Жили, не делая будущему никаких заказов.
Еда была деревенская: щи, каша, молоко, сметана. Молочка любили попить на сон грядущий. Виктор – парного, из-под коровы, Аполлинарий – холодного, чтоб зубы ломило, со льда, чтоб сливки на два пальца.
Максимов пил молоко, прикусывая хлебом, посыпанным крупной солью.
Солнце стояло над рекою, словно призадумавшись – уходить не уходить. Воздух был розовый, липой пахло, пчелы гудели.
Максимов с гостями сидел на террасе. Покуривали, ждали коров, молока.
К крыльцу подошли мужики, поздоровались.
– Василь Максимыч, а мы к тебе! Картину глядеть. Максимов обрадовался, здоровался с мужиками за руку.
– Вот знакомьтесь, – говорил он мужикам, – мои товарищи-художники. Братья Васнецовы.
– Так мы ж понимаем! – кивал жидкобородый, щербатый, совсем молодой еще мужик. – Мы ж любопытствовали, у них тоже складно выходит, очинно похоже!
– Ну, робята! – сказал Максимов, дурачась. – Пошли. Только уж уговор – говорить правду. Плохо так плохо. Жалеть не надо.
– Это мы понимаем, – согласился щербатый. – Лучше уж среди своих побитым быть, чем на весь Петербург осрамиться.
– То-то и оно! – Максимов, обнимая мужиков за плечи, повел их в холодную избу, где у него была устроена мастерская.
Свету было еще достаточно, но Максимов зажег лампу. Он волновался, и не сразу стекло вошло в гнездо. Картина стояла на мольберте. Мужики обступили ее, замолчали.
– А ведь подходяще! – сказал самый старший, с седыми космами над ушами. – Подходяще, Максимыч!
– Все как есть правильно, – подтвердил кудрявый, похожий на Максимова мужик, широкоротый и с такими лукавыми глазами, что глянешь и поймешь – обдурит.
– Колдун-то вылитый Анисим, – ахнул щербатый. – Скажи спасибо, что помер. Узнал бы про твое дело – не поздоровилось бы.
– Килу, что ли, подвесил бы? – поинтересовался Максимов.
– Он чего хошь мог подвесить.
Мужики смеялись, прикрывая ладонями рты.
– А почему думаете, что это колдун? – спросил Виктор Михайлович.
– Ну а кто ж?! – удивился щербатый. – Ишь как все всколыхнулись. А ведь свадьба. Веселье. Да ведь и по фигуре видать – вылитый Анисим.
– Кто этот-то у тебя, с женихом-то рядом? – спросил старший.
– Дружка – хозяин застолья.
– Эк, выдумал! Да разве ему тут место? Это место почетное, для самого выдающего старика.
– А дружку-то где такого нашел?! – фыркнул щербатый. – Морда кислая, и ведь зеленый совсем. Дружка, глякось, вот он!
Указал на лукавоглазого.
– Петр – конечно! – согласился старший. – Он и в самом деле – дружка, на все свадьбы зовут.
– А почему? – спросил Аполлинарий.
– Лицом вышел. Лицо веселое! – серьезно объяснил старший. – Ты-то вон и румян, и пригож, а для дружки не годишься. Как девица стыдлив. Дружка – это, брат, оторви да брось!
– Ну чего плетешь! – сдвинул брови «дружка», но тотчас сверкнул такой улыбкой, что и все улыбнулись.
– Согласен, братцы! – Максимов вдарил с мужиками по рукам, словно сторговался. – Но уговор – «дружка Петр» посидит завтра у меня в мастерской, с него буду малевать, чтоб по-вашему было.
И снова, теперь уже с дружкой, ударил по рукам.
Сидели допоздна на террасе. В темном воздухе носились то ли ласточки, то ли мыши летучие.
– Я в детстве больше всего лихоманки боялся, – сказал Виктор, – наша стряпуха страстей всяких знала множество. По сей день помню. На Новый год, дескать, морозы добираются до самого ада и выгоняют лихоманок па землю. Вот они и льнут в те избы, где потеплее. Встанут на пороге, тощие, жалкие, и глядят за людьми, виноватых ждут. Согрешит кто – лихоманка вот она, принимается трясти и корежить бедного.
