— Борис Евсеевич, добрый день, Забродин. Да какие у нас дела? Так, по мелочи. Я вас побеспокоил по поводу командировки в Париж искусствоведа Долгушина Юрия Петровича. Да. Да. Понятно. Все оформлено. Спасибо. И когда это может состояться? Дней через десять-двенадцать. Хорошо, я передам ему. Спасибо большое.
Впервые Долгушин потерял самообладание. Он так сжал руки в кулаки, что ногти больно впились в ладони. Его начала бить мелкая, противная дрожь. Забродин положил трубку, повернулся к Долгушину.
— Эко, батенька, вас скрутило. Нельзя, нельзя так нервничать. Не впервой ведь за рубеж отправляетесь.
Долгушин глубоко вздохнул, приходя в себя. Весь ужас сегодняшнего дня, смерть Алимова, «крушение империи» показались ему копеечными, мелкими по сравнению с тем, что будет через десять дней.
— Спасибо, Владимир Федорович. Не знаю, как благодарить вас.
— Да вы пейте-то кофе. Пейте.
Уже у дверей, провожая Долгушина, Забродин сказал:
— Да, кстати, памятуя нашу банную беседу, хочу вас кое-чем порадовать.
— Весь внимание, — внутренне напрягся Долгушин.
— Скоро вы сможете написать о кошмарной драме в сухотинском особняке. Милиция нашла часть пропавших вещей.
— Как? — искренне удивился Долгушин.
— Узорную плитку и каминную облицовку работы Жюля Пено.
— Я-то думал, что там взяли только Лимарева.
— А разве я вам не говорил?
— Нет.
— Склероз.
Это была третья оглушительная новость за сегодняшний день. Садясь в машину, Юрий Петрович понял, что с него хватит и пора навести порядок. Какая плитка? Какой камин? Он же велел взять только медальоны. Ну, Алимов и Семен понятно, Сережка тоже, но ведь там была Наташа. Неужели она за его спиной…
Из автомата у «Интуриста» он позвонил.
— Кольцову, пожалуйста.
Трубку положили на стол, и он слышал крики: «Наташа! Наташа! Приятный мужской голос».
— Да, — голос у Наташи был торопливый и запыхавшийся.
— Немедленно выходи, я жду.
— Но у меня группа.
— Это твои подробности, я сказал немедленно.
Она выбежала через десять минут. Такая же, как всегда, прекрасная. Даже тени беспокойства не было на ее лице.
— Ты чего, Юра?
Долгушин с силой распахнул дверь, чуть не ударив женщину.
— Садись. Поедем.
— Куда, Юра? Работа…
— Я тебе что сказал? — Голос его был хриплым и злым, Наташа посмотрела на него, увидела поджатые губы, выцветшие от злобы глаза, молча села в машину. До самого дома Долгушина они ехали не проронив ни слова, вошли в подъезд, поднялись на лифте. В квартире, едва закрыв дверь, Долгушин ударил Наташу. Коротко, без размаха — в печень. Она ахнула и отлетела к стене, сползая, схватилась за плащ, висевший на вешалке, потащила его за собой. Долгушин вошел в ванную, налил стакан воды. Вернулся и выплеснул его в лицо Наташе. Она застонала и, открыв глаза, поползла по полу к двери.
— Ну, счастье мое, расскажи мне про плитку и камин.
— Юра… Юрочка… Не бей… Мы взяли камин… С Борисом.
Долгушин рывком поднял ее и хлестнул по лицу тыльной стороной ладони. Голова Наташи беспомощно закинулась.
— Дура. Нажить копейку захотела, чтобы потерять миллион. На ваш след чуть не вышел угрозыск.
Наташа молчала, глядя на него с ужасом.
— Поняла ты? Если бы я ради тебя не убрал Алимова и Семена, ты давно бы спала на нарах.
— Как убрал? — прошептала Наташа.
— Как надо.
— Я боюсь! — закричала она. — Я боюсь! Отпусти меня!
— Иди раздевайся, останешься у меня.
