Лев Толстой укорял Фета за его чрезмерную "привязанность к житейскому", С. Л. Толстой вспоминал: "В нем было что-то жесткое и, как ни странно это сказать, было мало поэтического" {С. Л. Толстой. Очерки былого. Тула, 1975, с. 320.}. Т. Кузминская писала: "Странный человек был Афанасий Афанасьевич Фет... Мне всегда, с юных лет, казалось, что он человек рассудка, а не сердца... Практическое и духовное в нем было одинаково сильно" {Т. А. Кузминская. Моя жизнь в доме и Ясной Поляне. Тула, 1972, с. 281.}. Но нельзя забывать, что приобретение "житейского практицизма" далось Фету в нелегкой борьбе с собственной душой и стоило ему тяжелых жертв. Свидетельство этого мы находим в письмах к Борисову. В письме от 9 марта 1849 года Фет впервые посвятил друга в свою историю: он говорит, что достанься ему в будущем даже сказочно богатая невеста - "это существо (то есть Мария Лазич. - А. Т.) стояло бы до последней минуты сознания моего передо мною - как возможность возможного для меня счастия и примирения с гадкою действительностию". И тем не менее - роковое "но": "Но у ней ничего, и у меня ничего - вот тема, которую я развиваю..." {ГБЛ.} Эту тему Фет развивает и в других, приводимых ниже, письмах к Борисову; при этом нельзя пройти мимо того, как осознается Фетом его поведение в истории с Марией Лазич: "...в приложении к жизни мы (по крайней мере я в этом за себя соглашаюсь) оба дураки. Ты со своим насилованием природы - к идеализму, а я наоборот - с насилованием идеализма к жизни пошлой..." 10 июля 1849 года в связи с революционными событиями в Венгрии кирасирский полк отправлялся в поход, а 1 июля Фет писал Борисову: "Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений, она передо мной чище снега <...> ...этот несчастный гордиев узел любви или как хочешь назови, который чем более распутываю, все туже затягиваю, а разрубить мечом не имею духу и сил..." {"Литературная мысль", 1. Пг., 1922, с. 220.} "Духу и сил" у Фета хватало лишь на то, чтобы заставить себя неумолимо отдаляться от своей любви. Именно таков смысл эпизода, рассказанного им в книге "Ранние годы моей жизни": "В последнее время мне не удалось побывать у Петковичей, но на походе чуть ли не всему полку пришлось проходить мимо Федоровки, и притом не далее полверсты от конца липовой аллеи, выходившей в поле <...> Мои поездки к Петковичам не могли быть неизвестны в полку; но едва ли многие знали, где именно Федоровка. Душа во мне замирала при мысли, что может возникнуть какой-нибудь неуместный разговор об особе, защищать которую я не мог, не ставя ее в ничем не заслуженный неблагоприятный свет. Поэтому под гром марша я шел мимо далекой аллеи, даже не поворачивая головы в ту сторону. Это не мешало мне вглядываться, скосив влево глаза, и - у страха глаза велики - мне показалось в темном входе в аллею белое пятно. Тяжелое это было прощанье..." {РГ, с. 442.}
Последняя встреча Фета и Марии Лазич произошла в Федоровке в мае 1851 года (но все это время продолжалось их "духовное общение" - переписка). "Она не менее меня понимала безысходность нашего положения, но твердо стояла на том, что, не желая ни в каком случае выходить замуж, она, насильственно порывая духовное общение, только принесет никому не нужную жертву и превратит свою жизнь в безотрадную пустыню... Конечно, восторженная наша встреча не повела ни к какой развязке, а только отозвалась на нас еще более тяжкою и безнадежною болью" {Там же, с. 527.