– А мне про Кумаху запомнилось, – откликнулся Аполлинарий. – Кумаха нападает на того, кто вечером заснет, уж не помню, в который день, но тоже зимой, в феврале, кажется. И не то меня впечатлило, что Кумаха может на человека навалиться, а то, что живет она в лесу, в избе без крыши. Ужасно было ее жалко. Зима, снег, мороз, а изба без крыши. Бррр!
– Вася, а как ты на такой сюжет напал? – спросил Виктор Максимова.
– Да и сам не знаю. Мужицкая жизнь вот она, когда с мужиками бок о бок живешь, сам такой же мужик… Сказка, может, одна натолкнула. Совсем такая современная сказочка. На Ладоге слышал, когда па Валаам плыл… «Ну, сидит доктор в своем важном кабинете, сигару курит и сам про себя думает, какой он умный. Все-то он про человека знает, что у него болит, где и как внутрях расположено… Дескать, и в том, значит, сведущ, чего сам черт не знает. Только подумал про черта, а он тут как тут. С копытом на лапе.
– Умный? – спрашивает.
– Умный, – говорит доктор.
– Все знаешь?
– Все!
– Ну, это мы сейчас поглядим.
Взял, да и вынул у доктора совесть, ну, бяку такую, слякоть. Спрашивает:
– Что это?
– Не знаю, – говорит доктор.
– А это совесть твоя. А теперь на умишко свой полюбуйся.
Цап другой лапой, а доктор уж как чурбак, ничего не смыслит.
Черт взял врача, словно брекотушку, и давай колотить по столу.
– Отдать тебя ребятам – пусть играют!
Но все же сжалился. Вставил назад и мозги, и совесть, дал доктору щелобан на прощанье и был таков».
Максимов пригладил обеими руками буйные кудри, тихонько засмеялся.
– Вот поди ж ты, какое отношение эта сказочка имеет к приходу колдуна на свадьбу? А какая-то цепочка сработала. У крестьян, дескать, свои доктора, свои пугала, свои отношения с нечистым, со всем белым светом.
– Звезда! – вскрикнул Аполлинарий.
– Я прозевал, – пожалел Виктор.
– Падают звездочки, падают! – вздохнул Максимов. – Но ведь не убывает на небе. То вот и хорошо!
И непонятно было: впрямь ли он так мало знает о звездах или это – образ. Аполлинарий со своей наукой встрять не решился.
Петербургская жизнь началась осенью. Десять раз па дню дождь. Неунывающий Невский. Роскошные витрины магазинов, дамы и офицеры. Громогласное «ура» при появлении царского экипажа. Жизнь на иной планете.
На выставке Общества поощрения художников Васнецов один за другим выставил жанры: «Рабочего с тачкой», «Старуху, кормящую кур», «Детей, разоряющих гнезда».
Однажды перед своей картиной увидел Крамского.
– Здравствуйте, Иван Николаевич!
– Виктор Михайлович! – обрадовался Крамской. – Всегда интересно наблюдать за ростом молодых. У меня на Бирже множество было учеников, и за всеми приглядываю. Я-то уж им, может быть, и чужой, а они все – мои. Иные во враждебный лагерь уходят, а все равно мои. За вас радуюсь. Жанры у вас добротные, искренние. А что еще пишете, что задумали?
– Харчевню пишу, чаепитие.
– Посмотреть можно?
– Ох, если бы глянули! Снова хожу в Академию, а неучем себя чувствую, недоумком.
– О заграничной поездке небось мечтаете, чтоб светом напитаться?
– Я, Иван Николаевич, если когда-нибудь и закончу Академию, от конкурса на Большую медаль откажусь, а па свои деньги много по заграницам не наездишь.
Крамской еще более повеселел.
– И плюньте, плюньте на эту медаль! Год, а то и два ухлопаете на мертвечину, а потом еще три года будете пропитываться антикой, которая сама по себе превосходна, да нам уже ее покрой никак не годится. Совсем иная жизнь, идеология иная. Они, свободные-то эллины, рабовладельцами были. Мы как-то забываем об этом, и напрасно.
«Чаепитие» Крамскому понравилось, указал на некоторые просчеты в композиции, на скованность фигур.
