Они попрощались. Но Кореев задержался.
– Там весть, государь, была. Будто Мамай уже двинулся с Воронежа. По Дону кочует.
Олег вздрогнул: началось!
– Чего ж мне не сказывали?
– То беглые баяли. А от стражи вестей нет.
– Ну, ладно, скачи.
Опять остался один.
«Что будет, если Ягайла раздумает? Мамай-то уж идет!»
Они далеко, они когда-то еще дойдут, а Дмитрий – вот он, а глаза его всюду, да еще и Софроний там… Поп, духовник, иуда!
Он захромал к иконам. Искусно написаны, но тонкая кисть византийского изографа больше не увлекала. Он постоял и пошел к налою. Быстро, со сверкающими глазами, торопливо, горячей рукой написал Дмитрию:
"Ведомо ли тебе, князь Дмитрий Иванович: Мамай со всею поганою Ордой идет в землю Рязанскую, на меня и на тебя. А силы с ним великое множество – яссы, армяне, буртасы, черкасы, фряги и твой ненавистник Ягайла с ними.
Я им путь прегражу, доколе сил станет, еще рука наша тверда; бодрствуй, мужайся!"
В раздумье положил перо и медлил свертывать письмо в свиток:
«Испугается? Сбежит? Но меня уж не коснется!»
Он завязал шнур и только теперь заметил: печать все еще оставалась в левой руке. Втиснул печать в восковой комочек, посмотрел, отчетливо ли вышло имя. Но кого послать?
Он прошелся по терему.
В это время в двери появился отрок. Олег стремительно кинулся к налою и спрятал под крышкой свиток.
– Что тебе?
– Мамаев гонец.
– Ну?
– Велишь привести?
– Чего ж ты стоишь?
– Звать?
– Ты что, отроче? Что ты смотришь? Я тебе что сказал?
– Не пойму, государь. Там Мамаев гонец.
– О, господи! Зови!
Татарин, покрытый пылью поверх шершавых пунцовых сапог, в стеганом толстом халате, опоясанный домотканым кушаком, снял шапку, но остался в полосатом тюбетее поверх бритой головы. Из-под тюбетея на уши свисали две жирные косицы, и не то от них, не то от сальных, блестящих скул этого коренастого и кривоногого воина нехорошо пахло.
«Нашел гонца!»
– Царь и великий хан тебе шлет привет. А велел сказать, что он, царь и великий хан, помнит. А ничего еще сказать не сказал.
Слегка почесываясь, татарин спокойно оглядел комнату.
«Ковры, что ли, со стен содрать собрался?» – подумал Олег. Татарин оглядел и пол, и налой, будто Олега тут и не было. Так же почесываясь, не спеша пошел вон.
«Хорош гонец!»
Злоба охватила Олега; если б умел, заплакал бы от обиды: великому князю Рязанскому, потомку святых князей Черниговских, присылают этого вшивого верблюда…
Перешагивая через пыльные следы на полу, Олег громко крикнул в сени:
– Вызови боярина Афанасия, да чтоб срядился в путь немедля же. Живей!
Он вынул письмо к Дмитрию и, держа его, сел на скамью. Когда охватывало нетерпение, всегда садился – так скорее приходило успокоение.
Афанасий Миронов пришел не сразу, пришел уже сряженный в путь.
– Отвезешь, Афанасий Ильич, в Москву, великому князю Дмитрию: самому отдашь да передашь поклон. Да о здоровье справься. Да глянь, как там у них.
Миронов удивленно принял письмо.
– Воск-то, государь, поистаял. В руке, что ль, долго держал?
Воск действительно размазался по свитку – руки, что ль, горячи? Олег снова смял воск и снова выдавил на нем свою печать.
– Так в Москву, государь, везти?
– А что?
– А я было не понял, сказал: видно, говорю, князь в Орду шлет. Их ведь гонец, сказывают, прибыл. Думал, с ним.
– Зачем в Орду? Я уже сказал: к Дмитрию, Афанасий Ильич. Да чтоб скоро.
– Да ты нетерпелив, государь, знаю. Не задержу. Только б кони вынесли. А я со своими, в семействе, прощаюсь и говорю: не иначе – в Орду.
