Из множества воспоминаний о марше в плен приведу здесь одно, наиболее выразительное. «Дома горели, чадили. Мягкая мебель, музыкальные инструменты, кухонная утварь, картины, фарфор – все это было выброшено из домов и продолжало выбрасываться. Между горящими танками стояли подбитые автомашины, кругом валялась одежда и снаряжение. Тут же бродили пьяные русские. Одни дико стреляли куда попало, другие пытались ездить на велосипедах, но падали и оставались лежать без сознания в сточных канавах с кровоточащими ранами. В дома тащили плачущих, отбивавшихся девушек и женщин. Кричали дети, зовя родителей, мы шли все дальше и дальше. Перед нашими глазами представали картины, описать которые невозможно. Придорожные кюветы были полны трупов. Мертвые тела носили следы невообразимых зверств и изнасилований. Валялось множество мертвых детей. На деревьях болтались повешенные – с отрезанными ушами, выколотыми глазами. В разных направлениях вели немецких женщин. Пьяные русские дрались из-за медсестры. На обочине шоссе под деревом сидела старуха, обе ноги у нее были раздавлены автомашиной. Горели хутора, на дороге валялся, домашний скарб, кругом бегал скот, в него стреляли, убивая 6ез разбора. До нас доносились крики взывающих о помощи. Помочь мы ничем не могли. Из домов, подняв в молитве руки, выходили женщины, русские гнали их назад и стреляли в них, если те уходили не сразу. Это было ужасно. Такого мы не могли даже предполагать.
Сапог ни у кого уже не было, многие шли босыми. Раненые, о которых, никто не заботился, стонали, от боли. Почти все неимоверно мучились от голода и жажды. Со всех сторон в колонну военнопленных протискивались русские солдаты, отбирая у кого шинель, у кого фуражку или бумажник с его жалким содержимым. Каждый хотел чем-нибудь поживиться. «Уры, уры!» (часы) – кричали они. Мы были отданы на их произвол».
Дорога в плен привела основную массу солдат в Штаблак, Инстербург, а позднее – в различные лагеря бескрайней России. Большая часть офицеров попала в Елабугу (Татария).
Что же касается численности гарнизона и населения Кенигсберга к началу генерального наступления русских, то, тут можно назвать лишь приблизительную цифру, поскольку, все данные пропали. Число гражданских колеблется между 90000 и 130000, наиболее вероятно среднее число – 100000. Количество военнослужащих равнялось примерно 30000-35000 человек, к ним надо прибавить еще фольксштурм. В крепости находилось также еще около 15000 иностранных рабочих, так что общее количество людей в крепости достигало примерно 165000. Какой крови стоили нам бои, навсегда останется неизвестным.
Прием и обхождение в штабе дивизии были корректными. Но уже в штабе корпуса мы предстали перед одним русским генералом, который похвалялся тем, что выстоял, в Сталинграде, при этом не принимая в расчет, что в его случае условия были совсем иными, нежели у нас в Кенигсберге. Во второй, половине дня мы прибыли на командный пункт маршала Василевского. По дороге туда произошел еще один характерный случай. За машиной, на которой мы ехали, следовал грузовик с нашим багажом и нашими денщиками. Грузовик этот отстал, якобы из-за поломки, а потом попросту повернул назад, в Кенигсберг. В железнодорожных мастерских города русские начисто обобрали наших солдат и растащили весь наш багаж. После моего энергичного протеста в дело вмешался сам маршал Василевский, пытаясь вернуть нам вещи. Этого ему сделать не удалось, и мы на долгие годы русского плена остались в том, в чем были. Моего верного денщика Ханса Яблонку русские офицеры обрабатывали в течение нескольких часов, принуждая к признанию, что он сам взял эти вещи, но Ханс не поддался никаким угрозам.
По прибытии в штаб русского фронта началось наше хождение по мукам – бесконечные допросы (главным образом по ночам), запугивания голодом и другими репрессиями, если мы не давали нужных показаний. Но мы не испугались и, несмотря на неоднократные принуждения, отказались подписать листовку, в которой должны были обратиться непосредственно к солдатам с призывом сложить оружие. Я согласился лишь составить донесение, адресованное лично генералу Мюллеру. В этом донесении я писал, почему дело кончилось капитуляцией Кенигсберга, и советовал Мюллеру прекратить борьбу, ибо и далее жертвовать людьми при колоссальном превосходстве русских было бы бесполезно и бессмысленно. Как я потом узнал, русские размножили это донесение в виде листовки и сбрасывали над Земландским фронтом. Текст листовки приводится в приложении.
