Я испытывала единственное желание — отвлечься от воспоминаний о мрачных часах, пережитых сегодня днем. Но вот странность! Если падала лошадь, я падала вместе с ней. Когда пуля поражала в самое сердце злодея, я умирала вместе с ним. А любовные сцены между невинной молодой девушкой и жестоким, но раскаивающимся героем казались мне личным оскорблением. Я переключила на другой канал. Там шел детектив, с садизмом, доведенным до совершенства. Он лишь нагнал на меня скуку. Я выключила телевизор и услышала, как бьет 8. И нелепый же был у меня, должно быть, вид: сижу одна, без дела, на диване, затерянном в недрах огромной гостиной, — точь-в-точь переселенка, по ошибке попавшая в роскошные апартаменты. Принесли мой чемодан, но у меня не было ни сил, ни желания его распаковывать. Я чувствовала дурацкую пульсацию крови в висках и запястьях. Это нескончаемое биение казалось мне бессмысленным. В 8 часов 5 минут зазвонил телефон. Я бросилась к нему. Голос Юлиуса был необычайно отчетлив и близок, и телефонный провод казался мне последней связью между мной и миром живых. Он тянулся по морскому дну, и все бури были ему нипочем.
— Я беспокоился, — сказал Юлиус. — Где вы были?
— Я приехала к свекрови очень рано, вернее, очень поздно, и все утро проспала у нее. Потом я была у Алана.
— Как он?
— Неважно, — ответила я.
— Вы рассчитываете скоро вернуться?
Я растерялась, ведь я ничего не знала.
— Дело в том, что я могу завтра быть в Нью-Йорке, — сказал он. — Я должен уладить кой-какие дела, а потом ехать в Нассо, тоже по делам. Если хотите, вы сможете поехать со мной и моей секретаршей. Неделя у моря вам не повредит.
— Неделя у моря! — Я представила себе белый пляж, индиговое море и солнце, сверкающее для того, чтобы отогреть мои старые кости. Я уже изнемогаю от этих городов.
— А Дюкре, — спохватилась я, — мой директор?
— Я ему позвонил, как мы с вами договорились. Он полагает, что вы воспользуетесь вашим пребыванием в Нью-Йорке и побываете на двух-трех выставках. Он мне их назвал. Я думаю, он благосклонно отнесется к вашей отлучке, если вы привезете ему несколько статей. Кажется, он даже сказал, что эта поездка — настоящая удача.
Я чувствовала, как оживаю. Путешествие на грани безумия и депрессии приобретало смысл, даже интерес — удваивающийся благодаря счастью оказаться на пляже. Я не знала Нассо. Мы с Аланом всегда прятались, как пираты, на маленьких, затерянных островках близ Флориды или в Карибском море. Но я знала, что Нассо — рай для налогоплательщиков, так что не удивительно, если один из форпостов Юлиуса находится там.
— Это было бы идеально, — произнесла я.
— Вам это будет полезно. И мне тоже, — добавил Юлиус. — Здесь отвратительная погода. Она прямо давит на меня.
Я плохо могла представить себе, чтобы что-то давило на Юлиуса или хотя бы чуть-чуть сплющило его. Его внешность ассоциировалась, скорее, с бульдозером. Но, по-видимому, это было с моей стороны несправедливостью или недостатком воображения — и то и другое часто взаимосвязаны.
— Я приеду совсем скоро, — продолжал он, — не тревожьтесь обо мне. Что вы делаете сегодня вечером?
Я понятия не имела об этом и так ему и сказала. Он стал смеяться и посоветовал мне лечь, а чтобы скорее, заснуть, посмотреть какой-нибудь фильм. Он рекомендовал мне также со всеми просьбами обращаться к г-ну Мартену из администраторской гостиницы, он мне во всем поможет. Он рассказал мне новости о Дидье. Ему, кажется, меня уже не хватает. Подсказал также, где в его комнате я найду несколько интересных книг. Ласково пожелал мне доброй ночи. Словом, успокоил.
Я заказала по телефону легкий ужин. Отыскала в спальне книгу Малепарте и, пользуясь приливом сил, распаковала багаж. А в нескольких кварталах от моей гостиницы лежал в тишине палаты обессиленный молодой мужчина и, наверное, не мог дождаться, когда кончится эта ночь. Я представила на мгновение это долгое ожидание во тьме, его запрокинутый профиль, вернее, все лицо его, голубоватое от щетины, во вмятине подушки. Потом я углубилась в книгу, и для меня исчезло все, кроме вычурного и дикого мира «Капута». Тяжелый сегодня был день.
На следующее утро, прежде чем отправиться в клинику, я пошла на выставку Эдварда Хуппера, американского художника, к которому питаю особую симпатию. Целый час я промечтала у меланхолических полотен, населенных одинокими героями. Особенно долго простояла я перед картиной «Сторожа моря». На ней сидели рядом мужчина и женщина. Бросалась в глаза их полная отчужденность. Они сидели на фоне дома кубической формы и глядели на море. Мне показалось, что эта картина — безжалостная проекция моей жизни с Аланом.
