамильный. Жаль, что его сегодня нет.
Белан улыбнулся.
— Ну, Валерик, это — беспочвенные мечтания.
Валерий согласился.
— Ты прав. Не тот формат, чтоб ностальгировать. Да, он пошел дальше всех нас.
— «Русский Кристалл», — сказал Белан, — знатная стартовая площадка.
— Что и говорить, Байконур, — с нежностью произнес Валерий. — Само собою, его возможности с нашими были несопоставимы. Но он, в отличие от других, использовал их по полной программе. Врожденное чувство ритма и темпа.
— Да, это так, — кивнул Белан, — он не устраивал плача по Феликсу и не потерял ни минуты.
— Но не занесся, — сказал Валерий. — Лубянка воспитывает товарищество. Этого у нее не отнимешь. Если бы не его супруга… Контролирует его каждый шаг. Кара господня… Вадим, ты ведь знал ее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Я не сомневался в тебе. Видел бы ты его компаньона. Только посмотришь на эту ряху, на эту веснушчатую задницу, и сразу понятно, что уж на ней ни одна тучка золотая не ночевала. Не тот утес.
— Боюсь, ты не к месту вспомнил поэта, — вздохнул я, — очень даже возможно, что золотая, как раз, ночевала. И не одна.
Эти слова подействовали на него возбуждающе. Боль уступила место протесту.
— Плевать я хотел на его деньжищи. Бесфамильный и вовсе стал магнатом. И шут с ним. Ни за какие блага не поменялся бы с ним судьбою. Сдалась мне его головная боль! Живут и без офшорных трофеев. Запросто. Что они могут мне дать? Все эти сказки Шехерезады про власть, независимость — для дурачков. Я-то отлично знаю им цену.
Фатальное последствие проигрыша — меланхолические трюизмы. Надо отдать ему справедливость — этим добром он делился щедро.
— Старче, — вздохнул я, — все уже сказано. Особенно — о златом тельце. Ежели Бесфамильный — магнат, он разъяснит, что не гонит деньгу — давно уже занимается творчеством. Художник создает эпопеи, а он — корпорации. Тоже — эпос.
Виталий насмешливо скривился:
— Творческий Бесфамильный… Дожили.
Потом озабоченно спросил:
— Алеша, ты общнешься с Валерием?
— Раз уж он здесь — само собой.
— Ты намекни ему, так, между прочим, что он со мной поступил аморально. Что не мешало б ему одуматься…
Я вспомнил, как много лет назад он все просил меня при случае замолвить о нем словечко Виктору. Все то же самое, господа.
Похоже на то, что вспомнил и он. Стараясь не смотреть на меня, вздохнул:
— Насколько Виктор порядочней. Чувство товарищества в нем было. Не забывал, приходил на помощь. Сколько тащил того же Валерика. Этот о нем и не подумает. Виктор, конечно, и сам хорош. Все лез, как альпинист, на вершину. Просто не мог остановиться.
— Ты видишься с ним?
— Он не звонит. Я понимаю его состояние. Когда человек вдруг переходит из положения небожителя в армию неизвестных солдат, ему никого не хочется видеть. И я не звоню. Утешить нечем, а плакать в жилетку я не привык. Надо беречь свое достоинство.
И после паузы добавил:
— Да, все потеряно, кроме чести. Кстати, не помнишь, кто это сказал?
С изумлением я обнаружил, что помню. Правда — чем отдаленней событие, тем оно ближе. Так и есть. Тимоти мне это растолковал.
— Французский король после битвы при Павии.
— Естественно. Галльская риторика… Если бы заново все начать…
Он оборвал себя:
— Ты не поймешь. Тебе ведь никогда не хотелось что-либо переменить вовне, и уж тем более — в себе. Славно ты был устроен природой. Поэтому тебя все любили.
Ловко же я втер им очки! Несостоявшийся харизматик. Лидер, не пожелавший лидерства. Диоклетиан-огородник. Кандид, возделывающий свой сад. Недосягаемый созерцатель. Ничто так не ценится в нашем сообществе, как бронированная кожа. Если бы они догадались, что головинской неуязвимости копейка — цена в базарный день!
— Благодарю, — сказал я Виталию.
Он вновь озабоченно улыбнулся:
— Ну что ж, потолкайся и полюбуйся, какие мы стали. Получишь кайф.
И крикнул мне вслед:
— Так ты скажи ему!
Толкаться не очень-то и хотелось. Виталий был прав: жизнь потрудилась, я никого не узнавал. Я миновал бы и Валерия, но он-то как раз меня опознал.
