Сознаюсь, что когда я жил поблизости оттуда (причем гораздо дольше, чем хотелось бы), я не раз так страдал от этого мерзкого запаха, что в пору было руки на себя наложить. Более того, ото всей этой плоти, стоило ей распариться или притомиться, смердило, как от козла. Словом, собери воедино все, что я сказал, и ты поймешь, что так не воняет даже в логове льва и человеку брезгливому легче дышалось бы летом в гнилом болоте, нежели возле сей особы. Поэтому нечего дивиться, если ты и тебе подобные часто попадают впросак, купив кошку в мешке; только по этой причине я не стану попрекать тебя за то, что ты, как и другие, придаешь значение видимости, а не сущности, хотя, с другой стороны, именно тебе-то следует уважать истину, а не ходячее мнение; если же ты, познав истину, будешь по-прежнему упорствовать в своих заблуждениях, ты уподобишься скоту в человечьем образе. И хоть я поделился с тобой только незначительной долей того, что мне известно, я все же помог тебе узреть истину, доныне от тебя скрытую, и вот почему, если ты не признаешь, что был неправ, я и впрямь сочту тебя скотиной из скотин.
Многое я еще мог бы сказать тебе, но хочу сейчас потолковать об отчаянии, до которого ты дошел вчера в своем безумии, и чтобы ты понял, насколько ты безумен, начну издалека, сочетая воедино дела минувшие и нынешние. Я уже довольно говорил о высоких душевных качествах той особы и об ее обычаях; и еще немало мог бы сообщить о долгих годах, прожитых ею на свете, когда бы не надеялся, что ты сам о них догадался по ее лицу. Я не скрыл от тебя тайн се тела, возбудившего твое вожделение точно так же, как се мнимые добродетели пленили твою душу. Теперь же я поведаю об ее великом постоянстве, о моей кончине и обо всем, что за этим последовало, и речи мои пойдут на пользу как тебе, так и мне; мне, говорю, потому что в беседе с человеком, знавшим ее, утихнет, быть может, пламя ненависти, бушующее в моей памяти по вине ее злого нрава; и тебе, ибо чем больше я буду хулить по заслугам эту женщину, тем скорее ты поймешь всю ее подлость и тем ближе подойдет час твоего исцеления.
Что ни день, все более приходилось мне терпеть от этой распутницы, которой нипочем были мои укоры, и пока я раздумывал, куда податься за советом и помощью, в сердце моем скопилось столько мук и терзаний, что кровь, прихлынув к нему с необычной силой, вдруг воспалилась, подобно нарыву. Страдания мои были скрыты от глаз, скрытой оставалась и болезнь, пока испорченная кровь не залила внезапно сердце, положив тем самым конец моей жизни. Не успела душа моя вырваться на свободу из бренной оболочки и земного мрака и рассеяться в прозрачном воздухе, как я обрел новое, несравнимо более острое зрение и сумел увидеть и понять истинный дух преступной и коварной женщины, без меры обрадованной моей смертью и почитавшей за великую победу то, что я умер раньше, нежели она. Очень скоро она перестала скрывать свое торжество, и оно стало явным для всех и каждого.
Эта хитрейшая особа уже задолго до того втайне прибрала к рукам мое добро и деньги, которые я, безумец, вверил ей, а не оставил своим детям (к тому же все случилось со мной так внезапно, что я не успел изъявить свою последнюю волю, распорядиться имуществом и привести в порядок дела и замыслы), но оплакивала она меня, рыдая в голос и заливаясь слезами (это она умеет делать получше любой другой), проклиная смерть, безжалостно разлучившую ее со мной, и горько жалуясь, что осталась одинокой, безутешной и горемычной; а в глубине души она проклинала жизнь мою, чересчур затянувшуюся, и радовалась наступившему наконец избавлению. Но никто, будь то мужчина или женщина, не мог усомниться в искренности се горя и не поверить ее лживым словам. С меня же довольно сознания, что тот, кому известно все, в том числе ее дела, воздаст каждому по заслугам, как справедливейший судья.
Когда окончился погребальный обряд и тело мое, обращенное в прах, к праху вернулось, сия досточтимая дама, задумав наверстать на старости лет все утехи развратной жизни, якобы упущенные в молодости, горя желанием поскорее воспользоваться незаконно присвоенным богатством и отлично понимая, что ни на свое приданое, ни на отцовское наследство ей никогда бы не прожить так, как она теперь намеревалась, не пожелала остаться в моем доме или возвратиться к своим знатным родственникам и свойственникам, В самых жалостных словах она заявила, что хочет запереться в каком-нибудь маленьком домишке, лишь бы он был поближе к церкви и к людям снятом жизни, и там-то она, одинокая вдова, и закончит свои дни в молитвах и благочестивом служении Господу. Так убедительно и так искусно повторяла она эти слова вновь и вновь, без устали, что нашлось немало простаков, готовых дать голову на отсечение, что так она и сделает.
