А то вы ведь сразу и загуляете, значит, пропадет два рабочих дня.
Плотники помялись, пошушукались еще раз, но председатель занялся другим делом. А другое дело было неприятное. В его отлучку пришлось забить корову. Кладовщица почему-то не приняла мяса от завхоза, кажется, потому, что было неклейменое, а завхоз почему-то не убрал его в холод, а вместе они почему-то не сдали его хотя бы в чайную, и вот мясо протухло.
Мы с интересом ждали, какое будет решение. Председатель поступил сурово, но справедливо. Мясо пропало единственно из-за халатности двух людей, и, значит, стоимость его будет взыскана с них. За это, пожалуй, и с работы стоило бы снять. Ведь дело не в стоимости коровы, а в отношении этих людей к общему делу.
Дела в колхозе шли неплохо. Впрочем, поправляться они начали с 1954 года, с приходом этого председателя. Было так, что из развалившегося свинарника ночью разбегались последние свиньи. «А теперь вот новенький на тысячу голов!»
Колхозники приходили просить хлебушка, хоть какого-нибудь, да дай. «А теперь какого-нибудь не хотят, дай пшеницы!»
Начал Киреев поднимать колхоз с животноводства. На последние деньги купил пятьдесят голов скота и все силы бросил на сохранение телят. План удался. Хозяйство набрало силу.
Давно мы хотели поинтересоваться, как на деле проходит планирование снизу, о котором так часто упоминается в газетах.
– Все зависит от председателя, – ответил Киреев. – Робок председатель, боится районного начальства, значит, будет делать, что ему скажут. Потверже – снизу линию поведет.
– Но при твердости возможно теперь снизу линию вести?
– Как же. В постановлениях прямо говорится: развязать инициативу колхозников, а с местным районным начальством, конечно, самим приходится воевать. Были у меня случаи, судите по ним, можно ли проводить планирование снизу. В первый год, как я пришел, запоздали семенной клевер убрать. Он осыпался, самоподсеялся. Можно понять, что на другой год здесь хороший клевер уродится. А мне говорят: «Нужно это поле перепахать». Я говорю: «Не буду». А мне говорят: «Перепахать».
– Кто говорит?
– Девочка, так лет девятнадцати, из МТС. Наш агроном ее сторону занял. Как мне быть? Вспомнил, что дело-то колхозное решаем, а не наше с агрономом. Если бы и раньше почаще про это вспоминать! Собрал колхозников: «Как, мужички?» Мужички в хозяйстве понимают. «Не дадим – и баста!» Демократия в чистом виде. Не дали. Ждем, что будет.
– И что было?
– А то, что клевер уродился на диво. Тридцать восемь скирд наметали. Глянешь, а они, как грибы, по всему полю стоят.
– Были и другие случаи. Спускают мне план на пшеницу – сорок пять гектаров. А я вижу, что это курам на смех, да и поговорку помню, что «озимые к яровым за хлебом никогда не ходили». Вместо сорока посеял триста. И ничего… Все довольны. Впервые овощи начали сеять. Тоже раза в три больше плана засеяли. Главное – нужно доверять колхознику. Может, на первых порах и была польза в опеке, в указаниях, в подсказках на каждом шагу. Да теперь-то вон сколько лет прошло. Неужели он землю свою не знает или худа себе хочет?
– Аванс даете?
– Ежемесячно четыре рубля на трудодень. Тоже рост.
Ночевать нас определили к Николаю Ивановичу Седову. Это было сделано не без умысла. Седов родился, провел детство и жил до революции в княжеском доме и будто бы много знает про Багратиона. Семидесятилетний старик, он произвел на нас сильное впечатление. Его лицо было отковано из темной бронзы. Мохнатые брови, горбатый нос, тонкие губы – все это прочно, породисто, красиво. Еще больше, чем на бронзу, походило его лицо на темный дуб, на скульптуру из дерева. И весь он, в рубахе, выпущенной поверх штанов и распахнутой на груди, был как дуб – кряжистый, устойчивый. В разрез из рубахи проглядывало темнодубовое тело. Он пил чай, распарился и теперь блестел, как полированный.
