Никого не было.
- Он не очень развязный, - говорил Яков барышне. - Не пара мне, грешному!
- Нас стесняться не надо, мы люди простые! - сказала Ольга. Она была выше Евсея на голову, светлые волосы, зачёсанные кверху, ещё увеличивали её рост. На бледном, овальном лице спокойно улыбались серовато-голубые глаза.
У человека в поддёвке лицо доброе, глаза ласковые, двигался он медленно и как-то особенно беспечно качал на ходу своё, видимо, сильное тело.
- Долго мы будем плутать, как нераскаянные грешники? - мягким басом спросил он.
- Посидеть где-нибудь, что ли...
Ольга, наклонив голову, заглядывала в лицо Климкова.
- Вы бывали здесь раньше?
- Первый раз...
Он шёл рядом с нею, стараясь зачем-то поднимать ноги выше, от этого ему было неловко идти. Сели за столик, спросили пива, Яков балагурил, а Макаров, тихонько посвистывая, рассматривал публику прищуренными глазами.
- У вас товарищ есть? - спросила Ольга.
- Нет, - никого нет...
- Мне так сразу и показалось, что вы одинокий! - сказала она, улыбаясь.
- Глядите - сыщик! - тихо воскликнул Макаров. Евсей вскочил на ноги, снова быстро сел, взглянул на Ольгу, желая понять, заметила ли она его невольное испуганное движение? Не понял. Она молча и внимательно рассматривала тёмную фигуру Мельникова; как бы с трудом сыщик шёл по дорожке мимо столов и, согнув шею, смотрел в землю, а руки его висели вдоль тела, точно вывихнутые.
- Идёт, как Иуда на осину! - негромко сказал Яков.
- Должно быть - пьяный! - заметил Макаров.
"Нет, он всегда такой", - едва не сказал Евсей и завозился на стуле.
Мельников, точно чёрный камень, вдвинулся в толпу людей, и она скрыла его в своём пёстром потоке.
- Заметили, как он шёл? - спросила Ольга.
Евсей поднял голову, внимательно и с ожиданием взглянул на неё...
- Я думаю, что слабого человека одиночество на всё может толкнуть...
- Да, - шёпотом сказал Климков, что-то понимая, и, благодарно взглянув в лицо девушки, повторил громче: - Да!
- Я его знал года четыре тому назад! - рассказывал Макаров. Теперь лицо у него как будто вдруг удлинилось, высохло, стали заметны кости, глаза раскрылись и, тёмные, твёрдо смотрели вдаль. - Он выдал одного студента, который книжки нам давал читать, и рабочего Тихонова. Студента сослали, а Тихонов просидел около года в тюрьме и помер от тифа...
- А вы разве боитесь шпионов? - вдруг спросила Ольга Климкова.
- Почему? - глухо отозвался он.
- Вы вздрогнули, когда увидали его...
Евсей, крепко потирая горло и не глядя на неё, ответил:
- Это-так, - я его тоже знаю...
- Ага-а! - протянул Макаров, усмехаясь.
- Тихонький! - воскликнул Яков, подмигивая. Климков, не понимая их восклицаний, ласковых взглядов, - молчал, боясь, что помимо своей воли скажет слова, которые разрушат тревожный, но приятный полусон этих минут.
Тихо и ласково подходил свежий весенний вечер, смягчая звуки и краски, в небе пылала заря, задумчиво и негромко пели медные трубы...
- Вот что, - сказал Макаров, - останемся здесь или пойдём домой?
Решили идти домой. Дорогой Ольга спросила Климкова:
- А вы сидели в тюрьме?
- Да, - ответил он, но через секунду прибавил: - Недолго...
Сели в вагон трамвая, потом Евсей очутился в маленькой комнате, оклеенной голубыми обоями, - в ней было тесно, душно и то весело, то грустно. Макаров играл на гитаре, пел какие-то неслыханные песни, Яков смело говорил обо всём на свете, смеялся над богатыми, ругал начальство, потом стал плясать, наполнил всю комнату топотом ног, визгом и свистом. Звенела гитара, Макаров поощрял Якова прибаутками и криками:
- Эх, кто умеет веселиться, того горе боится!
