Еще как-то осенью 1862 года Тургенев, описывая в письме к Фету свое новое жилище в Бадене ("зелени пропасть, деревья старые, тенистые... виды красивые"), получил известие о "плачевном конце предприятия Гарибальди" и после перерыва в несколько дней продолжил письмо Фету: "...я не мог более писать. Хотя мне хорошо известно, что роль честных людей на этом свете состоит почти исключительно в том, чтобы погибнуть с достоинством, и что Октавиан рано или поздно непременно наступит на горло Бруту - однако мне все-таки стало тяжело. Я убедился, что человеку нужно еще что-то, сверх хороших видом и старых деревьев, и, вероятно, Вы - закоренелый и остервенелый крепостник, консерватор и поручик старинного закала - даже Вы согласитесь со мною, вспомнив, что Вы в то же время поэт - и, стало быть, служитель идеала". Характеристика Фега, хоть и гротескно-заостренная, дана во вполне дружеском тоне, без всякого "вызова"; и тем не менее само появление ее знаменательно. Первым предвестием назревающего конфликта можно считать письмо Тургенева от 15 июня 1866 года; в нем существенно то, что традиционные предметы споров Тургенева и Фета - "интуиция" и "свобода" - перенесены теперь из сферы психологии и философии творчества в область общественного поведения и гуманистических ценностей: "...моя претензия на Вас состоит в том, что Вы все еще с прежним, уже носящим все признаки собачьей старости упорством нападаете на то, что Вы величаете "рассудительством", но что в сущности не что иное, как человеческая мысль и человеческое знание <...> Вы видите, что наш "старый спор" еще не взвешен судьбою - и, вероятно, не скоро прекратится".
Поворотным пунктом в их отношениях оказался 1867 год. Летом этого года Фет был избран мировым судьей южного участка Мценского уезда; вступление в эту должность (которую он исправлял в течение десяти лет) стало существенным событием его жизни. И вот при очередней встрече, летом 1868 года, Тургенев увидел своего приятеля в "новом образе": "... он очень растолстел, облысел; бородища у него стала огромнейшая. Чтоб посмешить меня, он надел на себя судейский мундир - действительно, в нем он очень забавен". Мировой судья Фет смешил своего заграничного друга и в письмах, рассказывая ему истории и сценки из своей судейской практики (Тургенев даже советовал сделать на этом материале книжку: "...по двум-трем сообщенным им мне анекдотам я вижу, что это может выйти прелестно и препоучительно, вроде - помните - его хозяйственных писем"). Представление об этих "судейских сценках" дает одно из сохранившихся писем Фета к Тургеневу от 5 марта 1873 года (см. письмо Ќ 10).
Для того чтобы понять суть следующих писем Фета к своему другу, приведем выдержки из трех писем Тургенева Борисову первой половины 1870 года из Веймара: "Едва ли Фет приедет и в нынешнем году в Баден. ...он, хотя и полунемец, а вне России жить не может"; "Приятно мне думать, что я увижусь с Фетом - постараюсь, по старой памяти, с ним поспорить, что мне с каждым годом все труднее и труднее становится"; "Фет, действительно, стал каким-то странным: пишет мне длиннейшие и, говоря по совести, неудобопонятные письма". Чтобы оценить существо этих отзывов и их взаимную связанность, надо опять обратиться к "рубежному" 1867 году.
