Матвей слушал, улыбаясь в бороду. Так смотрят на детей, когда они копируют взрослых. Василика смотрела в костёр и тоже улыбалась.
После третьей стопки выяснилось, что Матвей не имеет ничего против лишнего, да к тому же бесплатного, скотогона. На том и порешили.
2.
Из года в год, с летних месяцев и по самую осень, пылят вдоль древнего Чуйского тракта гурты овец, козлов, коров и яков. От монгольской границы, с заоблачного высокогорья гонят цыгане скот на степные равнины к воротам мясокомбинатов. Два-три месяца пребывают в пути скотогоны. Пятьсот-шестьсот километров проходят они за это время по горным тропам над обрывами и под камнепадами, по нетающим снегам и выжженным долинам, под хлест града и волчий вой… Порой голодно, порой холодно, но прибыльно. Сдав скот и, весело раскатав шарик авторучки о подошву сапога, цыганские скотогоны выводят свои каракули в платежных ведомостях. И уж само собой разумеется, на добрую неделю потом на дверях всех ближайших в радиусе перелета рейсовой "аннушки " ресторанов вывешивается табличка - "спецобслуживание". Официанты не гоношатся, когда вот такой захмелевший бородач, как Матвей, или золотозубый ухарь вроде Алексея, усадив за белую скатерть умноглазую пастушью овчарку, велит подать ей ростбиф по-гамбургски. Все знают, что без этих собак на скотопрогонной трассе нечего делать.
Тысячеголовый гурт движется треугольником: впереди маячат рога козлов-вожаков, основание треугольника подпирают четверо конных и овчарка Инда. Тактика перегона проста. Присутствие собаки заставляет овец плотно сбиваться в тесное стадо. Мы же со страшными криками напираем на задние ряды, задние давят на передние, те подталкивают своих спесивых вожаков, и тут гурт трогается в нужном направлении. Отбившихся овец Инда наказывает молниеносно, покусывая за ляжку или за ухо. От светла до темна носится она с края на край, и стадо трусит с наибольшей скоростью - тридцать километров в день.
Именно так, «на полном ходу», преодолеваем мы участки со скудной растительностью. Там же, где есть трава, Инду привязывают к телеге, и отара, рассыпавшись, бредет и пасется, пока не сядет солнце.
Гурт гоним мы вчетвером: Матвей, Алексей, Василика и я. Настя и Зинка с Яшкой едут в «обозе» - на бричке. Яшка родился прямо в дороге. Но на него уже было заготовлено командировочное удостоверение, и по перегонным документам он числился полноправным скотогоном. «И кочеваный, и командированный», - гордится Яшкой Настя.
Василика хороша собой, хотя в ней нет ничего от той роковой цыганской красы, которая сводила с ума купцов, гусаров и поэтов. Лицо у нее раскосое: раскосы глаза, уголки губ, даже ноздри в мило вздернутом носике и те смотрят раскосо.
Не накладная - своя, черная с атласным отливом коса звучно шлепает её по спине, когда взыгравший конь понесется вскачь. Василика самая грамотная в таборе - в позапрошлом году окончила десятый класс (Алексей с Зинкой по пять, Матвей с Настей едва читают).
Перегнувшись с седла, она ерошит моему коню челку. Мне хочется видеть в этом благосклонный знак, но, стоит заговорить с ней, Василика воротит коня в сторону и напускается на отставших овец так, как будто именно эти овцы дороже ей всего на свете. Или поскачет вдруг к бричке за какой-нибудь ерундой.
Она дичится меня не по-цыгански. Или обычай ей так велит? Но не мусульманка же она…
Лучше всех ко мне относится Матвей. Он даже подарил телогрейку со своего плеча (китель и фуражка остались запрятанными неподалеку от 197-го километрового столба. Я заберу их на обратном пути).
3.
Хорошего места для ночевки выбрать не удалось. Крохотная поляна на таежном косогоре едва вместила смешанное стадо баранов и козлов.
