Прежде чем увянуть и засохнуть в этой пустынной квартире, очерченной лишь прямыми линиями и будто опустошенной адской атмосферой, которую тщательно поддерживали в ней мы с Аланом, охапка цветов выглядела до неприличия живой и радостной.
Положение, можно сказать, стабилизировалось. Алан не выходил из квартиры. Если хотела выйти я, он шел за мной. Если звонил телефон, что случалось все реже, он снимал трубку, говорил: «Никого нет дома», — и клал ее на рычаг. Остальное время он шагал, как безумный, по квартире, твердя свои претензии ко мне, придумывая новые, задавал вопросы, будил меня, если я засыпала, и то плакал, как ребенок, что наша любовь кончилась, причитая, что это его вина, то все с большим жаром упрекал меня. Я совсем отупела и ни на что уже не реагировала. Я думала только о том, как бы сбежать. Мне казалось, что тот водоворот, пучина, в которую с каждым днем все глубже погружались мы оба, заключает конец в себе самой и остается только ждать. Я умывалась, чистила зубы, одевалась и раздевалась, движимая каким-то рефлексом, сохранившимся из моей предыстории. Служанка, не выдержав этого ужаса, ушла от нас еще неделю назад. Питались мы консервами, каждый сам по себе, и я бестолково сражалась с банками сардин, которые не лезли в горло, но я твердо знала, что их нужно есть. Эта квартира стала кораблем, потерявшим курс, а капитан, Алан, был безумен. У меня, единственной пассажирки, не осталось ничего, даже чувства юмора. Что же до друзей — тех, которые звонили, или более настойчивых, которые стучали в дверь, а он их тут же выставлял, — я думаю, они не имели ни малейшего представления о происходившем за этими стенами. Быть может даже, они полагали, что у нас в разгаре медовый месяц.
Угрозы, мольбы, сожаления, обещания — в этом круговороте жила я, на грани самой себя, разбитая, удерживаемая насильно, охваченная ужасом. Дважды я пыталась бежать, но Алан перехватил меня на лестнице и протащил по всем ступенькам: в первый раз — не говоря ни слова, а во второй — бормоча по-английски немыслимые ругательства. Ничто больше не связывало нас с внешним миром. Алан сломал радио, затем телевизор, телефонный провод же он не перерезал, я думаю, единственно ради удовольствия видеть, как я вскакиваю, охваченная надеждой, очень смутной, когда он случайно звонил. Я брала снотворные, когда попало — в момент, когда чувствовала, что подступают слезы, — и погрузившись в кошмарный сои, на четыре часа спасалась от него, а он все эти четыре часа не переставая, тряс меня, звал то громко, то тихо, клал мне голову на грудь, чтобы проверить, жива ли еще, не покинула ли его драгоценная любовь, воспользовавшись последним обманом — несколькими лишними таблетками снотворного. Лишь один-единственный раз чаша моего терпения переполнилась. Я увидела в окно открытую машину с парнем и девушкой. Они смеялись. Это показалось мне еще одной пощечиной — на сей раз от судьбы. Это напомнило мне о том, какой я могла бы быть, о том, что, как представилось моему помутившемуся разуму, я потеряла навсегда. В этот день я расплакалась. Я умоляла Алана уйти или позволить уйти мне. Мои детские «ну, прошу тебя», «пожалуйста», «будь хорошим» были так нелепы. Он был здесь, рядом, гладил мои волосы, утешал меня, умолял не плакать, говорил, что мои слезы делают ему так больно. На эти два или три часа к нему вернулось его прежнее лицо — нежное, доверчивое — лицо защитника. Я уверена, он утешился, страдал не так сильно. О себе я не могу сказать, что страдала. Это было и хуже, и не так значительно. Я ждала, что Алан уйдет или убьет меня. Ни секунды я не думала сама покончить с собой. Кто-то внутри меня, неискоренимый, неприступный, кто принес столько страданий Алану, ждал. По временам все-таки это ожидание казалось мне призрачным, бесцельным, и тогда меня охватывало судорожное отчаяние, меня колотило, мускулы сводило конвульсией, сохло в горле, я не могла шевельнуться.