На одном из допросов русский офицер сообщил мне, что, согласно сводке Верховного командования немецкой армии, Гитлер приговорил меня к смертной казни, а моих родственников подверг репрессиям. Поскольку приговор этот был вынесен без разбирательства дела в военно-полевом суде и без заслушивания обвиняемого и свидетелей, я расценил его не иначе, как результат действий сумасшедшего и воспринял равнодушно. Однако участь моей семьи, оказавшейся жертвой произвола, естественно, меня очень волновала. Репрессиям подвергались в эти дни моя жена и старшая дочь, эвакуировавшиеся ранее в Данию. По приказу тамошнего командующего немецкими войсками они были разлучены с несовершеннолетними детьми и брошены в датскую тюрьму. Только благодаря человечности, проявленной местным немецким комендантом, как мне стало известно, их жизнь в тюрьме протекала более-менее сносно. Мою младшую дочь, работавшую в то время в управлении сухопутных войск, посадили сначала в потсдамскую тюрьму, чтобы перевести потом в пресловутые подвалы гестапо на Альбрехтштрассе в Берлине. Лишь счастливая случайность избавила ее от участи тамошних узников, которых всех, кроме семи, уничтожили. Начальник этой тюрьмы воспротивился, и не без успеха, принять туда женщину из-за отсутствия женского обслуживающего персонала. В эту же тюрьму доставили с фронта и моего зятя, командира батальона. По воле случая он оказался в числе семи оставшихся в живых – тюремные палачи перед самым приходом русских прекратили расстрелы, чтобы не оставлять после себя слишком мрачной картины.
После окончания допросов в штабе фронта меня, вместе с моими командирами дивизий и группой командиров других частей, доставили на американском самолете «Дуглас» в Москву, где нас вместе с другими немецкими генералами должны были поместить, как выразился маршал Василевский, в лагерь санаторного типа. Этим санаторием оказалась пресловутая московская тюрьма «Бутырка». Это первое проявление столь резкого различия между обещаниями высокого русского офицера и действительностью привело, нас тогда в состояние своего рода шока. На всю жизнь запомнился нам и первый поданный в русской тюрьме рыбный суп.
Описание моих дальнейших скитаний и всего пережитого в советских тюрьмах и трудовых лагерях Москвы, Ленинграда, Казахстана, Воркуты у Ледовитого океана, Асбеста на Урале и Сталинграда на Волге могло бы составить целую книгу. Поэтому здесь я хочу лишь подчеркнуть, что осуждение меня на 25 лет пребывания в исправительно-трудовых лагерях за зверства, якобы совершенные солдатами моей Восточнопрусской дивизией, является чисто политическим актом мести, не имеющим с правосудием ничего общего. Поставленные мне в вину зверства никогда не совершались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Сапог ни у кого уже не было, многие шли босыми. Раненые, о которых, никто не заботился, стонали, от боли. Почти все неимоверно мучились от голода и жажды. Со всех сторон в колонну военнопленных протискивались русские солдаты, отбирая у кого шинель, у кого фуражку или бумажник с его жалким содержимым. Каждый хотел чем-нибудь поживиться. «Уры, уры!» (часы) – кричали они. Мы были отданы на их произвол».
Дорога в плен привела основную массу солдат в Штаблак, Инстербург, а позднее – в различные лагеря бескрайней России. Большая часть офицеров попала в Елабугу (Татария).
Что же касается численности гарнизона и населения Кенигсберга к началу генерального наступления русских, то, тут можно назвать лишь приблизительную цифру, поскольку, все данные пропали. Число гражданских колеблется между 90000 и 130000, наиболее вероятно среднее число – 100000. Количество военнослужащих равнялось примерно 30000-35000 человек, к ним надо прибавить еще фольксштурм. В крепости находилось также еще около 15000 иностранных рабочих, так что общее количество людей в крепости достигало примерно 165000. Какой крови стоили нам бои, навсегда останется неизвестным.
