Воскресенского собора Васнецову целиком не дали. Можно только радоваться, что комитет, сославшись на малые средства, предложил художнику исполнить местные образа для иконостаса.
Увлечение Васнецовым рождало множество заказов. Художник жил и работал в постоянной спешке – вечный должник. Не успевал исполнить один заказ и уже начинал другой.
Нестеров, несмотря ни на что все-таки очень любивший Васнецова, не мог ему простить ни застоя в его церковных работах, ни тем более попустительства по отношению к собственному таланту. О церковности Васнецова, о его общественной позиции он говорил очень резко и ядовито. Вот выдержки из письма к Середину: «Сообщение Ваше о В. М. Васнецове меня порадовало, видимо, человек стряхнул с себя обузу труда да к тому же и снял свое „архиерейское облачение“, оно совсем его задавило, как бедную голову Бориса шапка Мономаха. Из когда-то милого, живого, увлекательного и увлекающегося – он в Москве у себя стал олицетворением „Московских ведомостей“, да хорошо бы если времен Каткова – а то нет…»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ДОМ
Высокий старомосковский терем золотисто сиял им тесаными бревнами, крепкий, надежный. А кругом трепетала на солнечном ветерке совсем еще нежная зелень.
– Деревом пахнет, – улыбаясь, сказала Александра Владимировна.
– Деревом, мама! Деревом! – откликнулся Виктор Михайлович, не удерживая в себе счастливой радости. – Разве сравнишь с кирпичом?! Кирпич для печки хорош, а для дома – дерево. Нам ведь не на вечность, нам – на жизнь.
Дом требовал еще уйму всяческих работ и забот: не готовы изразцы для печей, не сделаны внутренние двери. Стекла не вставлены, нет наличников, перил на лестницах, да мало ли еще каких мелочей. Однако дом-то уже был, жил, статью и душою – хозяин, серьезностью и степенностью – хозяйка.
– Саша, родная! Неужто мы с тобой в люди вышли?
– В люди?! – засмеялась Александра Владимировна.
– В люди! У бездомного перед жизнью никакой ответственности. Сегодня здесь, а завтра он порхнул и улетел. Птичка! Домохозяин иное дело! Домохозяин обязан домоседствовать.
– Хорош домосед, – она оглянулась на пролетку, из которой уже поглядывал в их сторону Аполлинарий, пора было на вокзал: киевский собор ждал своего живописца.
– Ничего, – сказал Виктор Михайлович. – Уж близок, близок миг победы. Еще одно последнее сказанье, хоть оно и первое, напишу Адама с Евой – и снова я вольный казак.
– Погоняй, пожалуйста, – попросил Аполлинарий извозчика, – припаздываем.
– Виданное ли дело – припаздываем! – засмеялся Васнецов-старший. – Давно ли за три часа до отхода поезда па вокзал прибывал? А теперь до того изъездился, что и опоздать не страшно… Здесь-то ладно. В Венеции умудрился, было дело, опоздать. Оно, правда, получилось к лучшему, вместо ночи явился днем…
Оглянулся на свой терем.
– Итак, Аполлинарий Михайлович, у брата твоего отныне постоянный адрес: Третий Троицкий переулок, собственный дом.
Надо было бы лишний раз напомнить Аполлинарию об изразцах, которые обжигали в Абрамцеве, но не стал его теребить просьбами: все сам знает, его сил тоже немало в терем-то вложено. Сказал о другом:
– Знаешь, Аполлинарий, вон уж мы с тобой какие… бородатые, а я нет-нет да и ущипну себя. Поверишь ли, все еще рябовским мальчиком себя чувствую. Дивлюсь! Втихомолку, конечно. Как же это мы из нашего-то чуть не кайского далека – в Москву, в художники, и уж поговаривают, что, мол, слава России…
– А ты вспомни, сколько труда положил на художество! Я когда про тебя, Виктор, думаю: мурашки бегут по спине. Это ведь все равно, что изо дня в день кувалдой по Кавказскому хребту. Без особой надежды, но изо дня в день.
