Тосковал, когда не на людях. И работу ему подобрать подходящую никак не могли. В цехе у него начиналась клаустрофобия — стены давили, не успеет табельный номер повесить. В заводоуправлении со скуки умирал. В детской школе, что носит теперь его имя, тоже не смог прижиться.
А Эдик одиночество переносил спокойно. Часами мог кроссворды разгадывать. Выбирал потруднее — с географическими названиями. Обкладывал себя атласами — и терпеливо заполнял все клетки.
Он и взбрыкивал время от времени — уставая от роли идеального мужа. Недовольство женой мог выразить со стрельцовским размахом. Лиза (Зулейка) рассказывает, что появился Эдик в один из дней у нее в будке пьяней вина, в горсти зажаты Раисины побрякушки, грозился, что собирается нарочно все драгоценности пропить, пусть знает… Зулейка уговорила его все украшения у нее оставить, а ему дала денег на бутылку — и проследила, чтобы он с водкой пошел все-таки домой и там ее выпил…
Ссоры с женой он с годами переживал тяжелее; видимо, душа захотела полного спокойствия в тылу, хотя тылу стрельцовскому ничего, кажется, не грозило. Казалось, что чашу положенных ему на жизнь бед он до самого дна выпил в молодости — заслуживал теперь, чтобы жизнь на остаток дней была к нему поблагосклоннее.
…Прилетели в середине восьмидесятых из Болгарии со сборной ветеранов, а назавтра опять предстояло улетать — на Урале намечались какие-то торжества, не вообразимые без футбольных знаменитостей. На аэродроме, откуда еще собирались завернуть в гости, обнаружилось, что Эдик потерял где-то сумку. Утром, когда собирался в новую дорогу, пришлось выслушать от жены укоры за всё разом. По прилете на Урал сели в карты играть, а у Стрельцова на душе кошки скребли — пошел звонить по междугородному домой. Вернулся заметно повеселевший: «Не дозвонился!»
45
Испытываю угрызения совести оттого, что, столько понаписав о «Торпедо» доивановской эры, никак не соберусь и нескольких слов сказать о команде, тренируемой Валентином Ивановым. Уступив совсем ненадолго руководство командой Салькову и собравшись пойти подучиться, он возвращен был обратно — и в истории команды стал самым долгоработающим старшим тренером.
Я очень старался быть необъективным — и продолжал относиться к «Торпедо», как к «Торпедо». Но совершенно точно знал, что приди на место Иванова другой тренер — и у меня никакого чувства к его команде не останется. Кощунственной мысли, что у кого-нибудь другого может получиться с «Торпедо» лучше, чем у Кузьмы, не возникало никогда. И готов уверить себя и других, что главным торпедовским везением надо считать столь долгое присутствие в этом клубе Валентина Козьмича.
При Валентине Иванове «Торпедо» выступало, судя по результатам — первенство в половинном чемпионате, когда в семьдесят шестом провели два розыгрыша весной и осенью, кубки, бронзовые награды, — ничуть не хуже, чем при Маслове сороковых-пятидесятых годов, хотя меня при моем консерватизме больше впечатляли игроки из компании Пономарева.
Но даже тактично избегая всякого сравнения с неповторимостью образцов начала шестидесятого, нельзя обойти полным молчанием факт, что торпедовское в «Торпедо» семидесятых-восьмидесятых и девяностых годов было напрочь утрачено.
Кто-то обидно прозвал тренера Иванова Лобановским для бедных. Перебор. Я не сомневаюсь, что наш любимый игрок в понимании сути футбольного зрелища и в самые свои успешные тренерские времена не бывал счастлив оттого, что не мог своим игрокам разрешить футбол, который единственно исповедовал. Но уж больно огорчительно велики оказывались ножницы между исповедью и проповедью.
Несколько лет назад, когда Иванов уже не работая тренером, а ходил в почетных президентах оторванного от корней лужниковско-алешинского «Торпедо» (при том, что и владелец Лужников Владимир Алешин родом из «Торпедо» времен Иванова, Стрельцова и Воронина, был у них дублером), я спросил его напрямую: не жаль ли ему самому утраченного «Торпедо»? И он ответил, не задумываясь, что жаль, конечно. И тут же категорически сказал о необратимости утраченного. Игроки, приходившие в команду при нем — тренере, в футбол, понимаемый нами, как торпедовский, и не смогли бы играть. Они могли только бежать. И тренер сделал все от него зависящее, чтобы они бежали резво и по возможности без устали. И команда время от времени добегала до призового столба.
