Я рассматриваю обнаженную модель. Существуют мириады мельчайших оттенков. Я должен найти те, что превратят эту плоть на моем холсте в нечто живое и трепетное».
Ренуар не уставал писать купальщиц, лаская кистью обнаженные тела. Они изображены на его картинах лежащими или стоящими в солнечной безмятежности мира, увековеченного им, – мира, где женщины, разные, но всегда наделенные совершенной красотой, красотой божественной и одновременно плотской, суть воплощение Женщины, дышащей счастьем Анадиомены. Великий Пан воскрес! Ренуар писал женщину, опутав ее всесильной сетью своих мазков, похищая у нее и присваивая себе ее тайну – самую сокровенную, живую частицу ее существа.
«Когда он пишет женщину, это возбуждает его больше, чем если бы он ее ласкал!» – как-то раз воскликнул Морис Жуайян при виде картины Ренуара.
«Вот слова, которые меня порадовали», – простодушно признался художник.
И в этом году он вновь повторит курс лечения, поскольку все считают необходимым, чтобы он каждый год торчал три недели на водах. Все же в будущем он решил отказаться от этих бесполезных усилий. Он торопился съездить в Экс до предстоящих родов жены. «Если лечение слишком мне надоест, я велю лечиться нашей Габриэль», – шутил он.
Страдания не лишили его ни привычного добродушия, ни чувства юмора. Ренуар ворчал, тормошил людей, временами впадал в ярость и повышал голос, но все это было чисто внешнее. Ничто не нарушало его душевного равновесия. В мае он написал из Экса Амбруазу Воллару, желавшему купить его картины, следующее письмо, полное восхитительной иронии:
«Я вновь поселился в моей прежней маленькой гостинице, живу здесь один, за мной очень заботливо ухаживают. Угощают меня отличными блюдами, которые наверняка пришлись бы по вкусу большеротому Воллару. Словом, не зная, чем заняться, я сказал себе: а что, если написать Воллару, да только о чем я стану ему писать, коль скоро ничего любопытного здесь не происходит? Вдруг меня осенило: попрошу-ка у него денег, он ведь это страсть как любит. 500 франков. Если вдруг в Ваше святилище проникнут воры, по крайней мере хоть эти деньги им не достанутся, и вот почему я вспомнил о Вас, мой дорогой Воллар…»
Амбруаз Воллар, ловкий молодой торговец картинами, начиная с 1895 года «монополизировавший» Сезанна, а в 1900 году заключивший договор с Гогеном, сейчас устраивал первую выставку никому не известного испанца – Пабло Пикассо. Настойчивое внимание, которое он выказывал Ренуару, раздражало Дюран-Рюэля. Но Ренуар ни с кем не хотел связывать себя, он был так же не способен на это, как не способен, по его собственному признанию, отказывать просителям. Его всегда мог «разжалобить» всякий, кто начинал ему докучать. Пусть уж папаша Дюран простит ему эти мелкие «измены»!
Художник возвратился в Эссуа: 4 августа Алина родила третьего мальчика, которого назвали Клодом. Его крестным отцом был Альбер Андре.
Несмотря на это событие, Ренуар не мог долго задерживаться в Эссуа: он должен был ехать в Фонтенбло по приглашению сыновей торговца картинами Бернхейма – Гастона и Жосса. Молодые люди просили его написать портреты их невест, сестер Адлер, с которыми они в скором времени собирались обвенчаться… Художник был знаком с самим Бернхеймом: ему иногда случалось бывать у него на «вилле Беллюн», на улице Сент-Оноре, 4. Бернхеймы, выходцы из провинции Франш-Конте, жили на широкую ногу, но при том были столь благородны, щедры и деликатны («всякий раз, когда они делают вам чудесный подарок, у них такой вид, будто они бесконечно вам за что-то признательны»), что их нельзя было назвать иначе как «истинными аристократами». Ренуар, который «умел ценить роскошь у других», считал, что «первейший долг миллиардера – тратить свои миллиарды». К Бернхеймам он испытывал чувство горячей симпатии, скоро переросшее в истинную дружбу.
Пребывание в Фонтенбло, в доме людей, которых он уважал, было бы еще приятнее, если бы не очередное обострение болезни. Теперь Ренуар мог передвигаться лишь с помощью двух палок и был уже не в силах жонглировать своими мячиками. Однажды утром он сердито, с раздражением отшвырнул их в сторону: «Тьфу! Я впадаю в маразм».
И он по-прежнему не признает себя побежденным, заменив мячики игрой в бильбоке. В Эссуа он установил также бильярд –не так давно он купил там дом, который Алина постепенно удобно оборудовала.
В этом же доме теперь жил ребенок, тот самый нежеланный ребенок, третий сынишка Ренуаров… Но чувства Ренуара круто переменились. Достаточно было ребенку появиться на свет, и сердце его шестидесятилетнего отца преисполнилось поистине дедовской нежностью. Своей холодной, жесткой, изуродованной болезнью рукой он гладил нежное тельце младенца, восхищаясь то ямочкой, то улыбкой, то складкой на теплой детской коже.