– Эко ты расчувствовался. – Однако положил брату руку на плечо как-то очень ласково, такие руки лишь у любящих отцов бывают. – Знаешь, что мне сейчас подумалось. Какие бы мы с тобой дома ни построили, а такого, как в Рябове, – не повторить.
– Надо ли повторять-то?
– Может, и не надо… Только уж очень сладкая тоска по тому нашему дому…
– Детство, – сказала Александра Владимировна.
И они помолчали, глядя на суету московских улиц.
Еще не сняли леса во Владимирском соборе, а уж начали появляться в Киеве искусствоведы.
Стасову Васнецов и на этот раз не угодил. Вот что писал Владимир Васильевич Е. М. Бему: «В Киеве я долго и основательно изучал живопись Васнецова в Владимирском соборе. Я несколько часов сряду оставался в соборе совершенно один, ни с кем не говоря (потому что никого тут и не было), никем не тревожимый и никем не развлекаемый, и это продолжалось два дня сряду. Могу сказать, что никто в целой России не знает этих фресок лучше меня. Я, кажется, могу хоть сию секунду отдать отчет во всех этих композициях и не только вообще, но в мельчайших подробностях, мог бы сейчас хоть диспут держать с кем угодно, хоть с самим Праховым, хоть с самим Васнецовым. И результат всего тот, что я признаю у Васнецова талант, но не очень значительный, не очень-то далеко идущий и представляющий (по-моему) очень-очень много неудовлетворительного в самом главном: характерах, типах, выражении, во всем духовном и душевном мире. А этого не заменят никакие прелести орнаменталистики, никакие излишества исторически верного костюма. Сверх того, я совершенно согласен с Ге, что вся эта живопись (кроме орнаменталистики и костюма) какое-то смешение византийского с французским, а это мне ужасно враждебно и неприятно».
Еще хлестче сказано о Васнецове в письме Антокольскому: «Главное мое прегрешение против Васнецова, кажется, то, зачем и как я смею не признавать превосходными и чудесными всех его святых, пророков, апостолов, ангелов, херувимов и серафимов. А они мне противны, и гадки, и глупы!»
Леса во Владимирском соборе сняли в августе 1896 года. Нестеров записал в те дни: «19 августа была в соборе всенощная, о которой мы с Васнецовым мечтали на лесах. Это „праздник сердца“».
Освящение состоялось 20-го. Событие для живописцев радостное, но не без горечи. Отныне они в соборе – лишь прихожане. То, что многие годы было их душою, сердцем, мыслями – теперь общее достояние.
«Сам удивился неожиданно громадному художественному впечатлению, – писал Васнецов Елизавете Григорьевне. – Чувствуется, что годы труда и мучений недаром пропали».
Началось паломничество в Киевский собор.
Восторженно писал о васнецовских росписях историк Сергей Бартенев. Он приехал во Владимирский собор по дороге из Константинополя: «Я испытал здесь нечто такое, – писал он в „Русском обозрении“, – что заставило меня забыть красоты античного мира. Есть в мире Бог, ость святость! В саркофаге Александра (Македонского. – В. Б.) – мотивы жизни, мотивы мужества и силы, красота плотская, тут, в картинах Васнецова – духовный мир встает с неотразимой силой. Становится понятна история Духа… Я благословлял и благодарил этого чудного художника, который влил в мою душу целебный елей духа и веры».
Итак, одни выходили из собора, озаренные религиозным чувством, другие, и среди них киевское священство, с возмущением. Святой князь Владимир – скорее царь из сказки, чем из жития. А Ольга? А Евфросинья с Евдокией? Это же красавицы! И срам, срам! В «Крещении Руси» – голая баба! На голых баб, что ли, молиться?!