Те игроки, в чьих действиях главенствовала мысль, завязывающая многоходовую игру, попадали в «Торпедо» из других команд: Еськов из Ростова, Сахаров из Минска; сезон в команде провел в конце восьмидесятых Леонид Буряк… Из своих кровных выделю только двоих — может быть, ушибленный «Торпедо» шестидесятых, я и не по чину строг — Валерия Филатова и Сергея Шустикова. Насчет чистоты кровей Сергея все понятно — известно, чей он сын. А в биографии талантливого Филатова (он и в «Спартаке» поиграл у Бескова, а теперь президент «Локомотива») для себя выделю подробность, о многом говорящую. Своей неприкаянностью последних лет Валерий Иванович Воронин раздражающе озадачивал игроков позднейших призывов, тоже живших на Автозаводской улице. В его просьбах о спонсировании выпивки они торопились видеть человеческое падение. Никто из них не представлял, как широк, щедр бывал Воронин, за сколько сотен многолюдных ресторанных столов было им с купеческим удовольствием заплачено, как легко относился он к деньгам — и как вправе был он ждать такого же отношения если не ко всей жизни, то хотя бы к себе от молодежи, выступающей за клуб, во многом ему обязанный своей репутацией.
И лишь «Фил» видел в нем того, кого и полагалось видеть в футболисте Воронине, как бы ни накренилась его судьба.
Воронин зашел к Филатову — и не застал того дома, но жена предложила ему переодеться во все чистое, вынесла ему мужнин костюм. В этом костюме его и нашли возле Варшавских бань. Про костюм я узнал через много лет. А про то, что с Филатовым он отношения поддерживает и Валера-младший к бедственному положению Валерия-старшего не остается безразличным, слышал от самого Воронина. И рассказывал об этом Стрельцову, когда обсуждали мы воронинские дела, — и Эдик кивнул: «Фил» — игрок». Какая вроде бы связь между тем и этим? Но Эдуард ее находил…
46
Раиса не стала скрывать, что ей книга не понравилась. Слишком много Иванова. «У тебя все время: мы с Кузьмой». У меня…
Эдуард про содержание вообще ничего не говорил. Радовался, что книга теперь есть. В толстом глянцевом переплете. С портретом во всю обложку.
* * *
С портретом на обложку не обошлось без приключения. Снимок поручили фотографу издательства «Русский язык» — пожилому, культурному еврею, страшно далекому от футбола. Звали его Даниил Яковлевич Дон. Даниил Яковлевич попросил меня как специалиста поехать вместе с ним к Стрельцову.
Эдик сидел у телевизора в халате — любимой домашней одежде. Покорно надел свежую сорочку, пуловер, повязал галстук. Позировал не капризничая. Но фотографа что-то не устраивало, он оставался недоволен ракурсами. Стрельцову захотелось ему помочь — он вызвал меня на кухню и шепотом спросил: «Не налить ему грамм сто пятьдесят?» Дон в ужасе отказался. Эдик закурил — он тогда курил по две пачки в день, а то и больше, если, допустим, смотрел матч своих школьников (его невестка Марина, когда видит теперь по телевизору Романцева, вспоминает свекра Эдуарда Анатольевича).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
А Эдик одиночество переносил спокойно. Часами мог кроссворды разгадывать. Выбирал потруднее — с географическими названиями. Обкладывал себя атласами — и терпеливо заполнял все клетки.
Он и взбрыкивал время от времени — уставая от роли идеального мужа. Недовольство женой мог выразить со стрельцовским размахом. Лиза (Зулейка) рассказывает, что появился Эдик в один из дней у нее в будке пьяней вина, в горсти зажаты Раисины побрякушки, грозился, что собирается нарочно все драгоценности пропить, пусть знает… Зулейка уговорила его все украшения у нее оставить, а ему дала денег на бутылку — и проследила, чтобы он с водкой пошел все-таки домой и там ее выпил…
Ссоры с женой он с годами переживал тяжелее; видимо, душа захотела полного спокойствия в тылу, хотя тылу стрельцовскому ничего, кажется, не грозило. Казалось, что чашу положенных ему на жизнь бед он до самого дна выпил в молодости — заслуживал теперь, чтобы жизнь на остаток дней была к нему поблагосклоннее.
…Прилетели в середине восьмидесятых из Болгарии со сборной ветеранов, а назавтра опять предстояло улетать — на Урале намечались какие-то торжества, не вообразимые без футбольных знаменитостей. На аэродроме, откуда еще собирались завернуть в гости, обнаружилось, что Эдик потерял где-то сумку. Утром, когда собирался в новую дорогу, пришлось выслушать от жены укоры за всё разом. По прилете на Урал сели в карты играть, а у Стрельцова на душе кошки скребли — пошел звонить по междугородному домой. Вернулся заметно повеселевший: «Не дозвонился!»
45
Испытываю угрызения совести оттого, что, столько понаписав о «Торпедо» доивановской эры, никак не соберусь и нескольких слов сказать о команде, тренируемой Валентином Ивановым. Уступив совсем ненадолго руководство командой Салькову и собравшись пойти подучиться, он возвращен был обратно — и в истории команды стал самым долгоработающим старшим тренером.
Я очень старался быть необъективным — и продолжал относиться к «Торпедо», как к «Торпедо». Но совершенно точно знал, что приди на место Иванова другой тренер — и у меня никакого чувства к его команде не останется. Кощунственной мысли, что у кого-нибудь другого может получиться с «Торпедо» лучше, чем у Кузьмы, не возникало никогда. И готов уверить себя и других, что главным торпедовским везением надо считать столь долгое присутствие в этом клубе Валентина Козьмича.