Избрание Фета на должность мирового судьи сыграло решающую роль в окончательном формировании его идеологии. Впрочем, достаточно определенно об этом сказал он сам в "Моих воспоминаниях": "...я подхожу к событию, которое по справедливости может быть названо эпохой, отделяющей предыдущий период жизни и в нравственном, и в материальном отношении от последующего" {MB, II, с. 122.}. Рассказав о своем избрании в мировые судьи, которым "предоставлялось судить публично по внутреннему убеждению", Фет затем целую главу своих воспоминаний отводит "судейским историям", отобрав их в виде некоторой "квинтэссенции" его судейского и жизненного опыта. О значении этого опыта для себя лично он говорит так: "...ведь и я сам, не будучи радикалом, был самым наивнейшим либералом до мозга костей. ... Я уверен, что читатель, удостоивший до сих пор мои воспоминания своего внимания, не испугается небольшого ряда судебных случаев, приводимых здесь мною в качестве лестницы, по которой я, руководимый наглядным опытом, мало-помалу, в течение 10'/2 лет, спускался с идеальных высот моих упований до самого низменного и безотрадного уровня действительности. Как ни тяжко было иное разочарование человека, до той поры совершенно незнакомого с народными массами и их мировоззрением, я все-таки с благодарностью озираюсь на время моего постепенного отрезвления, так как правда в жизни дороже всякой высокопарной лжи" {MB, II, с. 122, 124.}. Признание Фета говорит о той "почве", на которой его прежнее "вялое ожесточение" и "кислое брожение" (что чувствовал в нем Тургенев) перебродило в окончательную идеологию консервативного почвенничества. Поэтому, когда Тургенев летом 1870 года вновь увидел Фета, то в одеянии мирового судьи перед ним предстал непримиримый идейный противник. Тургенев писал Полонскому из Спасского (16 и 20 июня): "Я вчера вернулся от Фета, который живет отсюда в 70 верстах в степной местности, плоской, как блин. Сам он толст, лыс, бородаст - и в белом балахоне с цепью мирового судьи на шее представляет зрелище почтенное"; "Живется мне здесь ничего, хорошо - и, кроме рассуждений Фета, я еще никаких безобразий не встречал. Он страшно обрюзг, все еще пишет стихи, а главное - врет чушь несуразную, не столь часто забавную, как прежде". Если практическое хозяйствование Фета было "дельным делом", по выражению Тургенева; если - по его же предсказанию - фетовская судейская деятельность была пронизана "ясным и честным здравым смыслом и положительной законностью", то в своем общественном поведении, в защите своих убеждений Фет доходил, по собственному признанию, до "уродливых преувеличений", а по выражению того же Тургенева - был "удилозакусный" (что и принесло Фету репутацию архиреакционера). Тургенев не оставлял без внимания ни одного проявления "фетовского безобразничанья", и его письма к Фету являют цепь непрерывных столкновений. Фет демонстративно вышел из Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, ибо считал, что "литература способна быть забавой или отрадой и даже некоторым подспорьем насущному хлебу, но что чисто литературный труд в большинстве случаев так же мало способен прокормить отдельного человека, как и душевой крестьянский надел... Поэтому помощь должна являться к литератору, как и ко всякому другому труженику, только как помощь при неожиданном несчастии, но никак не в виде поощрения на бездоходный труд" {MB, II, с. 247.}. Не желая давать своих "трудовых денег" на помощь враждебным ему литераторам-разночинцам, Фет не удержался от "руготни" в их адрес. Тургенев отвечал ему (23 января 1370 года): "Ваши отзывы о Ваших - о наших - собратьях, русских литераторах, о нашем бедном Обществе становятся - говоря без прикрас - возмутительны. ...впечатление, производимое Вашей постоянной руготней, неприятно вяжется в моей голове с Вашим именем, с тем, в сущности симпатичным, воспоминанием, которое я храню о Вас. Довольно, Афанасий Афанасьевич! Довольно!.. Полно швырять (или швыряться, как хотите) грязью! А то ведь эдак, пожалуй, соскользнешь в Каткова... в Булгарина упадешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Поворотным пунктом в их отношениях оказался 1867 год. Летом этого года Фет был избран мировым судьей южного участка Мценского уезда; вступление в эту должность (которую он исправлял в течение десяти лет) стало существенным событием его жизни. И вот при очередней встрече, летом 1868 года, Тургенев увидел своего приятеля в "новом образе": "... он очень растолстел, облысел; бородища у него стала огромнейшая. Чтоб посмешить меня, он надел на себя судейский мундир - действительно, в нем он очень забавен". Мировой судья Фет смешил своего заграничного друга и в письмах, рассказывая ему истории и сценки из своей судейской практики (Тургенев даже советовал сделать на этом материале книжку: "...по двум-трем сообщенным им мне анекдотам я вижу, что это может выйти прелестно и препоучительно, вроде - помните - его хозяйственных писем"). Представление об этих "судейских сценках" дает одно из сохранившихся писем Фета к Тургеневу от 5 марта 1873 года (см. письмо Ќ 10).
Для того чтобы понять суть следующих писем Фета к своему другу, приведем выдержки из трех писем Тургенева Борисову первой половины 1870 года из Веймара: "Едва ли Фет приедет и в нынешнем году в Баден. ...он, хотя и полунемец, а вне России жить не может"; "Приятно мне думать, что я увижусь с Фетом - постараюсь, по старой памяти, с ним поспорить, что мне с каждым годом все труднее и труднее становится"; "Фет, действительно, стал каким-то странным: пишет мне длиннейшие и, говоря по совести, неудобопонятные письма". Чтобы оценить существо этих отзывов и их взаимную связанность, надо опять обратиться к "рубежному" 1867 году.