Действительно, фигура обнаженной есть. Повернута она спиною, и голого у нее – плечи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Увлечение Васнецовым рождало множество заказов. Художник жил и работал в постоянной спешке – вечный должник. Не успевал исполнить один заказ и уже начинал другой.
Нестеров, несмотря ни на что все-таки очень любивший Васнецова, не мог ему простить ни застоя в его церковных работах, ни тем более попустительства по отношению к собственному таланту. О церковности Васнецова, о его общественной позиции он говорил очень резко и ядовито. Вот выдержки из письма к Середину: «Сообщение Ваше о В. М. Васнецове меня порадовало, видимо, человек стряхнул с себя обузу труда да к тому же и снял свое „архиерейское облачение“, оно совсем его задавило, как бедную голову Бориса шапка Мономаха. Из когда-то милого, живого, увлекательного и увлекающегося – он в Москве у себя стал олицетворением „Московских ведомостей“, да хорошо бы если времен Каткова – а то нет…»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ДОМ
Высокий старомосковский терем золотисто сиял им тесаными бревнами, крепкий, надежный. А кругом трепетала на солнечном ветерке совсем еще нежная зелень.
– Деревом пахнет, – улыбаясь, сказала Александра Владимировна.
– Деревом, мама! Деревом! – откликнулся Виктор Михайлович, не удерживая в себе счастливой радости. – Разве сравнишь с кирпичом?! Кирпич для печки хорош, а для дома – дерево. Нам ведь не на вечность, нам – на жизнь.
Дом требовал еще уйму всяческих работ и забот: не готовы изразцы для печей, не сделаны внутренние двери. Стекла не вставлены, нет наличников, перил на лестницах, да мало ли еще каких мелочей. Однако дом-то уже был, жил, статью и душою – хозяин, серьезностью и степенностью – хозяйка.
– Саша, родная! Неужто мы с тобой в люди вышли?
– В люди?! – засмеялась Александра Владимировна.
– В люди! У бездомного перед жизнью никакой ответственности. Сегодня здесь, а завтра он порхнул и улетел. Птичка! Домохозяин иное дело! Домохозяин обязан домоседствовать.
– Хорош домосед, – она оглянулась на пролетку, из которой уже поглядывал в их сторону Аполлинарий, пора было на вокзал: киевский собор ждал своего живописца.
– Ничего, – сказал Виктор Михайлович. – Уж близок, близок миг победы. Еще одно последнее сказанье, хоть оно и первое, напишу Адама с Евой – и снова я вольный казак.
– Погоняй, пожалуйста, – попросил Аполлинарий извозчика, – припаздываем.
– Виданное ли дело – припаздываем! – засмеялся Васнецов-старший. – Давно ли за три часа до отхода поезда па вокзал прибывал? А теперь до того изъездился, что и опоздать не страшно… Здесь-то ладно. В Венеции умудрился, было дело, опоздать. Оно, правда, получилось к лучшему, вместо ночи явился днем…
Оглянулся на свой терем.
– Итак, Аполлинарий Михайлович, у брата твоего отныне постоянный адрес: Третий Троицкий переулок, собственный дом.
Надо было бы лишний раз напомнить Аполлинарию об изразцах, которые обжигали в Абрамцеве, но не стал его теребить просьбами: все сам знает, его сил тоже немало в терем-то вложено. Сказал о другом:
– Знаешь, Аполлинарий, вон уж мы с тобой какие… бородатые, а я нет-нет да и ущипну себя. Поверишь ли, все еще рябовским мальчиком себя чувствую. Дивлюсь! Втихомолку, конечно. Как же это мы из нашего-то чуть не кайского далека – в Москву, в художники, и уж поговаривают, что, мол, слава России…
– А ты вспомни, сколько труда положил на художество! Я когда про тебя, Виктор, думаю: мурашки бегут по спине. Это ведь все равно, что изо дня в день кувалдой по Кавказскому хребту. Без особой надежды, но изо дня в день.
