Произошло исцеление. Что до тебя, Овета, то ты не волнуйся, у тебя останется квартира и цветной телевизор. Можешь ожидать повышения зарплаты в награду за приложенные старания, которые помогли свершиться чуду. В жизни прислуги произойдет лишь одна значительная перемена: жизнь станет еще легче и приятнее».
Бесцветная уроженка Новой Англии по имени Овета стояла загипнотизированная, как кролик, которому повстречалась гремучая змея.
«Больше никогда мы не будем, принимать пищу в столовой, отделанной кафелем, — продолжал голос Элизы. — Ты увидишь, какие хорошие у нас манеры. Пожалуйста, прикажи подавать завтрак в солярий. И, пожалуйста, сообщи нам, когда встанут мать и отец. Было бы хорошо, если бы впредь нас величали „господин Уилбер“ и „госпожа Элиза“. Ты свободна, можешь идти и передай остальным о свершившемся чуде».
Овета, наконец, очнулась и присела в реверансе: «Как будет угодно, госпожа Элиза», — сказала она и поспешила разнести потрясающее известие.
Мы гордо восседали в солярии. Нестройными рядами проходила прислуга. Все хотели подивиться на новоиспеченных молодых господ.
Мы приветствовали каждого по имени и фамилии. Мы проявляли дружескую заинтересованность в их делах, чем демонстрировали полную осведомленность в происходящем вокруг. Мы никого не хотели шокировать и поэтому просили прощения за столь внезапное превращение.
«Мы понятия не имели, что кто-то хочет, чтобы мы были разумными», — говорила Элиза.
Скоро мы настолько вошли в новую роль, что даже я осмелился открыть рот и вести важные разговоры. Мой собственный писклявый голосок не казался мне больше смешным.
Послали за доктором Моттом.
Мама к завтраку не вышла. В полном оцепенении она лежала в постели.
Пришел один отец. Он был в ночной пижаме, небрит. Движения его были беспомощны, лицо переменилось до неузнаваемости.
Мы, конечно, удивились, что он не смеется от счастья. Мы поспешили приветствовать его на всех известных нам иностранных языках.
«Присядь, о, милый друг! Присядь!» — бодро пропела Элиза.
Бедняга сел.
Ему было дурно от чувства собственной вины. Как же он мог допустить, чтобы с двумя разумными существами, плоть от плоти его и кровь от крови, много лет обращались как с полными идиотами?! Более того, и советчики, и собственная совесть успокаивали его, что вполне естественно не любить нас, ибо мы не способны на ответные чувства. И потом, разве было в нас хоть что-то, за что нас мог полюбить человек в здравом уме?
А сейчас? Его святой долг — любить нас. Но это, простите, выше его сил. Наконец он воочию убедился в том, о чем давно догадалась мать и почему она не решилась спуститься к завтраку: человеческий разум и чувства, скрытые в телах монстров, только усиливают к ним отвращение.
Ни отец, ни мать не были виноваты. Вообще, никто не был виноват. Просто срабатывал врожденный человеческий инстинкт. Для теплокровных млекопитающих желать скорейшей смерти всем чудовищам так же естественно, как дышать воздухом. А мы с Элизой лишь довели этот инстинкт до невыносимой трагедии.
Не понимая, что творим, мы с Элизой переложили проклятие, висевшее над всеми монстрами, на плечи нормальных существ.
И мы еще смели взывать к уважению.
12
Наши мысли далеко не были гениальны, потому что во время всей этой катавасии мы перестали соприкасаться головами.
Мы ужасно потупели, и нам казалось, что папа просто плохо выспался. Мы подливали и подливали ему кофе — и пытались растормошить разными шуточками-прибауточками.
Я еще помню спросил, отчего сливки стоят дороже, чем молоко.
Папа ответа не знал. Тогда Элиза сказала: «Вот недогадливый, ну разве корове приятно сидеть на такой маленькой бутылочке?»
Мы немножко посмеялись, немножко покатались по полу. Потом Элиза встала, уперла руки в бока и, возвышаясь над папой, ласково пожурила его, словно маленького мальчика.
«Ну и соня! — сказала она. — Ну и соня!»
В это время прибыл доктор Стюарт Роллингз Мотт.
Доктору Мотту уже успели сообщить по телефону о ночных метаморфозах, но это никак не отразилось на его поведении. Он задал свой обычный вопрос: «Как поживаем?»
И тут я произнес первые в присутствии доктора Мотта разумные слова: «Папа никак не просыпается», — сказал я.
Спокойствие доктора Мотта было феноменальным. Он повернулся к нам спиной и стал говорить с нянькой Оветой Купер о ее больной матери.
Отца взбесила невнимательность доктора, плюс к тому, он, наконец, нашел на» ком можно сорвать злость.
«Как долго это продолжалось, доктор? — поинтересовался он. — И давно вам известно, что они не кретины?»
Доктор Мотт посмотрел на часы. «Ровно сорок две минуты», — ответил он.
«Кажется, вас ничто не удивляет», — сказал папа.
Доктор Мотт тщательно взвесил каждое слово, после чего пожал плечами: «Я искренне рад за всех», — сказал он.