Колхозники не упускали случая, чтобы кольнуть Седова. Ты, мол, княжеский приспешник, на побегушках у князя был, тарелки за ним лизал. Но Николай Иванович относится к этому стоически и, несмотря на свой возраст, исправно работает в колхозе.
В посудном шкафу у Седова среди незамысловатой крестьянской утвари – стаканов, чашек и прочего – красуется вещичка из далекого, несуществующего мира, как бы обломок Атлантиды, вымытый на берег океана прибоем. Вещичка эта – страусовое яйцо, взятое в золоченую резную оправу. За ним одним угадывалась роскошная гостиная со сверкающим паркетом, с тяжелыми портьерами, с канделябрами и бра, с породистыми женщинами в шуршащих платьях.
Прошлый мир исчез, но иногда он нет-нет да и проглянет таким вот страусовым яйцом или статуэткой японской резьбы, найденной в земле ребятишками, или кустом заморских роз, расцветших вдруг на колхозной усадьбе, или бочонком вина, найденным в корнях выкорчеванного дерева. Но если остались, продолжают жить приметы старого мира внешние, значит, должны быть и внутренние, в душах людей, в их сознании.
Кроме яйца, нас поразил висевший на стене увеличенный портрет хозяина дома в молодости.
– Неужели это были вы?
– Я самый и есть. Что, хорош? За мной, бывало, девки косяками ходили, дрались из-за меня, царапались. Ради Христа, бывало, просит погулять с ней. Художник к князю приезжал, посадит меня и рисует. А потом сказывал, будто мой портрет в Америку за двадцать пять тысяч продал. Вот и мне маленькую картинку оставил.
Николай Иванович порылся в сундуке и достал этюд, написанный маслом. На темном фоне светится лицо как бы врубелевского Демона, в котором с трудом угадывались черты старика Седова.
О Багратионе Николай Иванович ничего нового нам не рассказал. Его прабабка действительно помнила князя, и умер он на ее глазах. Она рассказывала кое-что внуку, но многое он забыл.
– Только в книжке неправильно написано, будто Багратион умер на втором этаже, в угловой комнате. Он умер внизу, и комнату эту я знаю. Это и бабушка хорошо помнила. Она тогда молодая была, Багратион ее из всей прислуги любил. – И старик снова вытирал полотенцем вспотевшее горбоносое, тонкогубое лицо под цвет полированного дуба.
День тринадцатый
Просиживая длинные зимние вечера в Ленинской библиотеке, однажды я наткнулся на тоненькую, но любопытную книжицу под названием: «Сельцо Вески, Владимира Васильевича Калачева», год издания 1853-й.
Начиналась книга с сообщения, что сельцо Вески расположено под 56°33' северной широты и 57°21' восточной долготы, что среднегодовая температура там +2,65°, что от Владимира до Весок 72 версты, а от Юрьева-Польского – 12,5, от торгового села Симы 7 и, наконец, от Москвы 170 верст.
От нечего делать помещик Владимир Васильевич Калачев решил описать свои владения. Чего-чего тут не было! И сколько в сельце мужиков, и сколько женского населения, и сколько сенокоса по рекам да оврагам, и сколько сенокоса в кустарнике, и сколько дровяного леса береженого и сколько дровяного запущенного, и сколько выхухолей и карасей в четырех прудах. Тут был и урожай разных культур: ржи, овса, гречихи, чечевицы, ячменя, гороха, конопли; и численность коров и лошадей; и цены на все товары; и размеры оброков и податей.