— Алеша, удостой нас хоть взором.
Это был голос олимпийца, постигшего, что взором и словом может удостоить лишь он. С ним вместе был пожилой мужчина, высокий, грузный, почти седой, с лицом утомленного либерала. Виевы веки скрывали глаза.
Неудивительно, что я едва не прошел мимо Валерия. Они устроились особняком и существовали отдельно. Мне показалось, что те, кто явился, чувствовали их сепаратность и потому их обтекали. Валерий смотрелся молодцом — подтянут, сухощав, динамичен. Резкий контраст со своим соседом, который медленно вздел свои очи, чтобы увидеть, кто перед ним.
Я сразу же узнал этот взгляд смертельно уставшего завоевателя. Неужто же он? Невероятно.
— Ты, что же, не узнаешь Вадима? — спросил Валерий, довольно посмеиваясь.
Да, все-таки он, Вадим Белан, «красавчик Белан», как его называли. Он был тремя курсами младше нас, однако и мы были наслышаны о том, что на минных полях любви он был на диво успешным сапером. Легенды сменяли одна другую, а холостяцкий статус Белана им сообщал особую звучность, некоторую даже сакральность, свойственную житийному жанру. Он сам был не рад такой репутации. Слишком настойчивых соискательниц предупреждал: «Я нынче — кадавр». По слухам, это их лишь распаляло: считалось почетным его оживить.
Но шум поутих еще в прошлом веке. Нынче в его прикрытых глазах, которые точно утратили цвет, тлели потухшие головешки, фразочки он ронял точно нехотя и время от времени позевывал — не выспался, что ли, после трудов?
Я спросил его, помнит ли он свою молодость. Уместный вопрос в юбилейный вечер.
Он сказал:
— К сожалению, помню в подробностях.
Это небрежное «к сожалению» было словно укол иглы. Меня огорчила моя досада. «К счастью, я все уже забыл», — вот как мне следует отозваться, если меня об этом спросят. Дело за малым — добиться права на этот великолепный ответ.
Выяснилось, что он женат. «Уже семь лет. Целых семь лет. Добропорядочный подкаблучник. Но в этой полулежачей позиции — определенные преимущества. Громадная экономия сил. Самое важное и насущное — занять жену настоящим делом. Термоядерная энергия Аллы направлена не на мое воспитание, а на благоустройство быта. У нас приятное монрепо в пятидесяти верстах от Москвы. Если приедете — осчастливите».
Он был по-прежнему куртуазен — все, что осталось от Белана.
Валерий спросил, как я живу. Я элегантно ушел от ответа. Тогда перекинулись на других. Сначала помянули Владимира — скоро уж четверть века, как нет его… колокол звонит и по нам… ну, мы не будем спешить — потопчемся.
Я заговорил о Виталии. Валерий пресек мои попытки:
— Вечный ходатай… Алеша, прошу тебя… Если б ты знал, как он деградировал. Зато психология иждивенца, которой он всегда был подвержен, разбухла уже до неприличия. Казанский сирота по призванию. Всю жизнь свою — на чьем-то горбу… моем, твоем, даже до Виктора он ухитрялся добираться. Где теперь Виктор? Ох, не спрашивай… Рухнул и костей не собрал. Вроде бы кто-то его однажды видел на Гоголевском бульваре. Играет в шахматы с пенсионерами. Так был уверен в своей незыблемости, что даже не успел позаботиться о том, куда ему приземлиться. Думал, их гулянка — навеки. Милая юношеская беспечность. Это тебе не Бесфамильный. Жаль, что его сегодня нет.
Белан улыбнулся.
— Ну, Валерик, это — беспочвенные мечтания.
Валерий согласился.
— Ты прав. Не тот формат, чтоб ностальгировать. Да, он пошел дальше всех нас.
— «Русский Кристалл», — сказал Белан, — знатная стартовая площадка.
— Что и говорить, Байконур, — с нежностью произнес Валерий. — Само собою, его возможности с нашими были несопоставимы. Но он, в отличие от других, использовал их по полной программе. Врожденное чувство ритма и темпа.
— Да, это так, — кивнул Белан, — он не устраивал плача по Феликсу и не потерял ни минуты.
— Но не занесся, — сказал Валерий. — Лубянка воспитывает товарищество. Этого у нее не отнимешь. Если бы не его супруга… Контролирует его каждый шаг. Кара господня… Вадим, ты ведь знал ее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22