}. Но гордиев узел этих отношений уже был близок к развязке. "Казалось, достаточно было бы безмолвно принести на трезвый алтарь жизни самые задушевные стремления и чувства. Оказалось на деле, что этот горький кубок был недостаточно отравлен" {Там же, с. 543.}. Испить этот кубок до дна Фету пришлось осенью 1851 года, когда, вернувшись с маневров, он узнал, что Мария умерла. У себя дома она занималась с младшей сестрой; после уроков "наставница ложилась на диван с французским романом и папироской, в уверенности, что строгий отец, строго запрещавший дочерям куренье, не войдет. Так в последний раз легла она в белом кисейном платье и, закурив папироску, бросила, сосредотачивая внимание на книге, на пол спичку, которую считала потухшей. Но спичка, продолжавшая гореть, зажгла спустившееся на пол платье, и девушка только тогда заметила, что горит, когда вся правая сторона была в огне. Растерявшись при совершенном безлюдьи, за исключением беспомощной девочки-сестры (отец находился в отдаленном кабинете), несчастная, вместо того чтобы, повалившись на пол, стараться хотя бы собственным телом затушить огонь, бросилась по комнатам к балконной двери гостиной, причем горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет, оставляя на нем следы рокового горенья. Думая найти облегчение на чистом воздухе, девушка выбежала на балкон. Но при первом ее появлении на воздух пламя поднялось выше ее головы, и она, закрывши руками лицо и крикнув сестре: "Sauvez les lettres!" {"Берегите письма!" (фр.).} бросилась по ступенькам в сад. Там, пробежав насколько хватило сил, она упала совершенно обгоревшая, и несколько времени спустя на крики сестры прибежали люди и отнесли ее в спальню. Всякая медицинская помощь оказалась излишней, и бедняжка, протомясь четверо суток, спрашивала - можно ли на кресте страдать более, чем она?" {РГ, с. 544.}
О трагической развязке "гордиева узла" своей любви Фет рассказал в последней главе книги "Ранние годы моей жизни"; эту главу он начинает словами: "Рассказывая о событиях моей жизни, я до сих пор руководствовался мыслью, что только правда может быть интересной как для пишущего, так и для читающего. В противном случае не стоит говорить. При таком убеждении я не проходил молчанием значительных для меня событий, хотя бы они вели к моему осуждению или к сожалению обо мне" {Там же, с. 543.}. Фет имел в виду, конечно, прежде всего историю с Марией Лазич. Но в письмах Борисову в связи с той же историей он обнажал себя еще беспощаднее: "Давно подозревал я в себе равнодушие, а недавно чуть ли не убедился, что я более чем равнодушен" {ГБЛ (Б. Я. Бухштаб датирует письмо концом сентября - началом октября 1850 г.).}. В переписке с Борисовым итог истории с Лазич подвело письмо, написанное Фетом в октябре 1851 года: оно дополняет рассказанное в последней главе мемуаров, равно как и фраза из этого письма: "Итак, идеальный мир мой разрушен давно" - служит знаменательным резюме к финалу книги "Ранние годы моей жизни", напоминая, какими драматичными путями пришел Фет в зрелые годы своей жизни.
4
1 Иван Федорович - управляющий Борисова в Фатьянове.
2 В 1849 г. новый командир полка К. Бюлер назначил Фета на должность полкового адъютанта, которую он исполнял до ухода из полка в 1853 г.
3 П. Кащенко - офицер, сослуживец Фета.
4 Еще в 1847 г., будучи в отпуске в Москве, Фет приготовил к выпуску сборник своих стихотворений при участии Григорьева, которому и поручил довести книгу до печати у издателя Степанова. Григорьев, однако, не сумел этого сделать - и сборник вышел лишь в 1850 г.
