“Как поэт я не могу рассчитывать на широкую читательскую аудиторию, зато мою фамилию легко запомнить. Думаете, фамилии вроде “Оден”, “Томас” или “Элиот” что-нибудь говорят толпе? Вот “Блад” — это им знакомо!”
“Значит ли это, — настаивала не слишком сообразительная дама, — что вас читают из-за вашей фамилии?”
“Меня никто не читает! Зато каждый пень в этой стране знает мое имя”.
То была не пустая похвальба, напротив, сэр Ивлин был излишне скромен. Цитировать Блада было не принято, ибо он не принадлежал к числу активно цитируемых поэтов, но это не помешало ему прогреметь на весь мир. Он не успевал отвечать на приглашения выступать с лекциями в американских, индийских, японских университетах, участвовать в бесчисленных международных симпозиумах. В шестьдесят лет английская королева произвела его в рыцари (и, говорят, побледнела от гнева, когда он спросил ее перед началом обряда, не будет ли больно). Среди “девушек по вызову” он был известен под кличкой “Лауреат”.
Он прибыл накануне на арендованном автомобиле, счет за который собирался оплатить из денег, предназначенных на дорожные расходы. На обед он тоже опоздал. В дверях столовой он замедлил шаг, чтобы окинуть взглядом всех присутствующих, заняв собой весь дверной проем. Казалось, он не замечает пытливых взглядов ученых, размышляющих, годится ли он в полномочные представители культуры. Вскоре он возобновил движение, перенеся весь вес на шаркающие ноги. Ему не была чужда особая, слоновья грация. Выбор места не стал для него проблемой: он сразу, будто притягиваемый магнитом, направился к столу, за которым сидел в одиночестве молодой Тони, наслаждаясь супом, украшенным двумя Knodels — вулканическими островами размером с кулаки.
— Придется довольствоваться холодным супом, — сказал Блад, опасливо глянув на Knodels. Тон у него был до омерзения плаксивый, выговор неразборчивый. Догадаться, пародирует он кого-нибудь или требует серьезного к себе отношения, было невозможно. — Туалет перед едой — печальная необходимость. Кишечник готов освобождаться только перед новым заполнением. Любопытно, но неудобно. Павловский рефлекс, как сказали бы наши идиоты-ученые… Вы девственник?
Шокирующие манеры Блада были почти всем известны, однако Тони был застигнут врасплох.
— У меня богатое воображение, — пробормотал он, покраснев.
— Проблемы мастурбации?
— Это уже не проблема.
— Едины в двух лицах?
Теперь Тони не на шутку рассердился, хоть и знал, что надо бы сохранить спокойствие. Он сделал вид, что увлечен борьбой с Knodels.
— Вы не поняли мой вопрос. Он не буквальный, а метафорический.
— Боюсь, я не совсем улавливаю…
— Я имел в виду ваши фантазии. Они гетеро — или гомосексуальны?
— Скорее, гетеросексуальны.
— В вашем положении это нехорошо. Блуд — смертный грех, тогда как содомия — грех простительный. Поэтому я гомосексуален, как лосось в нерест,. Это всем известно.
— Непонятная метафора…
— Вам недостает поэтического воображения. — Сэр Ивлин засмеялся. Тони думал, что смех у него тоже будет фальстафовский, как и весь он, но вместо этого услышал сухое поперхивание. Звуки эти соответствовали, впрочем, его мелким чертам — ротику, носику, глазкам — на большом, круглом, красном, заплывшем лице.
— Какое у вас впечатление от утреннего заседания, сэр Ивлин? — спросил Тони вежливо.
— Меня сморил сон. Я бы так и не проснулся, если бы не итальяшка с его болтовней о нейроинженерии. Этого я не смог вынести,
Митси, надутая брюнетка, принесла сэру Ивлину суп с Knodels. Он заказал бутылку вина.
— Большую бутылку? — спросила Митси.
— Главное, чтобы была полная, Schatzchen.