Ну, прощай, государь. Я это скоро сделаю.
– Смотри, и чтоб чисто.
– Сам понимаю. Не в Орду еду… Да только, Дмитрий-то, он человек простой, не твоей учености.
И еще кланялся и прощался, пока дошел до двери. Опять Олег остался один.
«Не моей учености? Совсем никакой учености нет! О нем митрополит Алексей патриарху Филофею писал: „Князь наш книгам не был учен, но писание сердцем разумеет!“ Разумеет! Что может он разуметь, если не учен? Достоин ли князем быть? А вот княжит, а вот под него народ, князья под него идут, Тарусские, Белозерские, книжники, книгочеи и очей с него не сводят, о великих делах советуются! Что он может? На золоте сидит, над всей Русью стал, один я противлюсь, а он в деревянной избе живет, сам на конюшне коней доглядывает. Конюх! У черного люда на поводу идет, а люд и рад!»
– Отроче!
– Слушаю, государь!
– Татарин где?
– По двору ходит, смотрит.
– С ним Мамаю отпис будет.
– Скажу, государь.
– Да чтоб завтра поутру проводить. Да скажи, чтоб кормили исправно, да положить хорошо.
– Положить думали в кметне, государь.
– В кметне и так полно. В сенях скажи постелить, на той стороне, да чтоб не тревожили попусту.
– Скажу, государь.
Опять остался один. Сел, обдумывая ласковое письмо к Мамаю.
Глава 39
МОСКВА
Ранним утром второго июля, когда солнечный свет еще стлался по росе, Дмитрий с Евдокией, с детьми, Боброк с Анной Ивановной, Владимир Андреевич Серпуховской с Еленой Ольгердовной, Андрей Ольгердович Полоцкий длинным поездом, верхами и в расписных возках, с челядью, с отроками, с большими московскими боярами, а бояре тоже с женами, поехали в вотчину к Дмитриеву свояку Микуле Васильевичу Вельяминову в гости, на именины.
Скрипели колеса, игриво ржали лошади, рядом с возками бежала челядь, что-то кричали княжата, видя среди бегущих слуг своих соперников по голубиным гонам и по игрищам.
Великой княгини Евдокии младшая сестра Марья, именинница, и муж ее Микула Вельяминов стояли перед крыльцом на разостланных по траве коврах, держа на резном блюде хлеб да соль. И Микулы Васильевича дядя, окольничий Тимофей Васильевич, два года назад бившийся впереди всех на Воже, тоже встречал – он приехал сюда еще с вечера, помогал готовиться к гостям.
Ребята встретили ребят, кинулись вместе большой ватагою в сад, там многое было, что не терпелось показать. А взрослые долго здоровались, целовались, поднимались наверх в терем, а в тереме уже стояли яства на расставленных под белыми холстами столах – покушать с дороги: жареная дичина, да соленья, вареные да пареные меды, да рыбы, засоленные по-свейски, с луком и перцем, и пряные угорские колбасы, и от всего стоял аромат приправ и пряностей, пахучих трав и кореньев, словно в лесу.
А когда закус шел к концу, под окнами загудели сапели да дуды, девушки завели хороводные песни, и гости заторопились на крыльцо, вышли во двор, стали вокруг пляшущих, похлопывали в ладоши, подбадривали плясунов, а плясуны стеснялись раскрывать свою удаль – ведь сам Дмитрий Иванович небось глядит!
Но княжны, а за княжнами и боярыни вошли в круг, сверкнули шелковые китайские платочки, завились узорчатые фряжские сарафаны да шемаханские, персидские шали, и не смог устоять Дмитрий – сбежал с крыльца и вошел в середину круга, похлопывая ладошами, потоптывая каблуком. Ободрились и скоморохи, и дуды запели заливистей и звонче, а впереди был еще длинный день, обильный обед и покой; светлые облака предвещали долгий летний погожий день.
А в домах по Москве люди вскакивали, прижимаясь к окнам, выскакивали на крыльцо, вслушивались в проносящийся мимо затихающий конский топот, торопились взглянуть на всадника, бежали к площади разузнать: не гонец ли?
Только гонцам, да и то не всем, разрешалось так мчаться по городу по пути к Кремлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88