При Валентине Иванове «Торпедо» выступало, судя по результатам — первенство в половинном чемпионате, когда в семьдесят шестом провели два розыгрыша весной и осенью, кубки, бронзовые награды, — ничуть не хуже, чем при Маслове сороковых-пятидесятых годов, хотя меня при моем консерватизме больше впечатляли игроки из компании Пономарева.
Но даже тактично избегая всякого сравнения с неповторимостью образцов начала шестидесятого, нельзя обойти полным молчанием факт, что торпедовское в «Торпедо» семидесятых-восьмидесятых и девяностых годов было напрочь утрачено.
Кто-то обидно прозвал тренера Иванова Лобановским для бедных. Перебор. Я не сомневаюсь, что наш любимый игрок в понимании сути футбольного зрелища и в самые свои успешные тренерские времена не бывал счастлив оттого, что не мог своим игрокам разрешить футбол, который единственно исповедовал. Но уж больно огорчительно велики оказывались ножницы между исповедью и проповедью.
Несколько лет назад, когда Иванов уже не работая тренером, а ходил в почетных президентах оторванного от корней лужниковско-алешинского «Торпедо» (при том, что и владелец Лужников Владимир Алешин родом из «Торпедо» времен Иванова, Стрельцова и Воронина, был у них дублером), я спросил его напрямую: не жаль ли ему самому утраченного «Торпедо»? И он ответил, не задумываясь, что жаль, конечно. И тут же категорически сказал о необратимости утраченного. Игроки, приходившие в команду при нем — тренере, в футбол, понимаемый нами, как торпедовский, и не смогли бы играть. Они могли только бежать. И тренер сделал все от него зависящее, чтобы они бежали резво и по возможности без устали. И команда время от времени добегала до призового столба.
Те игроки, в чьих действиях главенствовала мысль, завязывающая многоходовую игру, попадали в «Торпедо» из других команд: Еськов из Ростова, Сахаров из Минска; сезон в команде провел в конце восьмидесятых Леонид Буряк… Из своих кровных выделю только двоих — может быть, ушибленный «Торпедо» шестидесятых, я и не по чину строг — Валерия Филатова и Сергея Шустикова. Насчет чистоты кровей Сергея все понятно — известно, чей он сын. А в биографии талантливого Филатова (он и в «Спартаке» поиграл у Бескова, а теперь президент «Локомотива») для себя выделю подробность, о многом говорящую. Своей неприкаянностью последних лет Валерий Иванович Воронин раздражающе озадачивал игроков позднейших призывов, тоже живших на Автозаводской улице. В его просьбах о спонсировании выпивки они торопились видеть человеческое падение. Никто из них не представлял, как широк, щедр бывал Воронин, за сколько сотен многолюдных ресторанных столов было им с купеческим удовольствием заплачено, как легко относился он к деньгам — и как вправе был он ждать такого же отношения если не ко всей жизни, то хотя бы к себе от молодежи, выступающей за клуб, во многом ему обязанный своей репутацией.
И лишь «Фил» видел в нем того, кого и полагалось видеть в футболисте Воронине, как бы ни накренилась его судьба.
Воронин зашел к Филатову — и не застал того дома, но жена предложила ему переодеться во все чистое, вынесла ему мужнин костюм. В этом костюме его и нашли возле Варшавских бань. Про костюм я узнал через много лет. А про то, что с Филатовым он отношения поддерживает и Валера-младший к бедственному положению Валерия-старшего не остается безразличным, слышал от самого Воронина. И рассказывал об этом Стрельцову, когда обсуждали мы воронинские дела, — и Эдик кивнул: «Фил» — игрок». Какая вроде бы связь между тем и этим? Но Эдуард ее находил…
46
Раиса не стала скрывать, что ей книга не понравилась. Слишком много Иванова. «У тебя все время: мы с Кузьмой». У меня…
Эдуард про содержание вообще ничего не говорил. Радовался, что книга теперь есть. В толстом глянцевом переплете. С портретом во всю обложку.
* * *
С портретом на обложку не обошлось без приключения. Снимок поручили фотографу издательства «Русский язык» — пожилому, культурному еврею, страшно далекому от футбола. Звали его Даниил Яковлевич Дон. Даниил Яковлевич попросил меня как специалиста поехать вместе с ним к Стрельцову.
Эдик сидел у телевизора в халате — любимой домашней одежде. Покорно надел свежую сорочку, пуловер, повязал галстук. Позировал не капризничая. Но фотографа что-то не устраивало, он оставался недоволен ракурсами. Стрельцову захотелось ему помочь — он вызвал меня на кухню и шепотом спросил: «Не налить ему грамм сто пятьдесят?» Дон в ужасе отказался. Эдик закурил — он тогда курил по две пачки в день, а то и больше, если, допустим, смотрел матч своих школьников (его невестка Марина, когда видит теперь по телевизору Романцева, вспоминает свекра Эдуарда Анатольевича).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140