Пока окружили гурт кострами, совсем стало темно. Была бы луна - горел бы всего один, тот, на котором варится баранья похлебка. Но сегодня ночь такая, что белого мерина в двух шагах не увидишь. Впрочем, Настя сказала лучше: «Дорога дальняя - лошадь шальная, ночь тёмная - лошадь черная. Потрогаешь её - здесь ли, и дальше едешь».
Разбившись на дозоры, следим при свете костра за стадом.
- Куда пошел, абханак бородатый! - грозит кулаком Алексей козлу с обломанным рогом.
- Спать, девки, спать! - уговаривает Настя овец.
Пол-отары ложится, половина стоит, словно ждет, когда же люди уснут, наконец. Ни дать ни взять - осада крепости, из которой ожидается прорыв.
Мы дежурим с Матвеем у небольшого костёрка в самом ненадежном месте - в голове отары, Козлы хитрее баранов. Они словно чувствуют, что их гонят на убой, и кажется, в их рогатых башках зреют планы побега. Если они сбегут, то зачинщиком наверняка будет вот тот «абханак» с обломанным рогом. Он самый смышленый, и мне невольно хочется, чтобы ему повезло.
Матвей взбалтывает кургузой бутылкой, и мы по очереди пропускаем по жилам жидкое коньячное тепло.
- Так за что ты сидел, паря? - без обиняков огорошивает меня старик. Щурится он хитро, по-свойски. Трубочка из красного янтаря дымит из бороды, словно избушка, затеренная в таежной чащобе.
- Чего от солдата бегал, полосатый?
Так вот оно в чем дело! Принял тельняшку за тюремную рубашку. Ну, дед! Помочь беглецу решил. Спрятал.
- В сибирской майке далеко не убегишь.- Матвей протягивает мне бутылку. - Меня два раза ловили…
От коньяка, от матвеевских догадок мне становится весело. Черт побери, здорово - я «беглый каторжник»! Теперь понятно, откуда столь странное благоволение… Я вспоминаю расхожую блатную фразу.
- По фене ботаешь?
Старик закивал бородой, придвинулся поближе.
- По мокрому делу я… Понял? - Я сказал ему почти правду, морской поход сухим делом не назовешь.
- Пришил кого? - недоверчиво косится Матвей.
- Я и швец, и жнец, и на дуде игрец. Усек?!
Ответ получился в рифму, и это ещё больше озадачивает старика. Из моих слов можно вывести все что угодно, и, пока цыган не собрался с мыслями, я перевожу разговор на тему куда более жгучую…
О Чикет-Амане говорили с первых же дней перегона. И вот он перед нами - этот головокружительной крутизны перевал.
Посмотришь на седловину, принакрытую туманом, промеришь взглядом тропу, что уходит вверх виток за витком, оглянешься на стадо, сбившееся в одну желто-серую овчину, на лошадей, на кибитку, и возьмет легкая оторопь: неужели все это поднимется на горную стенку, перевалит через нее, спустится в долину… Да туда только в альпинистской связке добираться. Но Матвей, поправив кудлатый треух, бесстрашно орет:
- Н-но! Пошла-а, родимая!
Накануне пронеслась мокрая пурга, скотопрогонная трасса обледенела.
Отара метр за метром карабкается вверх. Овцы быстро выбиваются из сил, дышат часто-часто, на вытаращенные глаза навертываются крупные слезы. Поодаль, на шоссе, пушечно ахают моторы - у них тоже кислородное голодание.
Инда с вывалившимся языком, со впалыми боками уже никого не страшит, хотя по-прежнему ревностно несет свою службу, трусит с края на край, покусывает отстающих.
Овец совсем ослабевших укладываем на бричку. Но и лошадям не легче: плетутся, тычась мордами в остекленевшую, да ещё вставшую дыбом, дорогу.
Зинка тащит на себе и Яшку, и ягненка, подвязав их обоих за спиной.
Василика навьючила коня тушей здоровенного барана. Он сломал ногу, и теперь жить ему осталось до первой стоянки.
Воздух полупустой, несытный… Я с тоской вспоминаю свой ИП-46.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99