Вид у него был такой, словно он готовится ущипнуть официантку за аппетитный зад. Однако та не отреагировала на “киску”, зато зачем-то протерла салфеткой рюмку Тони, глядя в пространство.
— Вряд ли я пойду на дневное заседание, — сообщил Блад. — Деревенские красавчики собираются устроить соревнование по борьбе. Пойдете со мной? Конечно нет! Послушным мальчикам надо в школу.
— Позвольте к вам присоединиться? — Темноволосый мужчина с орлиным ликом и французским акцентом, только что появившийся в столовой, уселся напротив Тони.
— Риторический вопрос! — бросил Блад. — Вы же знаете, что я не могу ответить “нет”, Петижак, как бы я ни ненавидел ваше желтое нутро.
Профессор Раймон Петижак хищно улыбнулся Тони.
— “Желтое” — это потому, что он считает меня маоистом, а “нутро” — потому, что он только и думает о своем пищеварении. А так — чрезвычайно милый человек. — Он налил себе вина.
— Лягушатники называют это “картезианским здравомыслием”, — сказал Блад, обращаясь к Тони. — A propos*, Петижак, если вам хочется вина, закажите собственную бутылку.
— Именно это Веблен и называет расточительностью общества потребления. Я выпью не больше одной рюмки. — Француз обернулся к Тони. — Не увлекайтесь этой горькой жидкостью, если вы, так сказать, принимаете близко к сердцу свою печень.
— Даже высокомерным “так сказать” нельзя оправдаться за смешанную метафору, — фыркнул Блад.
— А что касается лягушек, — продолжал Петижак, по-прежнему обращаясь к Тони, — то наш cher Maitre устарел. Мои соотечественники давно уже отказались от вкусных лягушачьих лапок в чесноке и перешли к хот-догам и гамбургерам, навязанным проклятыми империалистами, кока-колонизаторами. Mon cher, c'est fini.
— Не смейте называть нашего юного братца “мой дорогой”! — сказал Блад.
— Вы меня неправильно поняли. Я даже вас могу назвать “mon cher”, ничем особенно не рискуя. А что касается картезианского здравомыслия, то здесь вы устарели вдвойне. Картезианский дуализм давно уступил место гегельянской троице — тезису-антитезису-синтезу — нашедшей выражение в марксистско-ленинской диалектике. Последняя, в свою очередь, была проинтерпретирована в философии председателя Мао, а также совмещена с экзистенциализмом Сартра и со структурной антропологией Леви-Строса. Так что, как видите…
— Ни черта не вижу! — огрызнулся Блад, изучая полную тарелку тушеного мяса, которую перед ним поставила презрительная Митси. — Разве что гуляш.
— Вы о блюде или о философии? — спросил Тони.
— О том и о другом.
— Совершенно верно, гуляш, — с энтузиазмом подтвердил Петижак. — Мы готовим очень острое идеологическое рагу. Смотрите, не обожгите рот.
— Обезьяний лепет.
— Возможно. Но юные бабуины доказали, что настроены серьезно, когда захватили цитадели так называемой учености.
— И изрядно в ней нагадили. Какое это имеет отношение к структурной антропологии?
— Видно, что вы не читали Леви-Строса. Блад вытаращил глаза.
— Сейчас я вас удивлю. Я пытался. Полная абракадабра! Я просто глазам не поверил. Попытался еще раз — и обнаружил диалектику вываренной, пережаренной, перекопченной пищи, параллель между медом и менструальной кровью, сотни страниц безумной словесной эквилибристики. Величайшая мистификация после питлдауского черепа. Но в ней легко увязнуть — как в меде.
Лицо Блада приобрело оттенок красного вина, глаза вылезли из орбит.
— Не знал, что вас так интересует антропология, — сказал Петижак. — Согласен, великого Леви иногда заносит. Галльская традиция, знаете ли… Но юных бабуинов влечет к нему совсем не из-за этого. Все дело в выводах, которые он делает из анализа греческой мифологии:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44