С теми, кто с этим не справлялся, она вынуждена была порвать
отношения. Она могла выдержать многое - ненависть, оскорбления, презрение,
непонимание, преследования - но только не сострадание, пусть и
доброжелательное. Могу ли и я пообещать ей? Я пообещал и сдержал слово. Меня
до глубины души потрясли ее беспримерная гордость и чувство собственного
достоинства.
Затем Ахматова рассказала мне о своей встрече с Корнеем Чуковским во
время войны, когда они оба были эвакуированы в Узбекистан. Ее отношение к
Чуковскому всегда было двойственным: она уважала его как человека умного,
независимого, честного и талантливого, истинного мастера слова, но ей не
нравилось его скептическое, холодное мировоззрение. Она не разделяла его
приверженности к гражданской литературе девятнадцатого века и не могла
простить ему иронических и нелюбезных выпадов в двадцатые годы против нее
самой. Все это создало пропасть между ними, но тогда, в эмиграции, их многое
объединяло. Ведь все они были жертвами сталинской тирании. К тому же по
дороге в Ташкент Чуковский был так внимателен и предупредителен, что
Ахматова уже была готова простить прошлые обиды. Но в итоге так и не смогла.
Причиной послужило одно замечание Чуковского. "Ах, Анна Андреевна, - сказал
он, - какое прекрасное время пережили мы в двадцатые годы! Необыкновенный,
знаменательный период в русской культуре - Горький, Маяковский, молодой
Алеша Толстой - золотые были дни!" Прощение не состоялось.
В отличие от других писателей, выживших в бурные годы
послереволюционных экспериментов, Ахматова вспоминала об том времени лишь с
чувством глубокого отвращения. Для нее это был период дешевого богемного
хаоса, начало опошления русской культурной жизни, когда истинные художники
были вынуждены искать для себя спасительного убежища, а тех, кто решался
выйти из укрытия, ожидала расправа. Анна Андреевна всегда говорила о своей
жизни сдержанно, даже с каким-то безразличием, изредка нарушаемым пламенными
выпадами и приговорами, не терпящими возражений. Ее суждения о событиях,
людях и характерах отличались, с одной стороны, объективностью и
проницательностью (часто она не щадила даже близких друзей), но с другой
стороны, она нередко - особенно если ситуация затрагивала ее лично - с
догматическим упорством приписывала людям мотивы и намерения, казавшиеся
даже мне, человеку со стороны, невероятными и причудливыми. (Хотя, может
быть, именно моя непричастность ко всем этим событиям не позволяла мне
понять непредсказуемость сталинского деспотизма, не подчиняющегося никаким
критериям и сделавшего многое немыслимое страшной прозой жизни). При этом
свои теории и гипотезы Ахматова развивала и аргументировала последовательно
и веско.
Ее непоколебимая убежденность в исторических последствиях нашей с ней
первой встречи была примером одной из таких навязчивых идей. Она не
сомневалась, что Сталин когда-то отдал приказ отравить ее, но потом
раздумал. Она разделяла уверенность Мандельштама, что в лагере тому
подмешивали яд, что и привело поэта к голодной смерти. По мнению Ахматовой,
поэт Георгий Иванов (которого она обвиняла в написании лживых мемуаров) был
шпионом царского правительства, равно как и в свое время Некрасов. Она
утверждала, что Иннокентия Анненского недруги свели в могилу. Эти убеждения,
чисто интуитивные, не подтвержденные фактами, не являлись, тем не менее,
бессмыслицей или чистой фантазией; это были элементы логичной и стройной
концепции, тесно связанной с судьбой всей страны и самой Ахматовой. Вера в
эти теории поддерживала и формировала ее как художника, при этом она отнюдь
не была визионером и реально оценивала обстановку. Примером этому служит
описанная ею картина литературной жизни Петербурга перед Первой мировой
войной. Как я жалею, что не записал в подробностях все наши беседы, все
данные ею характеристики людей и событий! Ахматова жила в страшное время и,
по словам Надежды Мандельштам, при всех выпавших на ее долю испытаниях
проявила истинный героизм. Никогда, ни публично, ни в частной беседе
(например, со мной), она открыто не обвиняла советский режим, но вся ее
жизнь была - если отнести к ней слова Герцена о русской литературе -
непрерывным обвинительным актом. Любовь и поклонение, которыми окружено
сегодня ее имя в Советском Союзе как художника и мужественного, несгибаемого
человека, не имеют, на мой взгляд, аналогов. Ее жизнь стала легендой,
молчаливое сопротивление всему недостойному себя и страны (как сказал
Белинский о Герцене) сделали ее величайшим гением не только русской
литературы, но и истории России двадцатого века.