Но вид при этом у доктора Мотта был далеко не счастливый. Именно это побудило нас с Элизой быстро соприкоснуться головами. Происходило что-то непонятное. Мы хотели знать, что именно.
Наш гений подсказал нам, что стоит лишь быстренько впасть в кретинизм, как все станет на свои места.
«Бу», — сказала Элиза.
«Ду», — сказал я.
Я принялся дико вращать глазами.
Элиза понесла околесицу.
Я схватил намазанную маслом пшеничную булочку и запустил прямо в голову Овете Купер.
Элиза обратилась к папе: «Блю-лю!»
Я пропищал: «Фафф-бэнь!»
Папа закричал не своим голосом.
13
С того момента, когда я начал писать мемуары, прошло шесть дней. Четыре из них притяжение было слабое. Вчера оно было такое сильное, что мне с трудом удалось выбраться из постели. Моя постель напоминает гнездо, сооруженное из разных отбросов посередине вестибюля Эмпайр Стэйт Билдинга. В качестве туалета мы облюбовали шахту лифта. Так вот, чтобы до нее добраться, мне пришлось ползти на четвереньках, пробираясь сквозь заросли подсвечников. Подсвечники — мое недвижимое имущество.
Так-то вот.
Ладно, пойдем дальше. В первый день притяжение было совсем слабое. Слабое оно и сегодня. Поэтому у меня эрекция. Сегодня эрекция у всех особей мужского пола, живущих на острове. Эрекция также у любовника моей внучки Мелодии Изадора.
Мелодия с Изадором нагрузились, как на пикник, и взяли курс на перекресток Бродвея с 43-й Улицей. В дни слабого притяжения они сооружают там незамысловатую пирамиду. Делают они это на скорую руку, поэтому на строительство идет все, что попадается: и неотесанные горбыли, и болванки, и валуны, и балки, и банки масляной краски, и шины, и части машин, и казенная мебель, и театральные сиденья, и прочий хлам. Но я собственными глазами видел продукт их творчества. Должен сказать вам, у них получается настоящая пирамида, а не аморфная мусорная куча.
Да, вот и археологам будущего не нужно будет зря тратить время, разгребая хлам и докапываясь до сути. К их услугам моя книга. В пирамиде нет ни тайных комнат, ни отсеков. Там спрятан труп мертворожденного мальчика.
Младенца поместили в вычурно-разрисованную специальную упаковку для дорогих сигар с поддержанием определенного процента влажности.
Четыре года тому назад Мелодия, которая в двенадцать лет произвела на свет этого малыша, и я, его прадед, собственноручно опустили упаковку на дно канализационного люка, где она и покоится по сей день среди разных проводов и труб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Бесцветная уроженка Новой Англии по имени Овета стояла загипнотизированная, как кролик, которому повстречалась гремучая змея.
«Больше никогда мы не будем, принимать пищу в столовой, отделанной кафелем, — продолжал голос Элизы. — Ты увидишь, какие хорошие у нас манеры. Пожалуйста, прикажи подавать завтрак в солярий. И, пожалуйста, сообщи нам, когда встанут мать и отец. Было бы хорошо, если бы впредь нас величали „господин Уилбер“ и „госпожа Элиза“. Ты свободна, можешь идти и передай остальным о свершившемся чуде».
Овета, наконец, очнулась и присела в реверансе: «Как будет угодно, госпожа Элиза», — сказала она и поспешила разнести потрясающее известие.
Мы гордо восседали в солярии. Нестройными рядами проходила прислуга. Все хотели подивиться на новоиспеченных молодых господ.
Мы приветствовали каждого по имени и фамилии. Мы проявляли дружескую заинтересованность в их делах, чем демонстрировали полную осведомленность в происходящем вокруг. Мы никого не хотели шокировать и поэтому просили прощения за столь внезапное превращение.
«Мы понятия не имели, что кто-то хочет, чтобы мы были разумными», — говорила Элиза.
Скоро мы настолько вошли в новую роль, что даже я осмелился открыть рот и вести важные разговоры. Мой собственный писклявый голосок не казался мне больше смешным.
Послали за доктором Моттом.
Мама к завтраку не вышла. В полном оцепенении она лежала в постели.
Пришел один отец. Он был в ночной пижаме, небрит. Движения его были беспомощны, лицо переменилось до неузнаваемости.
Мы, конечно, удивились, что он не смеется от счастья. Мы поспешили приветствовать его на всех известных нам иностранных языках.
«Присядь, о, милый друг! Присядь!» — бодро пропела Элиза.
Бедняга сел.
Ему было дурно от чувства собственной вины. Как же он мог допустить, чтобы с двумя разумными существами, плоть от плоти его и кровь от крови, много лет обращались как с полными идиотами?! Более того, и советчики, и собственная совесть успокаивали его, что вполне естественно не любить нас, ибо мы не способны на ответные чувства. И потом, разве было в нас хоть что-то, за что нас мог полюбить человек в здравом уме?