Однажды днем, часов около трех, я бесцельно рылась в письменном столе в поисках книги, которую взяла накануне и которую Алан, конечно, немедленно спрятал, так как не выносил, когда что бы то ни было хоть на мгновение отвлекало меня от него, от того, что он называл «мы». Он не вырывал книгу у меня из рук — от этого его удерживали остатки воспитанности: он по-, прежнему давал мне дорогу, когда я проходила в дверь, и зажигал спичку для моей сигареты. Тем не менее, он спрятал эту книгу, и я искала ее под диваном, ползая на полу. Я знала, что если, он войдет в комнату, то начнет хохотать, но это было мне глубоко безразлично.
В этот-то момент и позвонили — впервые за четыре дня — и я выпрямилась в ожидании отрывистого стука, с которым Алан захлопнет дверь перед назойливым посетителем. Прошла минута, две, и я услышала голос Алана, спокойный и вкрадчивый. Любопытство охватило меня, и я пошла в переднюю. У входа, именно у входа, то есть, только переступив порог, со шляпой в руке стоял Юлиус А. Край. Я застыла в недоумении. Как же он сюда проник? Увидев меня, он устремился ко мне, как будто и не было Алана на его пути, и тот невольно отступил. Юлиус протянул мне руку. Я взглянула на него. Это какая-то ошибка! Я могла ожидать полицию, скорую помощь, Персифаля, мать Алана, кого угодно, только не его.
— Как поживаете? — спросил он меня. — Я только что говорил вашему мужу, что мы договорились встретиться сегодня и выпить чаю в «Салине», и я позволил себе заехать за вами.
Я ничего не ответила. Я глядела на Алана, который, казалось, окаменел от гнева. Юлиус перевел глаза на него. Тут я снова увидела его взгляд, впервые поразивший меня у Алфернов — свирепый, ледяной, взгляд хищника. Вся эта сцена выглядела действительно странно: молодой мужчина, плохо выбритый, стоит перед распахнутой дверью, рядом незнакомец средних лет, в пальто цвета морской волны, с серьезным лицом, и я — молодая женщина, непричесанная, в халате, — оперлась о косяк другой двери. Я не знала, кто же из этих троих посторонний.
— Моя жена нездорова, — сказал Алан резко, — о том, чтобы она поехала, не может быть и речи.
Юлиус перевел свой взгляд, все такой же суровый, на меня и произнес громко и категорично следующую фразу, больше похожую на приказ, чем на приглашение:
— Я жду ее, чтобы ехать пить чай. Я подожду в гостиной, — добавил он, обращаясь ко мне. — Вы быстро оденетесь.
Алан резко шагнул к нему, но кто-то уже появился в дверях, и в квартиру проник четвертый персонаж этого нелепого водевиля. Это был здоровый детина — шофер Юлиуса. Он тоже был в чем-то цвета морской волны, держал в руке перчатки, и у него был тот же неопределенно-бесстрастный вид, который придавал им обоим сходство с агентами гестапо, как я их себе представляла.
— О чем-то я хотел спросить вас… — сказал Юлиус, обернувшись к Алану. — Эта квартира выходит на северо-запад, да?