Появление Клода, или Коко, как его называли, было для него приветом, весны. Он «пожирал его глазами», любуясь круглым, пухленьким тельцем сына. Эта начинающаяся жизнь принесла ему дыхание рассвета, запах молока и фиалок. Он забыл о недуге, медленно сковывавшем его параличом: сидя у мольберта, он напевал песню.
Он переживал новый взлет вдохновения.
Как все же прекрасна жизнь! Прекрасна и неизбывна…
* * *
В начале 1902 года Ренуар, день ото дня становившийся все более чутким к холоду, покинул Маганьоск, где, на его взгляд, было слишком прохладно, и обосновался в Каннэ, хорошо защищенном от ветра поселке к северу от Канн. На этот раз с ним был Альбер Андре. «Очень приятный человек, – писал Ренуар Дюран-Рюэлю, – к тому же вдвоем мы более увлеченно работаем».
В самом деле, лишь очень редко Ренуар чувствовал к людям такое доверие, как к этому молодому художнику. Они были так близки по духу, что почти всегда совершенно одинаково судили о вещах. Ренуар говорил с ним так, будто беседовал с самим собой. «Не нужно самолюбования, но и не стоит считать себя хуже других. Надо знать себя, знать себе цену. Когда я гляжу на картины старых мастеров, то кажусь себе карликом рядом с ними. И все же, думаю, среди моих работ найдется достаточно таких, которые обеспечат мне место в ряду художников французской школы. А я очень люблю эту школу – ясную, обаятельную и представленную такими великолепными мастерами… И столь бесконечно далекую от всякой шумихи!» Иногда, после очередного сеанса разглядывая свой холст, он, смеясь, восклицал: «Кажется, сегодня я был чуть-чуть гениален! »
Случалось, он вскрикивал радостно, восхищенно: «Взгляните-ка на эти оливы, как красиво они освещены… Блики света будто драгоценные камни. Розовый свет и синий. И сквозь него видно небо. С ума сойти. И горы вон там вдали будто плывут с облаками… Похоже на фон у Ватто».
Тело художника старилось, но источники восторга в его душе были неиссякаемы.
К сожалению, этот 1902 год, год, когда Ренуар жил в Каннэ, ознаменовался тревожным обострением ревматической болезни. В марте Ренуар жаловался Дюран-Рюэлю, что ноги «с трудом его носят». Вернувшись в Париж в последних числах апреля, он вынужден был покинуть свою квартиру на улице Ларошфуко: взбираться на пятый этаж было ему не под силу. По счастью, удалось снять квартиру на втором этаже дома, на взгляд Ренуара чрезвычайно удачно расположенного: он стоял на склоне Монмартрского холма, у опушки Маки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Ренуар не уставал писать купальщиц, лаская кистью обнаженные тела. Они изображены на его картинах лежащими или стоящими в солнечной безмятежности мира, увековеченного им, – мира, где женщины, разные, но всегда наделенные совершенной красотой, красотой божественной и одновременно плотской, суть воплощение Женщины, дышащей счастьем Анадиомены. Великий Пан воскрес! Ренуар писал женщину, опутав ее всесильной сетью своих мазков, похищая у нее и присваивая себе ее тайну – самую сокровенную, живую частицу ее существа.
«Когда он пишет женщину, это возбуждает его больше, чем если бы он ее ласкал!» – как-то раз воскликнул Морис Жуайян при виде картины Ренуара.
«Вот слова, которые меня порадовали», – простодушно признался художник.
И в этом году он вновь повторит курс лечения, поскольку все считают необходимым, чтобы он каждый год торчал три недели на водах. Все же в будущем он решил отказаться от этих бесполезных усилий. Он торопился съездить в Экс до предстоящих родов жены. «Если лечение слишком мне надоест, я велю лечиться нашей Габриэль», – шутил он.
Страдания не лишили его ни привычного добродушия, ни чувства юмора. Ренуар ворчал, тормошил людей, временами впадал в ярость и повышал голос, но все это было чисто внешнее. Ничто не нарушало его душевного равновесия. В мае он написал из Экса Амбруазу Воллару, желавшему купить его картины, следующее письмо, полное восхитительной иронии:
«Я вновь поселился в моей прежней маленькой гостинице, живу здесь один, за мной очень заботливо ухаживают. Угощают меня отличными блюдами, которые наверняка пришлись бы по вкусу большеротому Воллару. Словом, не зная, чем заняться, я сказал себе: а что, если написать Воллару, да только о чем я стану ему писать, коль скоро ничего любопытного здесь не происходит? Вдруг меня осенило: попрошу-ка у него денег, он ведь это страсть как любит. 500 франков. Если вдруг в Ваше святилище проникнут воры, по крайней мере хоть эти деньги им не достанутся, и вот почему я вспомнил о Вас, мой дорогой Воллар…»
Амбруаз Воллар, ловкий молодой торговец картинами, начиная с 1895 года «монополизировавший» Сезанна, а в 1900 году заключивший договор с Гогеном, сейчас устраивал первую выставку никому не известного испанца – Пабло Пикассо. Настойчивое внимание, которое он выказывал Ренуару, раздражало Дюран-Рюэля. Но Ренуар ни с кем не хотел связывать себя, он был так же не способен на это, как не способен, по его собственному признанию, отказывать просителям. Его всегда мог «разжалобить» всякий, кто начинал ему докучать. Пусть уж папаша Дюран простит ему эти мелкие «измены»!