Прием и обхождение в штабе дивизии были корректными. Но уже в штабе корпуса мы предстали перед одним русским генералом, который похвалялся тем, что выстоял, в Сталинграде, при этом не принимая в расчет, что в его случае условия были совсем иными, нежели у нас в Кенигсберге. Во второй, половине дня мы прибыли на командный пункт маршала Василевского. По дороге туда произошел еще один характерный случай. За машиной, на которой мы ехали, следовал грузовик с нашим багажом и нашими денщиками. Грузовик этот отстал, якобы из-за поломки, а потом попросту повернул назад, в Кенигсберг. В железнодорожных мастерских города русские начисто обобрали наших солдат и растащили весь наш багаж. После моего энергичного протеста в дело вмешался сам маршал Василевский, пытаясь вернуть нам вещи. Этого ему сделать не удалось, и мы на долгие годы русского плена остались в том, в чем были. Моего верного денщика Ханса Яблонку русские офицеры обрабатывали в течение нескольких часов, принуждая к признанию, что он сам взял эти вещи, но Ханс не поддался никаким угрозам.
По прибытии в штаб русского фронта началось наше хождение по мукам – бесконечные допросы (главным образом по ночам), запугивания голодом и другими репрессиями, если мы не давали нужных показаний. Но мы не испугались и, несмотря на неоднократные принуждения, отказались подписать листовку, в которой должны были обратиться непосредственно к солдатам с призывом сложить оружие. Я согласился лишь составить донесение, адресованное лично генералу Мюллеру. В этом донесении я писал, почему дело кончилось капитуляцией Кенигсберга, и советовал Мюллеру прекратить борьбу, ибо и далее жертвовать людьми при колоссальном превосходстве русских было бы бесполезно и бессмысленно. Как я потом узнал, русские размножили это донесение в виде листовки и сбрасывали над Земландским фронтом. Текст листовки приводится в приложении.
На одном из допросов русский офицер сообщил мне, что, согласно сводке Верховного командования немецкой армии, Гитлер приговорил меня к смертной казни, а моих родственников подверг репрессиям. Поскольку приговор этот был вынесен без разбирательства дела в военно-полевом суде и без заслушивания обвиняемого и свидетелей, я расценил его не иначе, как результат действий сумасшедшего и воспринял равнодушно. Однако участь моей семьи, оказавшейся жертвой произвола, естественно, меня очень волновала. Репрессиям подвергались в эти дни моя жена и старшая дочь, эвакуировавшиеся ранее в Данию. По приказу тамошнего командующего немецкими войсками они были разлучены с несовершеннолетними детьми и брошены в датскую тюрьму. Только благодаря человечности, проявленной местным немецким комендантом, как мне стало известно, их жизнь в тюрьме протекала более-менее сносно. Мою младшую дочь, работавшую в то время в управлении сухопутных войск, посадили сначала в потсдамскую тюрьму, чтобы перевести потом в пресловутые подвалы гестапо на Альбрехтштрассе в Берлине. Лишь счастливая случайность избавила ее от участи тамошних узников, которых всех, кроме семи, уничтожили. Начальник этой тюрьмы воспротивился, и не без успеха, принять туда женщину из-за отсутствия женского обслуживающего персонала. В эту же тюрьму доставили с фронта и моего зятя, командира батальона. По воле случая он оказался в числе семи оставшихся в живых – тюремные палачи перед самым приходом русских прекратили расстрелы, чтобы не оставлять после себя слишком мрачной картины.
После окончания допросов в штабе фронта меня, вместе с моими командирами дивизий и группой командиров других частей, доставили на американском самолете «Дуглас» в Москву, где нас вместе с другими немецкими генералами должны были поместить, как выразился маршал Василевский, в лагерь санаторного типа. Этим санаторием оказалась пресловутая московская тюрьма «Бутырка». Это первое проявление столь резкого различия между обещаниями высокого русского офицера и действительностью привело, нас тогда в состояние своего рода шока. На всю жизнь запомнился нам и первый поданный в русской тюрьме рыбный суп.
Описание моих дальнейших скитаний и всего пережитого в советских тюрьмах и трудовых лагерях Москвы, Ленинграда, Казахстана, Воркуты у Ледовитого океана, Асбеста на Урале и Сталинграда на Волге могло бы составить целую книгу. Поэтому здесь я хочу лишь подчеркнуть, что осуждение меня на 25 лет пребывания в исправительно-трудовых лагерях за зверства, якобы совершенные солдатами моей Восточнопрусской дивизией, является чисто политическим актом мести, не имеющим с правосудием ничего общего. Поставленные мне в вину зверства никогда не совершались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24