5 Александр Никитич Шеншин - один из членов так называемой "волковской" (по усадьбе Волково) ветви мценских Шеншиных. Фет пишет в "Воспоминаниях": "... Александр, при большом росте, был плотен и могуч, сохранял более всякого другого Шеншина черты лица общего татарского родоначальника: ясные, черные глаза, широкий нос и выдающиеся скулы" (MB, I, с.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Последняя встреча Фета и Марии Лазич произошла в Федоровке в мае 1851 года (но все это время продолжалось их "духовное общение" - переписка). "Она не менее меня понимала безысходность нашего положения, но твердо стояла на том, что, не желая ни в каком случае выходить замуж, она, насильственно порывая духовное общение, только принесет никому не нужную жертву и превратит свою жизнь в безотрадную пустыню... Конечно, восторженная наша встреча не повела ни к какой развязке, а только отозвалась на нас еще более тяжкою и безнадежною болью" {Там же, с. 527.}. Но гордиев узел этих отношений уже был близок к развязке. "Казалось, достаточно было бы безмолвно принести на трезвый алтарь жизни самые задушевные стремления и чувства. Оказалось на деле, что этот горький кубок был недостаточно отравлен" {Там же, с. 543.}. Испить этот кубок до дна Фету пришлось осенью 1851 года, когда, вернувшись с маневров, он узнал, что Мария умерла. У себя дома она занималась с младшей сестрой; после уроков "наставница ложилась на диван с французским романом и папироской, в уверенности, что строгий отец, строго запрещавший дочерям куренье, не войдет. Так в последний раз легла она в белом кисейном платье и, закурив папироску, бросила, сосредотачивая внимание на книге, на пол спичку, которую считала потухшей. Но спичка, продолжавшая гореть, зажгла спустившееся на пол платье, и девушка только тогда заметила, что горит, когда вся правая сторона была в огне. Растерявшись при совершенном безлюдьи, за исключением беспомощной девочки-сестры (отец находился в отдаленном кабинете), несчастная, вместо того чтобы, повалившись на пол, стараться хотя бы собственным телом затушить огонь, бросилась по комнатам к балконной двери гостиной, причем горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет, оставляя на нем следы рокового горенья. Думая найти облегчение на чистом воздухе, девушка выбежала на балкон. Но при первом ее появлении на воздух пламя поднялось выше ее головы, и она, закрывши руками лицо и крикнув сестре: "Sauvez les lettres!" {"Берегите письма!" (фр.).} бросилась по ступенькам в сад. Там, пробежав насколько хватило сил, она упала совершенно обгоревшая, и несколько времени спустя на крики сестры прибежали люди и отнесли ее в спальню. Всякая медицинская помощь оказалась излишней, и бедняжка, протомясь четверо суток, спрашивала - можно ли на кресте страдать более, чем она?" {РГ, с. 544.}
О трагической развязке "гордиева узла" своей любви Фет рассказал в последней главе книги "Ранние годы моей жизни"; эту главу он начинает словами: "Рассказывая о событиях моей жизни, я до сих пор руководствовался мыслью, что только правда может быть интересной как для пишущего, так и для читающего. В противном случае не стоит говорить. При таком убеждении я не проходил молчанием значительных для меня событий, хотя бы они вели к моему осуждению или к сожалению обо мне" {Там же, с. 543.}. Фет имел в виду, конечно, прежде всего историю с Марией Лазич. Но в письмах Борисову в связи с той же историей он обнажал себя еще беспощаднее: "Давно подозревал я в себе равнодушие, а недавно чуть ли не убедился, что я более чем равнодушен" {ГБЛ (Б. Я. Бухштаб датирует письмо концом сентября - началом октября 1850 г.).}. В переписке с Борисовым итог истории с Лазич подвело письмо, написанное Фетом в октябре 1851 года: оно дополняет рассказанное в последней главе мемуаров, равно как и фраза из этого письма: "Итак, идеальный мир мой разрушен давно" - служит знаменательным резюме к финалу книги "Ранние годы моей жизни", напоминая, какими драматичными путями пришел Фет в зрелые годы своей жизни.
4
1 Иван Федорович - управляющий Борисова в Фатьянове.
2 В 1849 г. новый командир полка К. Бюлер назначил Фета на должность полкового адъютанта, которую он исполнял до ухода из полка в 1853 г.
3 П. Кащенко - офицер, сослуживец Фета.
4 Еще в 1847 г., будучи в отпуске в Москве, Фет приготовил к выпуску сборник своих стихотворений при участии Григорьева, которому и поручил довести книгу до печати у издателя Степанова. Григорьев, однако, не сумел этого сделать - и сборник вышел лишь в 1850 г.
5 Александр Никитич Шеншин - один из членов так называемой "волковской" (по усадьбе Волково) ветви мценских Шеншиных. Фет пишет в "Воспоминаниях": "... Александр, при большом росте, был плотен и могуч, сохранял более всякого другого Шеншина черты лица общего татарского родоначальника: ясные, черные глаза, широкий нос и выдающиеся скулы" (MB, I, с.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73