"Почему же вы не сказали мне? Швамбрания...". "Я уважаю ваше мнение. Вы были
честны, а нам, писателям, не часто приходится слышать правду". Я бормотал
извинения до самого отхода поезда. Я не знал ни одного литератора, который в
подобной ситуации повел бы себя так достойно, не проявив ни тени тщеславия.
Пока я ждал поезда, пошел дождь. Я спрятался под досками, нависшими над
полуразвалившейся изгородью - больше укрыться было негде. Туда же подошла
одна молодая пара - единственные кроме меня пассажиры на перроне. Мы
обменялись несколькими словами и постепенно разговорились. Мои случайные
знакомые оказались студентами. Молодой человек изучал химию, а девушка -
русскую историю девятнадцатого века. Света на станции не было, и в кромешной
тьме между нами, чужими и незнакомыми людьми, установилось особое доверие:
казалось, что можно говорить свободно и безопасно. Девушка сказала, что
Россию прошлого века принято представлять, как гигантскую тюрьму без
проблеска свободы и мысли. В чем-то это справедливо, однако радикалы в то
время достигли немалого, инакомыслящих не коснулись казни и пытки, и даже
многим террористам удалось уцелеть. "А теперь, - спросил я, слегка
разыгрывая незнание и наивность, - разве люди не могут открыто выражать свое
мнение по актуальным общественным вопросам?" "Стоит кому-то попробовать, -
ответил студент, - и его сметут метлой так, что мы никогда не узнаем, что с
ним случилось, никогда не увидим его и ничего о нем не услышим". Затем мы
сменили тему, и мои собеседники рассказали, что молодежь сейчас читает много
литературных произведений девятнадцатого века, но не Чехова, который,
похоже, устарел, и не Тургенева, чья тематика сейчас совершенно неактуальна
и неинтересна. Толстой тоже непопулярен, возможно, потому что его
героическим эпосом "Война и мир" их в военные годы, как они буквально
выразились, закормили. Зато читают, если удается достать, Достоевского,
Лескова, Гаршина, а также разрешенных и признанных в Союзе западных
писателей - Стендаля, Флобера, (не Бальзака и Диккенса), Хемингуэя и -
неожиданно для меня - О'Генри. "А ваши современные отечественные авторы:
Шолохов, Федин, Фадеев, Гладков, Фурманов?" - назвал я первые пришедшие мне
в голову имена. "А вам самому они нравятся?" - спросила девушка. "Горький
иногда хорош, - вмешался молодой человек, - и раньше я довольно высоко ценил
Ромена Роллана. Но ведь в вашей стране так много замечательных, великих
писателей!" "Замечательных? Таких, пожалуй, нет", - ответил я. Молодые люди
посмотрели скептически и недоверчиво, наверно, подумали, что я - убежденный
коммунист и потому отрицаю все виды буржуазного искусства. Поезд подошел, мы
сели в разные вагоны - беседу нельзя было продолжать на людях.
Подобно тем студентам многие русские были в то время уверены, что на
Западе - Англии, Франции, Италии - литература переживает истинный расцвет.
Когда же я не соглашался с этим, мне не верили и в лучшем случае приписывали
мое мнение ложной вежливости или буржуазному перенасыщению. Даже Пастернак и
его друзья не сомневались, что писатели и критики Запада создают бесконечные
шедевры - для них, к сожалению, недоступные. Это мнение было широко
распространено и непоколебимо. Его придерживалось большинство русских
литераторов, с которыми мне случилось встретиться в 1945 и 1956 годах:
Зощенко, Маршак, Сейфуллина, Чуковский, Вера Инбер, Сельвинский, Кассиль и
многие другие, а также музыканты: Прокофьев, Нейгауз, Самосуд; режиссеры
Эйзенштейн и Таиров; художники и критики - с ними я виделся в общественных
местах и на официальных приемах, устраиваемых ВОКСом (Всесоюзное общество по
культурным связям с заграницей) и изредка в домашней обстановке; философы, с
которыми я беседовал на сессии Академии наук, куда меня пригласил выступить
с докладом сам Лазарь Каганович незадолго до своего падения. Все эти люди
проявляли необычайную любознательность, можно сказать, ненасытность,
стремясь хоть что-то узнать о достижениях искусства и литературы в Европе (в
меньшей степени в Америке) и они твердо верили, что там один за другим
создаются шедевры, которые неумолимые советские цензоры ревностно держат под
запретом. Omnе ignotum pro magnifico. Я же, вовсе не отрицая достижений
западного искусства, пытался лишь указать на то, что они не так уж
безупречны и знамениты. Возможно, некоторые из тех людей, позже
эмигрировавшие на Запад, были глубоко разочарованы открывшейся перед ними
истинной картиной культурной жизни.
Весьма вероятно, что кампания против "безродных космополитов" была в
значительной степени как раз и вызвана стремлением подавить этот западный
энтузиазм. Сам же энтузиазм возник, очевидно, на основе слухов о роскошной
заграничной жизни, распространяемых советскими солдатами, бывшими
военнопленными и даже самими победоносными войсками. Со своей стороны власти
упорно насаждали русский национализм, подогреваемый яростной и грубой
антисемитской пропагандой, а радио и пресса не уставали грубо и лживо
критиковать капиталистическую культуру. Все это должно было служить своего
рода противоядием преувеличенным прозападным настроениям, которые проявляла,
по крайней мере, наиболее образованная часть населения. В результате была
достигнута как раз противоположная цель: внимание к Западу и сочувствие
евреям укоренились в среде русской интеллигенции.
Во время моего визита в Советский Союз в 1956 году я не заметил
радикального изменения настроений. Неосведомленность относительно Запада к
тому времени, правда, несколько уменьшилось, слегка упал и восторг, но не в
той степени, как это можно было ожидать.
После возвращения Пастернака в Москву я стал приходить к нему
еженедельно и познакомился с ним ближе. Его речь, как и во время первого
моего посещения, отличалась вдохновением и жизненной силой гения. Никому еще
не удалось достоверно описать эффект присутствия Пастернака, голос и жесты,
вот и я не могу подобрать нужных слов. Он много говорил о литературе и
писателях. Очень жалею, что не вел тогда записей. Вспоминаю, что Пастернак
из западных современных авторов больше всего любил Пруста и был полностью
поглощен "Улиссом" и что он не был знаком с позднейшими работами Джойса.
Когда спустя годы я привез ему два или три тома Кафки на английском, тот не
проявил к ним ни малейшего интереса и, как позже сам мне рассказал, отдал
эти книги Ахматовой, боготворившей Кафку. Пастернак любил разговоры о
символистах, например, о Верхарне и Рильке: он знал лично обоих и глубоко
уважал Рильке, как писателя и человека. Пастернак был целиком погружен в
Шекспира. Он критически отзывался о своих собственных переводах "Гамлета" и
"Ромео и Джульетты". "Я попытался, - признался он мне, - заставить Шекспира
работать на самого себя и потерпел неудачу". И он цитировал примеры своих
ошибок в переводе. К сожалению, я все забыл. Пастернак рассказал мне, как
однажды вечером во время войны услышал трансляцию по радио Би-би-си какой-то
поэмы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20