Художник возвратился в Эссуа: 4 августа Алина родила третьего мальчика, которого назвали Клодом. Его крестным отцом был Альбер Андре.
Несмотря на это событие, Ренуар не мог долго задерживаться в Эссуа: он должен был ехать в Фонтенбло по приглашению сыновей торговца картинами Бернхейма – Гастона и Жосса. Молодые люди просили его написать портреты их невест, сестер Адлер, с которыми они в скором времени собирались обвенчаться… Художник был знаком с самим Бернхеймом: ему иногда случалось бывать у него на «вилле Беллюн», на улице Сент-Оноре, 4. Бернхеймы, выходцы из провинции Франш-Конте, жили на широкую ногу, но при том были столь благородны, щедры и деликатны («всякий раз, когда они делают вам чудесный подарок, у них такой вид, будто они бесконечно вам за что-то признательны»), что их нельзя было назвать иначе как «истинными аристократами». Ренуар, который «умел ценить роскошь у других», считал, что «первейший долг миллиардера – тратить свои миллиарды». К Бернхеймам он испытывал чувство горячей симпатии, скоро переросшее в истинную дружбу.
Пребывание в Фонтенбло, в доме людей, которых он уважал, было бы еще приятнее, если бы не очередное обострение болезни. Теперь Ренуар мог передвигаться лишь с помощью двух палок и был уже не в силах жонглировать своими мячиками. Однажды утром он сердито, с раздражением отшвырнул их в сторону: «Тьфу! Я впадаю в маразм».
И он по-прежнему не признает себя побежденным, заменив мячики игрой в бильбоке. В Эссуа он установил также бильярд –не так давно он купил там дом, который Алина постепенно удобно оборудовала.
В этом же доме теперь жил ребенок, тот самый нежеланный ребенок, третий сынишка Ренуаров… Но чувства Ренуара круто переменились. Достаточно было ребенку появиться на свет, и сердце его шестидесятилетнего отца преисполнилось поистине дедовской нежностью. Своей холодной, жесткой, изуродованной болезнью рукой он гладил нежное тельце младенца, восхищаясь то ямочкой, то улыбкой, то складкой на теплой детской коже.
Появление Клода, или Коко, как его называли, было для него приветом, весны. Он «пожирал его глазами», любуясь круглым, пухленьким тельцем сына. Эта начинающаяся жизнь принесла ему дыхание рассвета, запах молока и фиалок. Он забыл о недуге, медленно сковывавшем его параличом: сидя у мольберта, он напевал песню.
Он переживал новый взлет вдохновения.
Как все же прекрасна жизнь! Прекрасна и неизбывна…
* * *
В начале 1902 года Ренуар, день ото дня становившийся все более чутким к холоду, покинул Маганьоск, где, на его взгляд, было слишком прохладно, и обосновался в Каннэ, хорошо защищенном от ветра поселке к северу от Канн. На этот раз с ним был Альбер Андре. «Очень приятный человек, – писал Ренуар Дюран-Рюэлю, – к тому же вдвоем мы более увлеченно работаем».
В самом деле, лишь очень редко Ренуар чувствовал к людям такое доверие, как к этому молодому художнику. Они были так близки по духу, что почти всегда совершенно одинаково судили о вещах. Ренуар говорил с ним так, будто беседовал с самим собой. «Не нужно самолюбования, но и не стоит считать себя хуже других. Надо знать себя, знать себе цену. Когда я гляжу на картины старых мастеров, то кажусь себе карликом рядом с ними. И все же, думаю, среди моих работ найдется достаточно таких, которые обеспечат мне место в ряду художников французской школы. А я очень люблю эту школу – ясную, обаятельную и представленную такими великолепными мастерами… И столь бесконечно далекую от всякой шумихи!» Иногда, после очередного сеанса разглядывая свой холст, он, смеясь, восклицал: «Кажется, сегодня я был чуть-чуть гениален! »
Случалось, он вскрикивал радостно, восхищенно: «Взгляните-ка на эти оливы, как красиво они освещены… Блики света будто драгоценные камни. Розовый свет и синий. И сквозь него видно небо. С ума сойти. И горы вон там вдали будто плывут с облаками… Похоже на фон у Ватто».
Тело художника старилось, но источники восторга в его душе были неиссякаемы.
К сожалению, этот 1902 год, год, когда Ренуар жил в Каннэ, ознаменовался тревожным обострением ревматической болезни. В марте Ренуар жаловался Дюран-Рюэлю, что ноги «с трудом его носят». Вернувшись в Париж в последних числах апреля, он вынужден был покинуть свою квартиру на улице Ларошфуко: взбираться на пятый этаж было ему не под силу. По счастью, удалось снять квартиру на втором этаже дома, на взгляд Ренуара чрезвычайно удачно расположенного: он стоял на склоне Монмартрского холма, у опушки Маки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93