Говорилось также и про одежду крестьян. Например, у мужиков: «полушубок, у более зажиточных дубленый, кафтан из сукна, в праздник – плисовые шаровары, в будни – портки из пестряди, сапоги или лапти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Плотники помялись, пошушукались еще раз, но председатель занялся другим делом. А другое дело было неприятное. В его отлучку пришлось забить корову. Кладовщица почему-то не приняла мяса от завхоза, кажется, потому, что было неклейменое, а завхоз почему-то не убрал его в холод, а вместе они почему-то не сдали его хотя бы в чайную, и вот мясо протухло.
Мы с интересом ждали, какое будет решение. Председатель поступил сурово, но справедливо. Мясо пропало единственно из-за халатности двух людей, и, значит, стоимость его будет взыскана с них. За это, пожалуй, и с работы стоило бы снять. Ведь дело не в стоимости коровы, а в отношении этих людей к общему делу.
Дела в колхозе шли неплохо. Впрочем, поправляться они начали с 1954 года, с приходом этого председателя. Было так, что из развалившегося свинарника ночью разбегались последние свиньи. «А теперь вот новенький на тысячу голов!»
Колхозники приходили просить хлебушка, хоть какого-нибудь, да дай. «А теперь какого-нибудь не хотят, дай пшеницы!»
Начал Киреев поднимать колхоз с животноводства. На последние деньги купил пятьдесят голов скота и все силы бросил на сохранение телят. План удался. Хозяйство набрало силу.
Давно мы хотели поинтересоваться, как на деле проходит планирование снизу, о котором так часто упоминается в газетах.
– Все зависит от председателя, – ответил Киреев. – Робок председатель, боится районного начальства, значит, будет делать, что ему скажут. Потверже – снизу линию поведет.
– Но при твердости возможно теперь снизу линию вести?
– Как же. В постановлениях прямо говорится: развязать инициативу колхозников, а с местным районным начальством, конечно, самим приходится воевать. Были у меня случаи, судите по ним, можно ли проводить планирование снизу. В первый год, как я пришел, запоздали семенной клевер убрать. Он осыпался, самоподсеялся. Можно понять, что на другой год здесь хороший клевер уродится. А мне говорят: «Нужно это поле перепахать». Я говорю: «Не буду». А мне говорят: «Перепахать».
– Кто говорит?
– Девочка, так лет девятнадцати, из МТС. Наш агроном ее сторону занял. Как мне быть? Вспомнил, что дело-то колхозное решаем, а не наше с агрономом. Если бы и раньше почаще про это вспоминать! Собрал колхозников: «Как, мужички?» Мужички в хозяйстве понимают. «Не дадим – и баста!» Демократия в чистом виде. Не дали. Ждем, что будет.
– И что было?
– А то, что клевер уродился на диво. Тридцать восемь скирд наметали. Глянешь, а они, как грибы, по всему полю стоят.
– Были и другие случаи. Спускают мне план на пшеницу – сорок пять гектаров. А я вижу, что это курам на смех, да и поговорку помню, что «озимые к яровым за хлебом никогда не ходили». Вместо сорока посеял триста. И ничего… Все довольны. Впервые овощи начали сеять. Тоже раза в три больше плана засеяли. Главное – нужно доверять колхознику. Может, на первых порах и была польза в опеке, в указаниях, в подсказках на каждом шагу. Да теперь-то вон сколько лет прошло. Неужели он землю свою не знает или худа себе хочет?
– Аванс даете?
– Ежемесячно четыре рубля на трудодень. Тоже рост.
Ночевать нас определили к Николаю Ивановичу Седову. Это было сделано не без умысла. Седов родился, провел детство и жил до революции в княжеском доме и будто бы много знает про Багратиона. Семидесятилетний старик, он произвел на нас сильное впечатление. Его лицо было отковано из темной бронзы. Мохнатые брови, горбатый нос, тонкие губы – все это прочно, породисто, красиво. Еще больше, чем на бронзу, походило его лицо на темный дуб, на скульптуру из дерева. И весь он, в рубахе, выпущенной поверх штанов и распахнутой на груди, был как дуб – кряжистый, устойчивый. В разрез из рубахи проглядывало темнодубовое тело. Он пил чай, распарился и теперь блестел, как полированный.