Он был выбрит. Нормальный цвет лица понемногу возвращался к нему. Исчезло растерянное, молящее выражение глаз. Его сменило другое выражение, так знакомое мне — недоверчивое и злое. Он едва дал мне сесть:
— Так, значит, ты ушла из дому и живешь в номере, забронированном Юлиусом А. Крамом? Он что, приехал с тобой?
— Нет, — ответила я, — он предоставил мне свой номер, а поскольку мы с твоей матерью, ты знаешь, плохо ладим друг с другом…
Он не дал мне договорить.
Щеки его порозовели, глаза загорелись.
Я снова с грустью отметила, как красит его ревность. Существует, и гораздо чаще, чем думают, странная порода людей: они обретают равновесие и силу только в сражении.
— Я-то, дурак, думал, что ты приехала специально повидать меня. Но он-то, конечно, не так глуп, чтобы оставить тебя одну дольше, чем на два дня. Когда он приезжает?
Он вывел меня из себя. Я ненавидела его интуицию, одновременно и верную, и ложную. Она лишала возможности убедить его в моей доброй воле. Я опять оказалась в том безвыходном положении, которое существовало все время нашего супружества: всегда под подозрением и всегда виноватая. Я пыталась шутить. Рассказала о Хуппере, о Нью-Йорке, о самолете, но он меня не слушал. Он вернулся к своим старым упрекам, я, со смешанным чувством ярости и облегчения, сказала себе, что наш разрыв был неизбежен. А наше вчерашнее свидание, так ранившее и растрогавшее меня, — не более чем недоразумение, причиной которому только моя жалость. Но я слишком хорошо знала, что жалость не может быть основой, любовных отношений: под ее гнетом они задохнутся и увянут.
— Но, в конце концов, — сделала я последнюю попытку, — ты прекрасно знаешь, что между мной и Юлиусом нет ничего в смысле физическом.
— Ну, разумеется, — ответил он, — в мое время ты обычно выбирала покрасивее.
— Я никого не выбирала, как ты выразился, в твое время. Было всего два случая, которые ты сам спровоцировал.
— Во всяком случае, Юлиус А. Край взял тебя под свое крылышко — золотое крылышко. И тебе это, как видно, нравится. И потом, — добавил он с внезапной силой, — что мне с того, спишь ты с ним или нет? Ты его без конца видишь, говоришь с ним, звонишь ему, улыбаешься. Да, ты улыбаешься, говоришь — с кем-то, а не со мной! Даже если он никогда не дотронулся до тебя и кончиком пальца — это все равно.
— Тебе хотелось бы вернуть наши последние недели перед твоим отъездом? Существование двух буйнопомешанных, запершихся в своей клетке, — о такой жизни ты мечтаешь?
Он не сводил с меня глаз.
— Да, — сказал он. — Две недели ты целиком принадлежала мне, как на тех пустынных пляжах, куда я увозил тебя, и где ты никого не знала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Я беспокоился, — сказал Юлиус. — Где вы были?
— Я приехала к свекрови очень рано, вернее, очень поздно, и все утро проспала у нее. Потом я была у Алана.
— Как он?
— Неважно, — ответила я.
— Вы рассчитываете скоро вернуться?
Я растерялась, ведь я ничего не знала.
— Дело в том, что я могу завтра быть в Нью-Йорке, — сказал он. — Я должен уладить кой-какие дела, а потом ехать в Нассо, тоже по делам. Если хотите, вы сможете поехать со мной и моей секретаршей. Неделя у моря вам не повредит.
— Неделя у моря! — Я представила себе белый пляж, индиговое море и солнце, сверкающее для того, чтобы отогреть мои старые кости. Я уже изнемогаю от этих городов.
— А Дюкре, — спохватилась я, — мой директор?
— Я ему позвонил, как мы с вами договорились. Он полагает, что вы воспользуетесь вашим пребыванием в Нью-Йорке и побываете на двух-трех выставках. Он мне их назвал. Я думаю, он благосклонно отнесется к вашей отлучке, если вы привезете ему несколько статей. Кажется, он даже сказал, что эта поездка — настоящая удача.
Я чувствовала, как оживаю. Путешествие на грани безумия и депрессии приобретало смысл, даже интерес — удваивающийся благодаря счастью оказаться на пляже. Я не знала Нассо. Мы с Аланом всегда прятались, как пираты, на маленьких, затерянных островках близ Флориды или в Карибском море. Но я знала, что Нассо — рай для налогоплательщиков, так что не удивительно, если один из форпостов Юлиуса находится там.
— Это было бы идеально, — произнесла я.
— Вам это будет полезно. И мне тоже, — добавил Юлиус. — Здесь отвратительная погода. Она прямо давит на меня.