– Эко ты расчувствовался. – Однако положил брату руку на плечо как-то очень ласково, такие руки лишь у любящих отцов бывают. – Знаешь, что мне сейчас подумалось. Какие бы мы с тобой дома ни построили, а такого, как в Рябове, – не повторить.
– Надо ли повторять-то?
– Может, и не надо… Только уж очень сладкая тоска по тому нашему дому…
– Детство, – сказала Александра Владимировна.
И они помолчали, глядя на суету московских улиц.
Еще не сняли леса во Владимирском соборе, а уж начали появляться в Киеве искусствоведы.
Стасову Васнецов и на этот раз не угодил. Вот что писал Владимир Васильевич Е. М. Бему: «В Киеве я долго и основательно изучал живопись Васнецова в Владимирском соборе. Я несколько часов сряду оставался в соборе совершенно один, ни с кем не говоря (потому что никого тут и не было), никем не тревожимый и никем не развлекаемый, и это продолжалось два дня сряду. Могу сказать, что никто в целой России не знает этих фресок лучше меня. Я, кажется, могу хоть сию секунду отдать отчет во всех этих композициях и не только вообще, но в мельчайших подробностях, мог бы сейчас хоть диспут держать с кем угодно, хоть с самим Праховым, хоть с самим Васнецовым. И результат всего тот, что я признаю у Васнецова талант, но не очень значительный, не очень-то далеко идущий и представляющий (по-моему) очень-очень много неудовлетворительного в самом главном: характерах, типах, выражении, во всем духовном и душевном мире. А этого не заменят никакие прелести орнаменталистики, никакие излишества исторически верного костюма. Сверх того, я совершенно согласен с Ге, что вся эта живопись (кроме орнаменталистики и костюма) какое-то смешение византийского с французским, а это мне ужасно враждебно и неприятно».
Еще хлестче сказано о Васнецове в письме Антокольскому: «Главное мое прегрешение против Васнецова, кажется, то, зачем и как я смею не признавать превосходными и чудесными всех его святых, пророков, апостолов, ангелов, херувимов и серафимов. А они мне противны, и гадки, и глупы!»
Леса во Владимирском соборе сняли в августе 1896 года. Нестеров записал в те дни: «19 августа была в соборе всенощная, о которой мы с Васнецовым мечтали на лесах. Это „праздник сердца“».
Освящение состоялось 20-го. Событие для живописцев радостное, но не без горечи. Отныне они в соборе – лишь прихожане. То, что многие годы было их душою, сердцем, мыслями – теперь общее достояние.
«Сам удивился неожиданно громадному художественному впечатлению, – писал Васнецов Елизавете Григорьевне. – Чувствуется, что годы труда и мучений недаром пропали».
Началось паломничество в Киевский собор.
Восторженно писал о васнецовских росписях историк Сергей Бартенев. Он приехал во Владимирский собор по дороге из Константинополя: «Я испытал здесь нечто такое, – писал он в „Русском обозрении“, – что заставило меня забыть красоты античного мира. Есть в мире Бог, ость святость! В саркофаге Александра (Македонского. – В. Б.) – мотивы жизни, мотивы мужества и силы, красота плотская, тут, в картинах Васнецова – духовный мир встает с неотразимой силой. Становится понятна история Духа… Я благословлял и благодарил этого чудного художника, который влил в мою душу целебный елей духа и веры».
Итак, одни выходили из собора, озаренные религиозным чувством, другие, и среди них киевское священство, с возмущением. Святой князь Владимир – скорее царь из сказки, чем из жития. А Ольга? А Евфросинья с Евдокией? Это же красавицы! И срам, срам! В «Крещении Руси» – голая баба! На голых баб, что ли, молиться?!
Действительно, фигура обнаженной есть. Повернута она спиною, и голого у нее – плечи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100