Колхозники не упускали случая, чтобы кольнуть Седова. Ты, мол, княжеский приспешник, на побегушках у князя был, тарелки за ним лизал. Но Николай Иванович относится к этому стоически и, несмотря на свой возраст, исправно работает в колхозе.
В посудном шкафу у Седова среди незамысловатой крестьянской утвари – стаканов, чашек и прочего – красуется вещичка из далекого, несуществующего мира, как бы обломок Атлантиды, вымытый на берег океана прибоем. Вещичка эта – страусовое яйцо, взятое в золоченую резную оправу. За ним одним угадывалась роскошная гостиная со сверкающим паркетом, с тяжелыми портьерами, с канделябрами и бра, с породистыми женщинами в шуршащих платьях.
Прошлый мир исчез, но иногда он нет-нет да и проглянет таким вот страусовым яйцом или статуэткой японской резьбы, найденной в земле ребятишками, или кустом заморских роз, расцветших вдруг на колхозной усадьбе, или бочонком вина, найденным в корнях выкорчеванного дерева. Но если остались, продолжают жить приметы старого мира внешние, значит, должны быть и внутренние, в душах людей, в их сознании.
Кроме яйца, нас поразил висевший на стене увеличенный портрет хозяина дома в молодости.
– Неужели это были вы?
– Я самый и есть. Что, хорош? За мной, бывало, девки косяками ходили, дрались из-за меня, царапались. Ради Христа, бывало, просит погулять с ней. Художник к князю приезжал, посадит меня и рисует. А потом сказывал, будто мой портрет в Америку за двадцать пять тысяч продал. Вот и мне маленькую картинку оставил.
Николай Иванович порылся в сундуке и достал этюд, написанный маслом. На темном фоне светится лицо как бы врубелевского Демона, в котором с трудом угадывались черты старика Седова.
О Багратионе Николай Иванович ничего нового нам не рассказал. Его прабабка действительно помнила князя, и умер он на ее глазах. Она рассказывала кое-что внуку, но многое он забыл.
– Только в книжке неправильно написано, будто Багратион умер на втором этаже, в угловой комнате. Он умер внизу, и комнату эту я знаю. Это и бабушка хорошо помнила. Она тогда молодая была, Багратион ее из всей прислуги любил. – И старик снова вытирал полотенцем вспотевшее горбоносое, тонкогубое лицо под цвет полированного дуба.
День тринадцатый
Просиживая длинные зимние вечера в Ленинской библиотеке, однажды я наткнулся на тоненькую, но любопытную книжицу под названием: «Сельцо Вески, Владимира Васильевича Калачева», год издания 1853-й.
Начиналась книга с сообщения, что сельцо Вески расположено под 56°33' северной широты и 57°21' восточной долготы, что среднегодовая температура там +2,65°, что от Владимира до Весок 72 версты, а от Юрьева-Польского – 12,5, от торгового села Симы 7 и, наконец, от Москвы 170 верст.
От нечего делать помещик Владимир Васильевич Калачев решил описать свои владения. Чего-чего тут не было! И сколько в сельце мужиков, и сколько женского населения, и сколько сенокоса по рекам да оврагам, и сколько сенокоса в кустарнике, и сколько дровяного леса береженого и сколько дровяного запущенного, и сколько выхухолей и карасей в четырех прудах. Тут был и урожай разных культур: ржи, овса, гречихи, чечевицы, ячменя, гороха, конопли; и численность коров и лошадей; и цены на все товары; и размеры оброков и податей.
Говорилось также и про одежду крестьян. Например, у мужиков: «полушубок, у более зажиточных дубленый, кафтан из сукна, в праздник – плисовые шаровары, в будни – портки из пестряди, сапоги или лапти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66