Я плохо могла представить себе, чтобы что-то давило на Юлиуса или хотя бы чуть-чуть сплющило его. Его внешность ассоциировалась, скорее, с бульдозером. Но, по-видимому, это было с моей стороны несправедливостью или недостатком воображения — и то и другое часто взаимосвязаны.
— Я приеду совсем скоро, — продолжал он, — не тревожьтесь обо мне. Что вы делаете сегодня вечером?
Я понятия не имела об этом и так ему и сказала. Он стал смеяться и посоветовал мне лечь, а чтобы скорее, заснуть, посмотреть какой-нибудь фильм. Он рекомендовал мне также со всеми просьбами обращаться к г-ну Мартену из администраторской гостиницы, он мне во всем поможет. Он рассказал мне новости о Дидье. Ему, кажется, меня уже не хватает. Подсказал также, где в его комнате я найду несколько интересных книг. Ласково пожелал мне доброй ночи. Словом, успокоил.
Я заказала по телефону легкий ужин. Отыскала в спальне книгу Малепарте и, пользуясь приливом сил, распаковала багаж. А в нескольких кварталах от моей гостиницы лежал в тишине палаты обессиленный молодой мужчина и, наверное, не мог дождаться, когда кончится эта ночь. Я представила на мгновение это долгое ожидание во тьме, его запрокинутый профиль, вернее, все лицо его, голубоватое от щетины, во вмятине подушки. Потом я углубилась в книгу, и для меня исчезло все, кроме вычурного и дикого мира «Капута». Тяжелый сегодня был день.
На следующее утро, прежде чем отправиться в клинику, я пошла на выставку Эдварда Хуппера, американского художника, к которому питаю особую симпатию. Целый час я промечтала у меланхолических полотен, населенных одинокими героями. Особенно долго простояла я перед картиной «Сторожа моря». На ней сидели рядом мужчина и женщина. Бросалась в глаза их полная отчужденность. Они сидели на фоне дома кубической формы и глядели на море. Мне показалось, что эта картина — безжалостная проекция моей жизни с Аланом.
Он был выбрит. Нормальный цвет лица понемногу возвращался к нему. Исчезло растерянное, молящее выражение глаз. Его сменило другое выражение, так знакомое мне — недоверчивое и злое. Он едва дал мне сесть:
— Так, значит, ты ушла из дому и живешь в номере, забронированном Юлиусом А. Крамом? Он что, приехал с тобой?
— Нет, — ответила я, — он предоставил мне свой номер, а поскольку мы с твоей матерью, ты знаешь, плохо ладим друг с другом…
Он не дал мне договорить.
Щеки его порозовели, глаза загорелись.
Я снова с грустью отметила, как красит его ревность. Существует, и гораздо чаще, чем думают, странная порода людей: они обретают равновесие и силу только в сражении.
— Я-то, дурак, думал, что ты приехала специально повидать меня. Но он-то, конечно, не так глуп, чтобы оставить тебя одну дольше, чем на два дня. Когда он приезжает?
Он вывел меня из себя. Я ненавидела его интуицию, одновременно и верную, и ложную. Она лишала возможности убедить его в моей доброй воле. Я опять оказалась в том безвыходном положении, которое существовало все время нашего супружества: всегда под подозрением и всегда виноватая. Я пыталась шутить. Рассказала о Хуппере, о Нью-Йорке, о самолете, но он меня не слушал. Он вернулся к своим старым упрекам, я, со смешанным чувством ярости и облегчения, сказала себе, что наш разрыв был неизбежен. А наше вчерашнее свидание, так ранившее и растрогавшее меня, — не более чем недоразумение, причиной которому только моя жалость. Но я слишком хорошо знала, что жалость не может быть основой, любовных отношений: под ее гнетом они задохнутся и увянут.
— Но, в конце концов, — сделала я последнюю попытку, — ты прекрасно знаешь, что между мной и Юлиусом нет ничего в смысле физическом.
— Ну, разумеется, — ответил он, — в мое время ты обычно выбирала покрасивее.
— Я никого не выбирала, как ты выразился, в твое время. Было всего два случая, которые ты сам спровоцировал.
— Во всяком случае, Юлиус А. Край взял тебя под свое крылышко — золотое крылышко. И тебе это, как видно, нравится. И потом, — добавил он с внезапной силой, — что мне с того, спишь ты с ним или нет? Ты его без конца видишь, говоришь с ним, звонишь ему, улыбаешься. Да, ты улыбаешься, говоришь — с кем-то, а не со мной! Даже если он никогда не дотронулся до тебя и кончиком пальца — это все равно.
— Тебе хотелось бы вернуть наши последние недели перед твоим отъездом? Существование двух буйнопомешанных, запершихся в своей клетке, — о такой жизни ты мечтаешь?
Он не сводил с меня глаз.
— Да, — сказал он. — Две недели ты целиком принадлежала мне, как на тех пустынных пляжах, куда я увозил тебя, и где ты никого не знала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30