А Ольга смотрела на всё спокойно и порою спрашивала Климкова, улыбаясь:
- Хорошо?
Опьянённый тихой, неведомой ему радостью, Климков тоже улыбался в ответ. Он забыл о себе, лишь изредка, секундами, ощущал внутри назойливые уколы, но раньше, чем сознание успевало претворить их в мысль, они исчезали, ничего не напоминая.
И только дома он вспомнил о том, что обязан предать этих весёлых людей в руки жандармов, вспомнил и, охваченный холодной тоской, бессмысленно остановился среди комнаты. Стало трудно дышать, он облизал губы сухим языком, торопливо сбросил с себя платье, остался в белье, подошёл к окну, сел. Прошло несколько минут оцепенения, он подумал:
"Я скажу им, - этой скажу, Ольге..."
Но тотчас же ему вспомнился злой и брезгливый крик столяра:
"Гадина..."
Климков отрицательно покачал головой.
"Напишу ей: "Берегитесь..." И про себя напишу..."
Эта мысль обрадовала его, но в следующую секунду он сообразил:
"При обыске найдут моё письмо, узнают почерк, - пропал я тогда..."
Почти до рассвета он сидел у окна; ему казалось, что его тело морщится и стягивается внутрь, точно резиновый мяч, из которого выходит воздух. Внутри неотвязно сосала сердце тоска, извне давила тьма, полная каких-то подстерегающих лиц, и среди них, точно красный шар, стояло зловещее лицо Саши. Климков сжимался, гнулся. Наконец осторожно встал, подошёл к постели и бесшумно спрятался под одеяло.
XVI
А жизнь, точно застоявшаяся лошадь, вдруг пошла странными прыжками, не поддаваясь усилию людей, желавших управлять ею так же бессмысленно и жестоко, как они правили раньше. Каждый вечер в охранном отделении тревожно говорили о новых признаках общего возбуждения людей, о тайном союзе крестьян, которые решили отнять у помещиков землю, о собраниях рабочих, открыто начинавших порицать правительство, о силе революционеров, которая явно росла с каждым днём. Филипп Филиппович, не умолкая, царапал агентов охраны своим тонким голосом, раздражающим уши, осыпал всех упрёками в бездеятельности, Ясногурский печально чмокал губами и просил, прижимая руки к своей груди:
- Дети мои! Помните - за царём служба не пропадает!
Но когда Красавин сумрачно спросил его: "Что же надо делать?" - он замахал руками, странно разинув глубокий чёрный рот, долго не мог ничего сказать, а потом крикнул:
- Ловите их!
Евсей слышал, как изящный Леонтьев, сухо покашливая, говорил Саше:
- Очевидно, наши приёмы борьбы с крамолой не годятся в эти дни общего безумия...
- Да-с, плевком пожара не погасишь! - ответил Саша шипящими звуками, а лицо его искажённо улыбалось.
Все жаловались, сердились, кричали; Саша таскал свои длинные ноги и насмешливо восклицал, издеваясь:
- Что-о? Одолевают вас революционеры?
Шпионы метались день и ночь, каждый вечер приносили в охрану длинные рапорты о своих наблюдениях и сумрачно говорили друг другу:
- Разве теперь так нужно?
- Расчешут нам кудри! - сказал Пётр, ломая пальцы так, что они хрустели.
- За штат отчислят, коли живы останемся, - уныло вторил ему Соловьев. - Хоть бы пенсию дали, - не дадут?..
- Петлю на шею, а не пенсию! - угрюмо сказал Мельников.
Люди, которые ещё недавно были в глазах Евсея страшны, представлялись ему неодолимо сильными, теперь метались по улицам города, точно прошлогодние сухие листья.
Он с удивлением видел других людей: простые и доверчивые, они смело шли куда-то, весело шагая через все препятствия на пути своём. Он сравнивал их со шпионами, которые устало и скрытно ползали по улицам и домам, выслеживая этих людей, чтобы спрятать их в тюрьму, и ясно видел, что шпионы не верят в своё дело.
Ему нравилась Ольга, её живая, крепкая жалость к людям, нравился шумный, немного хвастливый говорун Яков, беспечный Алексей, готовый отдать свой грош и последнюю рубашку первому, кто попросит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49