И тогда, в одно мгновение, что-то порвалось во мне, выключило меня из неподвижности, разрушило впечатление ирреальности. Я. вскочила в свою комнату, закрыла дверь на ключ, влезла в брюки, натянула свитер — быстро, быстро — так, что слышно было, как стучат зубы и колотится сердце. Я схватила две туфли, показавшиеся мне одинаковыми, боясь задержаться хоть на секунду, открыла дверь и бросилась в гостиную к Юлиусу А. Краму. Я потратила на все минуты полторы, была вся в поту, и не знаю уж, какой рефлекс ложного стыда удержал меня от того, чтобы броситься к шоферу, схватить его за руку и умолять его ехать на самой большой скорости и далеко-далеко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Положение, можно сказать, стабилизировалось. Алан не выходил из квартиры. Если хотела выйти я, он шел за мной. Если звонил телефон, что случалось все реже, он снимал трубку, говорил: «Никого нет дома», — и клал ее на рычаг. Остальное время он шагал, как безумный, по квартире, твердя свои претензии ко мне, придумывая новые, задавал вопросы, будил меня, если я засыпала, и то плакал, как ребенок, что наша любовь кончилась, причитая, что это его вина, то все с большим жаром упрекал меня. Я совсем отупела и ни на что уже не реагировала. Я думала только о том, как бы сбежать. Мне казалось, что тот водоворот, пучина, в которую с каждым днем все глубже погружались мы оба, заключает конец в себе самой и остается только ждать. Я умывалась, чистила зубы, одевалась и раздевалась, движимая каким-то рефлексом, сохранившимся из моей предыстории. Служанка, не выдержав этого ужаса, ушла от нас еще неделю назад. Питались мы консервами, каждый сам по себе, и я бестолково сражалась с банками сардин, которые не лезли в горло, но я твердо знала, что их нужно есть. Эта квартира стала кораблем, потерявшим курс, а капитан, Алан, был безумен. У меня, единственной пассажирки, не осталось ничего, даже чувства юмора. Что же до друзей — тех, которые звонили, или более настойчивых, которые стучали в дверь, а он их тут же выставлял, — я думаю, они не имели ни малейшего представления о происходившем за этими стенами. Быть может даже, они полагали, что у нас в разгаре медовый месяц.
Угрозы, мольбы, сожаления, обещания — в этом круговороте жила я, на грани самой себя, разбитая, удерживаемая насильно, охваченная ужасом. Дважды я пыталась бежать, но Алан перехватил меня на лестнице и протащил по всем ступенькам: в первый раз — не говоря ни слова, а во второй — бормоча по-английски немыслимые ругательства. Ничто больше не связывало нас с внешним миром. Алан сломал радио, затем телевизор, телефонный провод же он не перерезал, я думаю, единственно ради удовольствия видеть, как я вскакиваю, охваченная надеждой, очень смутной, когда он случайно звонил. Я брала снотворные, когда попало — в момент, когда чувствовала, что подступают слезы, — и погрузившись в кошмарный сои, на четыре часа спасалась от него, а он все эти четыре часа не переставая, тряс меня, звал то громко, то тихо, клал мне голову на грудь, чтобы проверить, жива ли еще, не покинула ли его драгоценная любовь, воспользовавшись последним обманом — несколькими лишними таблетками снотворного. Лишь один-единственный раз чаша моего терпения переполнилась. Я увидела в окно открытую машину с парнем и девушкой. Они смеялись. Это показалось мне еще одной пощечиной — на сей раз от судьбы. Это напомнило мне о том, какой я могла бы быть, о том, что, как представилось моему помутившемуся разуму, я потеряла навсегда. В этот день я расплакалась. Я умоляла Алана уйти или позволить уйти мне. Мои детские «ну, прошу тебя», «пожалуйста», «будь хорошим» были так нелепы. Он был здесь, рядом, гладил мои волосы, утешал меня, умолял не плакать, говорил, что мои слезы делают ему так больно. На эти два или три часа к нему вернулось его прежнее лицо — нежное, доверчивое — лицо защитника. Я уверена, он утешился, страдал не так сильно. О себе я не могу сказать, что страдала. Это было и хуже, и не так значительно. Я ждала, что Алан уйдет или убьет меня. Ни секунды я не думала сама покончить с собой. Кто-то внутри меня, неискоренимый, неприступный, кто принес столько страданий Алану, ждал. По временам все-таки это ожидание казалось мне призрачным, бесцельным, и тогда меня охватывало судорожное отчаяние, меня колотило, мускулы сводило конвульсией, сохло в горле, я не могла шевельнуться.