А сейчас? Его святой долг — любить нас. Но это, простите, выше его сил. Наконец он воочию убедился в том, о чем давно догадалась мать и почему она не решилась спуститься к завтраку: человеческий разум и чувства, скрытые в телах монстров, только усиливают к ним отвращение.
Ни отец, ни мать не были виноваты. Вообще, никто не был виноват. Просто срабатывал врожденный человеческий инстинкт. Для теплокровных млекопитающих желать скорейшей смерти всем чудовищам так же естественно, как дышать воздухом. А мы с Элизой лишь довели этот инстинкт до невыносимой трагедии.
Не понимая, что творим, мы с Элизой переложили проклятие, висевшее над всеми монстрами, на плечи нормальных существ.
И мы еще смели взывать к уважению.
12
Наши мысли далеко не были гениальны, потому что во время всей этой катавасии мы перестали соприкасаться головами.
Мы ужасно потупели, и нам казалось, что папа просто плохо выспался. Мы подливали и подливали ему кофе — и пытались растормошить разными шуточками-прибауточками.
Я еще помню спросил, отчего сливки стоят дороже, чем молоко.
Папа ответа не знал. Тогда Элиза сказала: «Вот недогадливый, ну разве корове приятно сидеть на такой маленькой бутылочке?»
Мы немножко посмеялись, немножко покатались по полу. Потом Элиза встала, уперла руки в бока и, возвышаясь над папой, ласково пожурила его, словно маленького мальчика.
«Ну и соня! — сказала она. — Ну и соня!»
В это время прибыл доктор Стюарт Роллингз Мотт.
Доктору Мотту уже успели сообщить по телефону о ночных метаморфозах, но это никак не отразилось на его поведении. Он задал свой обычный вопрос: «Как поживаем?»
И тут я произнес первые в присутствии доктора Мотта разумные слова: «Папа никак не просыпается», — сказал я.
Спокойствие доктора Мотта было феноменальным. Он повернулся к нам спиной и стал говорить с нянькой Оветой Купер о ее больной матери.
Отца взбесила невнимательность доктора, плюс к тому, он, наконец, нашел на» ком можно сорвать злость.
«Как долго это продолжалось, доктор? — поинтересовался он. — И давно вам известно, что они не кретины?»
Доктор Мотт посмотрел на часы. «Ровно сорок две минуты», — ответил он.
«Кажется, вас ничто не удивляет», — сказал папа.
Доктор Мотт тщательно взвесил каждое слово, после чего пожал плечами: «Я искренне рад за всех», — сказал он.
Но вид при этом у доктора Мотта был далеко не счастливый. Именно это побудило нас с Элизой быстро соприкоснуться головами. Происходило что-то непонятное. Мы хотели знать, что именно.
Наш гений подсказал нам, что стоит лишь быстренько впасть в кретинизм, как все станет на свои места.
«Бу», — сказала Элиза.
«Ду», — сказал я.
Я принялся дико вращать глазами.
Элиза понесла околесицу.
Я схватил намазанную маслом пшеничную булочку и запустил прямо в голову Овете Купер.
Элиза обратилась к папе: «Блю-лю!»
Я пропищал: «Фафф-бэнь!»
Папа закричал не своим голосом.
13
С того момента, когда я начал писать мемуары, прошло шесть дней. Четыре из них притяжение было слабое. Вчера оно было такое сильное, что мне с трудом удалось выбраться из постели. Моя постель напоминает гнездо, сооруженное из разных отбросов посередине вестибюля Эмпайр Стэйт Билдинга. В качестве туалета мы облюбовали шахту лифта. Так вот, чтобы до нее добраться, мне пришлось ползти на четвереньках, пробираясь сквозь заросли подсвечников. Подсвечники — мое недвижимое имущество.
Так-то вот.
Ладно, пойдем дальше. В первый день притяжение было совсем слабое. Слабое оно и сегодня. Поэтому у меня эрекция. Сегодня эрекция у всех особей мужского пола, живущих на острове. Эрекция также у любовника моей внучки Мелодии Изадора.
Мелодия с Изадором нагрузились, как на пикник, и взяли курс на перекресток Бродвея с 43-й Улицей. В дни слабого притяжения они сооружают там незамысловатую пирамиду. Делают они это на скорую руку, поэтому на строительство идет все, что попадается: и неотесанные горбыли, и болванки, и валуны, и балки, и банки масляной краски, и шины, и части машин, и казенная мебель, и театральные сиденья, и прочий хлам. Но я собственными глазами видел продукт их творчества. Должен сказать вам, у них получается настоящая пирамида, а не аморфная мусорная куча.
Да, вот и археологам будущего не нужно будет зря тратить время, разгребая хлам и докапываясь до сути. К их услугам моя книга. В пирамиде нет ни тайных комнат, ни отсеков. Там спрятан труп мертворожденного мальчика.
Младенца поместили в вычурно-разрисованную специальную упаковку для дорогих сигар с поддержанием определенного процента влажности.
Четыре года тому назад Мелодия, которая в двенадцать лет произвела на свет этого малыша, и я, его прадед, собственноручно опустили упаковку на дно канализационного люка, где она и покоится по сей день среди разных проводов и труб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26