– Не ошибся я в вас, Васнецов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Еда была деревенская: щи, каша, молоко, сметана. Молочка любили попить на сон грядущий. Виктор – парного, из-под коровы, Аполлинарий – холодного, чтоб зубы ломило, со льда, чтоб сливки на два пальца.
Максимов пил молоко, прикусывая хлебом, посыпанным крупной солью.
Солнце стояло над рекою, словно призадумавшись – уходить не уходить. Воздух был розовый, липой пахло, пчелы гудели.
Максимов с гостями сидел на террасе. Покуривали, ждали коров, молока.
К крыльцу подошли мужики, поздоровались.
– Василь Максимыч, а мы к тебе! Картину глядеть. Максимов обрадовался, здоровался с мужиками за руку.
– Вот знакомьтесь, – говорил он мужикам, – мои товарищи-художники. Братья Васнецовы.
– Так мы ж понимаем! – кивал жидкобородый, щербатый, совсем молодой еще мужик. – Мы ж любопытствовали, у них тоже складно выходит, очинно похоже!
– Ну, робята! – сказал Максимов, дурачась. – Пошли. Только уж уговор – говорить правду. Плохо так плохо. Жалеть не надо.
– Это мы понимаем, – согласился щербатый. – Лучше уж среди своих побитым быть, чем на весь Петербург осрамиться.
– То-то и оно! – Максимов, обнимая мужиков за плечи, повел их в холодную избу, где у него была устроена мастерская.
Свету было еще достаточно, но Максимов зажег лампу. Он волновался, и не сразу стекло вошло в гнездо. Картина стояла на мольберте. Мужики обступили ее, замолчали.
– А ведь подходяще! – сказал самый старший, с седыми космами над ушами. – Подходяще, Максимыч!
– Все как есть правильно, – подтвердил кудрявый, похожий на Максимова мужик, широкоротый и с такими лукавыми глазами, что глянешь и поймешь – обдурит.
– Колдун-то вылитый Анисим, – ахнул щербатый. – Скажи спасибо, что помер. Узнал бы про твое дело – не поздоровилось бы.
– Килу, что ли, подвесил бы? – поинтересовался Максимов.
– Он чего хошь мог подвесить.
Мужики смеялись, прикрывая ладонями рты.
– А почему думаете, что это колдун? – спросил Виктор Михайлович.
– Ну а кто ж?! – удивился щербатый. – Ишь как все всколыхнулись. А ведь свадьба. Веселье. Да ведь и по фигуре видать – вылитый Анисим.
– Кто этот-то у тебя, с женихом-то рядом? – спросил старший.
– Дружка – хозяин застолья.
– Эк, выдумал! Да разве ему тут место? Это место почетное, для самого выдающего старика.
– А дружку-то где такого нашел?! – фыркнул щербатый. – Морда кислая, и ведь зеленый совсем. Дружка, глякось, вот он!
Указал на лукавоглазого.
– Петр – конечно! – согласился старший. – Он и в самом деле – дружка, на все свадьбы зовут.
– А почему? – спросил Аполлинарий.
– Лицом вышел. Лицо веселое! – серьезно объяснил старший. – Ты-то вон и румян, и пригож, а для дружки не годишься. Как девица стыдлив. Дружка – это, брат, оторви да брось!
– Ну чего плетешь! – сдвинул брови «дружка», но тотчас сверкнул такой улыбкой, что и все улыбнулись.
– Согласен, братцы! – Максимов вдарил с мужиками по рукам, словно сторговался. – Но уговор – «дружка Петр» посидит завтра у меня в мастерской, с него буду малевать, чтоб по-вашему было.
И снова, теперь уже с дружкой, ударил по рукам.
Сидели допоздна на террасе. В темном воздухе носились то ли ласточки, то ли мыши летучие.
– Я в детстве больше всего лихоманки боялся, – сказал Виктор, – наша стряпуха страстей всяких знала множество. По сей день помню. На Новый год, дескать, морозы добираются до самого ада и выгоняют лихоманок па землю. Вот они и льнут в те избы, где потеплее. Встанут на пороге, тощие, жалкие, и глядят за людьми, виноватых ждут. Согрешит кто – лихоманка вот она, принимается трясти и корежить бедного.