Однажды днем, часов около трех, я бесцельно рылась в письменном столе в поисках книги, которую взяла накануне и которую Алан, конечно, немедленно спрятал, так как не выносил, когда что бы то ни было хоть на мгновение отвлекало меня от него, от того, что он называл «мы». Он не вырывал книгу у меня из рук — от этого его удерживали остатки воспитанности: он по-, прежнему давал мне дорогу, когда я проходила в дверь, и зажигал спичку для моей сигареты. Тем не менее, он спрятал эту книгу, и я искала ее под диваном, ползая на полу. Я знала, что если, он войдет в комнату, то начнет хохотать, но это было мне глубоко безразлично.
В этот-то момент и позвонили — впервые за четыре дня — и я выпрямилась в ожидании отрывистого стука, с которым Алан захлопнет дверь перед назойливым посетителем. Прошла минута, две, и я услышала голос Алана, спокойный и вкрадчивый. Любопытство охватило меня, и я пошла в переднюю. У входа, именно у входа, то есть, только переступив порог, со шляпой в руке стоял Юлиус А. Край. Я застыла в недоумении. Как же он сюда проник? Увидев меня, он устремился ко мне, как будто и не было Алана на его пути, и тот невольно отступил. Юлиус протянул мне руку. Я взглянула на него. Это какая-то ошибка! Я могла ожидать полицию, скорую помощь, Персифаля, мать Алана, кого угодно, только не его.
— Как поживаете? — спросил он меня. — Я только что говорил вашему мужу, что мы договорились встретиться сегодня и выпить чаю в «Салине», и я позволил себе заехать за вами.
Я ничего не ответила. Я глядела на Алана, который, казалось, окаменел от гнева. Юлиус перевел глаза на него. Тут я снова увидела его взгляд, впервые поразивший меня у Алфернов — свирепый, ледяной, взгляд хищника. Вся эта сцена выглядела действительно странно: молодой мужчина, плохо выбритый, стоит перед распахнутой дверью, рядом незнакомец средних лет, в пальто цвета морской волны, с серьезным лицом, и я — молодая женщина, непричесанная, в халате, — оперлась о косяк другой двери. Я не знала, кто же из этих троих посторонний.
— Моя жена нездорова, — сказал Алан резко, — о том, чтобы она поехала, не может быть и речи.
Юлиус перевел свой взгляд, все такой же суровый, на меня и произнес громко и категорично следующую фразу, больше похожую на приказ, чем на приглашение:
— Я жду ее, чтобы ехать пить чай. Я подожду в гостиной, — добавил он, обращаясь ко мне. — Вы быстро оденетесь.
Алан резко шагнул к нему, но кто-то уже появился в дверях, и в квартиру проник четвертый персонаж этого нелепого водевиля. Это был здоровый детина — шофер Юлиуса. Он тоже был в чем-то цвета морской волны, держал в руке перчатки, и у него был тот же неопределенно-бесстрастный вид, который придавал им обоим сходство с агентами гестапо, как я их себе представляла.
— О чем-то я хотел спросить вас… — сказал Юлиус, обернувшись к Алану. — Эта квартира выходит на северо-запад, да?
И тогда, в одно мгновение, что-то порвалось во мне, выключило меня из неподвижности, разрушило впечатление ирреальности. Я. вскочила в свою комнату, закрыла дверь на ключ, влезла в брюки, натянула свитер — быстро, быстро — так, что слышно было, как стучат зубы и колотится сердце. Я схватила две туфли, показавшиеся мне одинаковыми, боясь задержаться хоть на секунду, открыла дверь и бросилась в гостиную к Юлиусу А. Краму. Я потратила на все минуты полторы, была вся в поту, и не знаю уж, какой рефлекс ложного стыда удержал меня от того, чтобы броситься к шоферу, схватить его за руку и умолять его ехать на самой большой скорости и далеко-далеко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30