Дом, в котором жил Суханов, был знаменитым. Пожалуй, второго такого не было в Москве. О нем написал роман прекрасный писатель, так рано ушедший из жизни. Театр на Таганке поставил спектакль. Дом этот было видно издалека. Он предворял Замоскворечье, словно сторож. Огромный, мрачновато-серый, украшенный наградами из мемориальных досок. Не дом, а целый город в городе. Со своими легендами, прошлым, тайнами. Если бы могли говорить эти стены! Как много рассказали бы они о тех, чьи профили сегодня чеканно выбиты в гранитных квадратах и овалах. Со стародавних времен въезд во двор этого дома ограничивали запрещающие знаки, в обиходе именуемые кирпичами. Но Филиппыч знал, кому можно проезжать под знаком, а кому нельзя.
Во дворе шел ремонт, неистово стучал дизель, лежали огромные кучи строительного мусора.
— Вон десятый подъезд, — сказал всезнающий Филиппыч и точно подогнал машину к нужной двери.
— Все ты знаешь, Филиппыч, — улыбнулся Вадим.
— Здесь раньше наш начальник главка жил.
— Это когда раньше? — хитро поинтересовался Калугин.
— Когда вас, товарищ подполковник, еще в проекте не было.
Со старшими офицерами Филиппыч всегда говорил на «вы».
Вадим вылез из машины.
— Мне пойти с вами, Вадим Николаевич? — поинтересовался Калугин.
— Не стоит, Игорь, думаю, что вдова профессора Суханова в данный момент не стоит с обрезом у дверей.
Вадим вошел в подъезд. В вестибюле как признак былой респектабельности висели электрические часы. Они навечно показывали одиннадцать часов. Вадим автоматически взглянул на свои. Было 15.25.
У дверей с медной табличкой «Профессор Суханов» он позвонил. Ему открыла невысокая женщина в темно-синем костюме джерси. На лацкане висел орден Ленина.
— Добрый день! Моя фамилия Орлов. Я договаривался с вами по телефону.
— Доктор биологических наук Суханова Надежда Павловна. Вы из милиции?
— Да.
— Проходите, товарищ Орлов.
— Меня зовут Вадим Николаевич, Надежда Павловна.
Они вошли в огромную, как показалось Вадиму, гостиную. Потом он понял, почему комната представилась ему такой большой. В ней почти не было мебели. Стол посередине, шесть стульев, низкий поставец для посуды у стены, старинные часы в углу. Они отбили полчаса, как будто здороваясь с ним. Звук их был мягок и ненавязчив. На стенах висело несколько картин русских мастеров, но кого именно, Вадим так и не узнал, он был не силен в живописи.
— Садитесь, Вадим Николаевич.
— Спасибо.
— Вы пришли по поводу Вали?
Она спросила именно Валю, а не сына. Спросила таким тоном, будто Суханов вот-вот войдет в эту комнату.
— Да, Надежда Павловна.
— Что вы хотите о нем узнать?
— Все.
— Это слишком неконкретно. Для чего это вам?
— Я смотрел дело по обвинению вашего сына, оно оставило у меня двойственное впечатление.
— Вы верите в виновность Вали?
— А вы?
— Я нет.
— Так почему же вы не подали ни одной кассацией ной жалобы?
— Валя запретил мне это делать.
— А почему?
— Он просто запретил.
— Надежда Павловна, я юрист, а наша наука, как ни странно, весьма точная. Ответьте мне, как попали, — вашему сыну картины и иконы, украденные у академика Муравьева?
— Меня тогда не было в Москве. Я работала в нашем Новосибирском отделении. Сын ничего не сообщил мне о случившемся.
— Странно.
— Что странно?
— Да так, мысли вслух.
— Что вас еще интересует? — резко спросила Суханова.
— Откуда взялись дома семь тысяч?
— Это мои деньги, я оставила их Вале на машину. Вы мне поверите на слово или принести сберкнижку?
— Лучше сберкнижку.
Суханова встала, вышла в другую комнату. Через несколько минут она вернулась и протянула Вадиму сберкнижку.
— Не смущайтесь, смотрите, у нас честные деньги. Могу отчитаться перед вашей наукой за каждую копейку.
Вадим раскрыл книжку и сразу увидел в графе рас ход сумму семь тысяч. И чисто увидел, и год.
— Пойдемте, я покажу его комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62