– А мне про Кумаху запомнилось, – откликнулся Аполлинарий. – Кумаха нападает на того, кто вечером заснет, уж не помню, в который день, но тоже зимой, в феврале, кажется. И не то меня впечатлило, что Кумаха может на человека навалиться, а то, что живет она в лесу, в избе без крыши. Ужасно было ее жалко. Зима, снег, мороз, а изба без крыши. Бррр!
– Вася, а как ты на такой сюжет напал? – спросил Виктор Максимова.
– Да и сам не знаю. Мужицкая жизнь вот она, когда с мужиками бок о бок живешь, сам такой же мужик… Сказка, может, одна натолкнула. Совсем такая современная сказочка. На Ладоге слышал, когда па Валаам плыл… «Ну, сидит доктор в своем важном кабинете, сигару курит и сам про себя думает, какой он умный. Все-то он про человека знает, что у него болит, где и как внутрях расположено… Дескать, и в том, значит, сведущ, чего сам черт не знает. Только подумал про черта, а он тут как тут. С копытом на лапе.
– Умный? – спрашивает.
– Умный, – говорит доктор.
– Все знаешь?
– Все!
– Ну, это мы сейчас поглядим.
Взял, да и вынул у доктора совесть, ну, бяку такую, слякоть. Спрашивает:
– Что это?
– Не знаю, – говорит доктор.
– А это совесть твоя. А теперь на умишко свой полюбуйся.
Цап другой лапой, а доктор уж как чурбак, ничего не смыслит.
Черт взял врача, словно брекотушку, и давай колотить по столу.
– Отдать тебя ребятам – пусть играют!
Но все же сжалился. Вставил назад и мозги, и совесть, дал доктору щелобан на прощанье и был таков».
Максимов пригладил обеими руками буйные кудри, тихонько засмеялся.
– Вот поди ж ты, какое отношение эта сказочка имеет к приходу колдуна на свадьбу? А какая-то цепочка сработала. У крестьян, дескать, свои доктора, свои пугала, свои отношения с нечистым, со всем белым светом.
– Звезда! – вскрикнул Аполлинарий.
– Я прозевал, – пожалел Виктор.
– Падают звездочки, падают! – вздохнул Максимов. – Но ведь не убывает на небе. То вот и хорошо!
И непонятно было: впрямь ли он так мало знает о звездах или это – образ. Аполлинарий со своей наукой встрять не решился.
Петербургская жизнь началась осенью. Десять раз па дню дождь. Неунывающий Невский. Роскошные витрины магазинов, дамы и офицеры. Громогласное «ура» при появлении царского экипажа. Жизнь на иной планете.
На выставке Общества поощрения художников Васнецов один за другим выставил жанры: «Рабочего с тачкой», «Старуху, кормящую кур», «Детей, разоряющих гнезда».
Однажды перед своей картиной увидел Крамского.
– Здравствуйте, Иван Николаевич!
– Виктор Михайлович! – обрадовался Крамской. – Всегда интересно наблюдать за ростом молодых. У меня на Бирже множество было учеников, и за всеми приглядываю. Я-то уж им, может быть, и чужой, а они все – мои. Иные во враждебный лагерь уходят, а все равно мои. За вас радуюсь. Жанры у вас добротные, искренние. А что еще пишете, что задумали?
– Харчевню пишу, чаепитие.
– Посмотреть можно?
– Ох, если бы глянули! Снова хожу в Академию, а неучем себя чувствую, недоумком.
– О заграничной поездке небось мечтаете, чтоб светом напитаться?
– Я, Иван Николаевич, если когда-нибудь и закончу Академию, от конкурса на Большую медаль откажусь, а па свои деньги много по заграницам не наездишь.
Крамской еще более повеселел.
– И плюньте, плюньте на эту медаль! Год, а то и два ухлопаете на мертвечину, а потом еще три года будете пропитываться антикой, которая сама по себе превосходна, да нам уже ее покрой никак не годится. Совсем иная жизнь, идеология иная. Они, свободные-то эллины, рабовладельцами были. Мы как-то забываем об этом, и напрасно.
«Чаепитие» Крамскому понравилось, указал на некоторые просчеты в композиции, на скованность фигур.
– Не ошибся я в вас, Васнецов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100