Вернусь к началу своего повествования. Вот краткое содержание моего
отчета британскому Министерству иностранных дел в 1945 году. Я написал, что,
по-видимому, нет другой страны, кроме Советского Союза, где поэзия
публиковалась бы и продавалась в таком колоссальном объеме, и где интерес к
ней был так велик. Не знаю, чем это можно объяснить - врожденной чистотой
вкуса или отсутствием низкопробной литературы. Этот интерес читателей,
несомненно, является огромным стимулом для поэтов и критиков, и такой
аудитории западные писатели и драматурги могут лишь позавидовать. Если
представить себе, что произойдет чудо: политический контроль ослабнет и
искусство обретет свободу, то я убежден, что тогда в обществе - таком жадном
до всего нового, сохранившем дух и жизнеспособность в условиях катастроф и
трагедий, возможно, гибельных для других культур, - в таком обществе
искусство расцвело бы с новой невиданной силой. И все же контраст между этим
страстным интересом к живой и истинной литературе и существованием
признаваемых и почитаемых писателей, чье творчество мертво и неподвижно,
является для меня наиболее удивительным феноменом советской культуры тех
дней. Я написал эти слова в 1945 году, но, по-моему, они верны и сегодня.
Россия пережила за это время несколько обманчивых рассветов, но солнце для
русской интеллигенции так еще и не взошло. При этом страшный деспотизм -
невольно, в какой-то степени - защищал до сих пор искусство от продажности и
способствовал проявлению мужества и героизма. Удивительно, что в России -
при разных режимах, со всеми их немыслимыми крайностями - всегда сохранялось
тонкое, своеобразное чувство смешного. Подтверждение этому можно найти даже
на самых горьких страницах Гоголя и Достоевского. Как отличается это прямое,
непосредственное, свободное остроумие от тщательно разработанных
развлекательных номеров на Западе! Я отмечал далее, что особое чувство юмора
свойственно почти всем русским писателям, и что даже верные прислужники
режима проявляют его в те минуты, когда теряют бдительность и осторожность.
Такая манера держаться и вести беседу особенно привлекательна для
иностранного гостя. Думаю, это верно и на сегодняшний день. Мои встречи и
разговоры с Пастернаком и Ахматовой, мое приобщение к едва поддающимся
описанию условиям их жизни и работы, к их ограниченной свободе и
вынужденному подчинению властям, их доверие ко мне, дружба с ними - все это
в значительной степени повлияло на мои собственные взгляды и мироощущение,
изменило их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
отношения. Она могла выдержать многое - ненависть, оскорбления, презрение,
непонимание, преследования - но только не сострадание, пусть и
доброжелательное. Могу ли и я пообещать ей? Я пообещал и сдержал слово. Меня
до глубины души потрясли ее беспримерная гордость и чувство собственного
достоинства.
Затем Ахматова рассказала мне о своей встрече с Корнеем Чуковским во
время войны, когда они оба были эвакуированы в Узбекистан. Ее отношение к
Чуковскому всегда было двойственным: она уважала его как человека умного,
независимого, честного и талантливого, истинного мастера слова, но ей не
нравилось его скептическое, холодное мировоззрение. Она не разделяла его
приверженности к гражданской литературе девятнадцатого века и не могла
простить ему иронических и нелюбезных выпадов в двадцатые годы против нее
самой. Все это создало пропасть между ними, но тогда, в эмиграции, их многое
объединяло. Ведь все они были жертвами сталинской тирании. К тому же по
дороге в Ташкент Чуковский был так внимателен и предупредителен, что
Ахматова уже была готова простить прошлые обиды. Но в итоге так и не смогла.
Причиной послужило одно замечание Чуковского. "Ах, Анна Андреевна, - сказал
он, - какое прекрасное время пережили мы в двадцатые годы! Необыкновенный,
знаменательный период в русской культуре - Горький, Маяковский, молодой
Алеша Толстой - золотые были дни!" Прощение не состоялось.
В отличие от других писателей, выживших в бурные годы
послереволюционных экспериментов, Ахматова вспоминала об том времени лишь с
чувством глубокого отвращения. Для нее это был период дешевого богемного
хаоса, начало опошления русской культурной жизни, когда истинные художники
были вынуждены искать для себя спасительного убежища, а тех, кто решался
выйти из укрытия, ожидала расправа. Анна Андреевна всегда говорила о своей
жизни сдержанно, даже с каким-то безразличием, изредка нарушаемым пламенными
выпадами и приговорами, не терпящими возражений. Ее суждения о событиях,
людях и характерах отличались, с одной стороны, объективностью и
проницательностью (часто она не щадила даже близких друзей), но с другой
стороны, она нередко - особенно если ситуация затрагивала ее лично - с
догматическим упорством приписывала людям мотивы и намерения, казавшиеся
даже мне, человеку со стороны, невероятными и причудливыми. (Хотя, может
быть, именно моя непричастность ко всем этим событиям не позволяла мне
понять непредсказуемость сталинского деспотизма, не подчиняющегося никаким
критериям и сделавшего многое немыслимое страшной прозой жизни). При этом
свои теории и гипотезы Ахматова развивала и аргументировала последовательно
и веско.