Избрание Фета на должность мирового судьи сыграло решающую роль в окончательном формировании его идеологии. Впрочем, достаточно определенно об этом сказал он сам в "Моих воспоминаниях": "...я подхожу к событию, которое по справедливости может быть названо эпохой, отделяющей предыдущий период жизни и в нравственном, и в материальном отношении от последующего" {MB, II, с. 122.}. Рассказав о своем избрании в мировые судьи, которым "предоставлялось судить публично по внутреннему убеждению", Фет затем целую главу своих воспоминаний отводит "судейским историям", отобрав их в виде некоторой "квинтэссенции" его судейского и жизненного опыта. О значении этого опыта для себя лично он говорит так: "...ведь и я сам, не будучи радикалом, был самым наивнейшим либералом до мозга костей. ... Я уверен, что читатель, удостоивший до сих пор мои воспоминания своего внимания, не испугается небольшого ряда судебных случаев, приводимых здесь мною в качестве лестницы, по которой я, руководимый наглядным опытом, мало-помалу, в течение 10'/2 лет, спускался с идеальных высот моих упований до самого низменного и безотрадного уровня действительности. Как ни тяжко было иное разочарование человека, до той поры совершенно незнакомого с народными массами и их мировоззрением, я все-таки с благодарностью озираюсь на время моего постепенного отрезвления, так как правда в жизни дороже всякой высокопарной лжи" {MB, II, с. 122, 124.}. Признание Фета говорит о той "почве", на которой его прежнее "вялое ожесточение" и "кислое брожение" (что чувствовал в нем Тургенев) перебродило в окончательную идеологию консервативного почвенничества. Поэтому, когда Тургенев летом 1870 года вновь увидел Фета, то в одеянии мирового судьи перед ним предстал непримиримый идейный противник. Тургенев писал Полонскому из Спасского (16 и 20 июня): "Я вчера вернулся от Фета, который живет отсюда в 70 верстах в степной местности, плоской, как блин. Сам он толст, лыс, бородаст - и в белом балахоне с цепью мирового судьи на шее представляет зрелище почтенное"; "Живется мне здесь ничего, хорошо - и, кроме рассуждений Фета, я еще никаких безобразий не встречал. Он страшно обрюзг, все еще пишет стихи, а главное - врет чушь несуразную, не столь часто забавную, как прежде". Если практическое хозяйствование Фета было "дельным делом", по выражению Тургенева; если - по его же предсказанию - фетовская судейская деятельность была пронизана "ясным и честным здравым смыслом и положительной законностью", то в своем общественном поведении, в защите своих убеждений Фет доходил, по собственному признанию, до "уродливых преувеличений", а по выражению того же Тургенева - был "удилозакусный" (что и принесло Фету репутацию архиреакционера). Тургенев не оставлял без внимания ни одного проявления "фетовского безобразничанья", и его письма к Фету являют цепь непрерывных столкновений. Фет демонстративно вышел из Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, ибо считал, что "литература способна быть забавой или отрадой и даже некоторым подспорьем насущному хлебу, но что чисто литературный труд в большинстве случаев так же мало способен прокормить отдельного человека, как и душевой крестьянский надел... Поэтому помощь должна являться к литератору, как и ко всякому другому труженику, только как помощь при неожиданном несчастии, но никак не в виде поощрения на бездоходный труд" {MB, II, с. 247.}. Не желая давать своих "трудовых денег" на помощь враждебным ему литераторам-разночинцам, Фет не удержался от "руготни" в их адрес. Тургенев отвечал ему (23 января 1370 года): "Ваши отзывы о Ваших - о наших - собратьях, русских литераторах, о нашем бедном Обществе становятся - говоря без прикрас - возмутительны. ...впечатление, производимое Вашей постоянной руготней, неприятно вяжется в моей голове с Вашим именем, с тем, в сущности симпатичным, воспоминанием, которое я храню о Вас. Довольно, Афанасий Афанасьевич! Довольно!.. Полно швырять (или швыряться, как хотите) грязью! А то ведь эдак, пожалуй, соскользнешь в Каткова... в Булгарина упадешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73