Ее непоколебимая убежденность в исторических последствиях нашей с ней
первой встречи была примером одной из таких навязчивых идей. Она не
сомневалась, что Сталин когда-то отдал приказ отравить ее, но потом
раздумал. Она разделяла уверенность Мандельштама, что в лагере тому
подмешивали яд, что и привело поэта к голодной смерти. По мнению Ахматовой,
поэт Георгий Иванов (которого она обвиняла в написании лживых мемуаров) был
шпионом царского правительства, равно как и в свое время Некрасов. Она
утверждала, что Иннокентия Анненского недруги свели в могилу. Эти убеждения,
чисто интуитивные, не подтвержденные фактами, не являлись, тем не менее,
бессмыслицей или чистой фантазией; это были элементы логичной и стройной
концепции, тесно связанной с судьбой всей страны и самой Ахматовой. Вера в
эти теории поддерживала и формировала ее как художника, при этом она отнюдь
не была визионером и реально оценивала обстановку. Примером этому служит
описанная ею картина литературной жизни Петербурга перед Первой мировой
войной. Как я жалею, что не записал в подробностях все наши беседы, все
данные ею характеристики людей и событий! Ахматова жила в страшное время и,
по словам Надежды Мандельштам, при всех выпавших на ее долю испытаниях
проявила истинный героизм. Никогда, ни публично, ни в частной беседе
(например, со мной), она открыто не обвиняла советский режим, но вся ее
жизнь была - если отнести к ней слова Герцена о русской литературе -
непрерывным обвинительным актом. Любовь и поклонение, которыми окружено
сегодня ее имя в Советском Союзе как художника и мужественного, несгибаемого
человека, не имеют, на мой взгляд, аналогов. Ее жизнь стала легендой,
молчаливое сопротивление всему недостойному себя и страны (как сказал
Белинский о Герцене) сделали ее величайшим гением не только русской
литературы, но и истории России двадцатого века.
Вернусь к началу своего повествования. Вот краткое содержание моего
отчета британскому Министерству иностранных дел в 1945 году. Я написал, что,
по-видимому, нет другой страны, кроме Советского Союза, где поэзия
публиковалась бы и продавалась в таком колоссальном объеме, и где интерес к
ней был так велик. Не знаю, чем это можно объяснить - врожденной чистотой
вкуса или отсутствием низкопробной литературы. Этот интерес читателей,
несомненно, является огромным стимулом для поэтов и критиков, и такой
аудитории западные писатели и драматурги могут лишь позавидовать. Если
представить себе, что произойдет чудо: политический контроль ослабнет и
искусство обретет свободу, то я убежден, что тогда в обществе - таком жадном
до всего нового, сохранившем дух и жизнеспособность в условиях катастроф и
трагедий, возможно, гибельных для других культур, - в таком обществе
искусство расцвело бы с новой невиданной силой. И все же контраст между этим
страстным интересом к живой и истинной литературе и существованием
признаваемых и почитаемых писателей, чье творчество мертво и неподвижно,
является для меня наиболее удивительным феноменом советской культуры тех
дней. Я написал эти слова в 1945 году, но, по-моему, они верны и сегодня.
Россия пережила за это время несколько обманчивых рассветов, но солнце для
русской интеллигенции так еще и не взошло. При этом страшный деспотизм -
невольно, в какой-то степени - защищал до сих пор искусство от продажности и
способствовал проявлению мужества и героизма. Удивительно, что в России -
при разных режимах, со всеми их немыслимыми крайностями - всегда сохранялось
тонкое, своеобразное чувство смешного. Подтверждение этому можно найти даже
на самых горьких страницах Гоголя и Достоевского. Как отличается это прямое,
непосредственное, свободное остроумие от тщательно разработанных
развлекательных номеров на Западе! Я отмечал далее, что особое чувство юмора
свойственно почти всем русским писателям, и что даже верные прислужники
режима проявляют его в те минуты, когда теряют бдительность и осторожность.
Такая манера держаться и вести беседу особенно привлекательна для
иностранного гостя. Думаю, это верно и на сегодняшний день. Мои встречи и
разговоры с Пастернаком и Ахматовой, мое приобщение к едва поддающимся
описанию условиям их жизни и работы, к их ограниченной свободе и
вынужденному подчинению властям, их доверие ко мне, дружба с ними - все это
в значительной степени повлияло на мои собственные взгляды и мироощущение,
изменило их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20