Вот и сыскала она жилье как раз возле монастырской церкви, где ты ее впервые встретил, и поселилась там, не затем, разумеется, чтобы читать молитвы, так как, но моему мнению, она ни одной не знала и знать по хотела, а затем, чтобы скрыться подальше от чужих глаз, а в особенности от людей, заботящихся об ее чести, и дать волю своей ненасытной похоти, которой мало было стараний всех мужчин вместе взятых, и только монахам, этим святым и милосердным людям , утешителям вдов, дано было наконец утолить ее жар. Нацепила она, как ты видел, черную шаль на голову, прикрыв ею лицо, дабы прослыть скромницей и в то же время ловко заигрывать со всяким встречным и поперечным; ты, должно быть, заметил, как эта тщеславная женщина по привычке то слегка откинет шаль с лица, то снова закроется ею; беседует с кем-нибудь, а сама что ни слово, то поправит белый платок на шее, то высунет из-под шали руку, чтобы похвалиться ее красотой и белизной на черном фоне.
Итак, выйдя из дома, направляется она в церковь, укутавшись в черную шаль; только не думай, прошу тебя, что она идет послушать мессу или поклониться Господу, — идет она туда, чтобы раскинуть сеть, так как ей давным-давно известно, что в церковь эту со всех сторон нашего города сходятся молодые люди, и манок у нее уже наготове, как у птицелова, подстерегающего горлинок; и, подобно змее, незаметно для глаза затаившейся в густой траве, ей нередко удается схватить крупную добычу. Однако, будучи любительницей разнообразной пищи, она, едва насытившись, возвращается за новым уловом; к тому же двух-трех пташек ей мало, на этом она не остановится. Ты сам знаешь, вру я или говорю правду, ведь если бы у тебя даже была бы тысяча глаз, ты и то не сумел бы остеречься и неизбежно угодил бы в расставленные клейкие сети.
Придя, стало быть, в церковь, осмотревшись украдкой по сторонам и быстро охватив глазом всех собравшихся, она принимается нещадно теребить многострадальные четки, перебирая их то правой рукой, то левой, а на самом-то деле ни одного «Отче наш» не прочитает, слишком много у нее дел без того, надо перекинуться словечком то с одной, то с другой, этой шепнуть что-то на ушко, а ту выслушать; впрочем, других ей слушать неохота, она сама чересчур горазда разглагольствовать. Кто-нибудь, возможно, скажет: «Пусть она не помолилась в церкви, зато она восполнит это с лихвой у себя в домике». Но он будет далек от истины, и если человеку постороннему и легковерному простительно так ошибаться, то я зато знаю, что говорю, потому что любая ее молитва, хотя бы, к примеру, «Отче наш», тотчас облегчила бы мою участь и, подобно свежей воде, остудила бы на мгновение сжигающий меня жар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Многое я еще мог бы сказать тебе, но хочу сейчас потолковать об отчаянии, до которого ты дошел вчера в своем безумии, и чтобы ты понял, насколько ты безумен, начну издалека, сочетая воедино дела минувшие и нынешние. Я уже довольно говорил о высоких душевных качествах той особы и об ее обычаях; и еще немало мог бы сообщить о долгих годах, прожитых ею на свете, когда бы не надеялся, что ты сам о них догадался по ее лицу. Я не скрыл от тебя тайн се тела, возбудившего твое вожделение точно так же, как се мнимые добродетели пленили твою душу. Теперь же я поведаю об ее великом постоянстве, о моей кончине и обо всем, что за этим последовало, и речи мои пойдут на пользу как тебе, так и мне; мне, говорю, потому что в беседе с человеком, знавшим ее, утихнет, быть может, пламя ненависти, бушующее в моей памяти по вине ее злого нрава; и тебе, ибо чем больше я буду хулить по заслугам эту женщину, тем скорее ты поймешь всю ее подлость и тем ближе подойдет час твоего исцеления.
Что ни день, все более приходилось мне терпеть от этой распутницы, которой нипочем были мои укоры, и пока я раздумывал, куда податься за советом и помощью, в сердце моем скопилось столько мук и терзаний, что кровь, прихлынув к нему с необычной силой, вдруг воспалилась, подобно нарыву. Страдания мои были скрыты от глаз, скрытой оставалась и болезнь, пока испорченная кровь не залила внезапно сердце, положив тем самым конец моей жизни. Не успела душа моя вырваться на свободу из бренной оболочки и земного мрака и рассеяться в прозрачном воздухе, как я обрел новое, несравнимо более острое зрение и сумел увидеть и понять истинный дух преступной и коварной женщины, без меры обрадованной моей смертью и почитавшей за великую победу то, что я умер раньше, нежели она. Очень скоро она перестала скрывать свое торжество, и оно стало явным для всех и каждого.
Эта хитрейшая особа уже задолго до того втайне прибрала к рукам мое добро и деньги, которые я, безумец, вверил ей, а не оставил своим детям (к тому же все случилось со мной так внезапно, что я не успел изъявить свою последнюю волю, распорядиться имуществом и привести в порядок дела и замыслы), но оплакивала она меня, рыдая в голос и заливаясь слезами (это она умеет делать получше любой другой), проклиная смерть, безжалостно разлучившую ее со мной, и горько жалуясь, что осталась одинокой, безутешной и горемычной; а в глубине души она проклинала жизнь мою, чересчур затянувшуюся, и радовалась наступившему наконец избавлению. Но никто, будь то мужчина или женщина, не мог усомниться в искренности се горя и не поверить ее лживым словам. С меня же довольно сознания, что тот, кому известно все, в том числе ее дела, воздаст каждому по заслугам, как справедливейший судья.
Когда окончился погребальный обряд и тело мое, обращенное в прах, к праху вернулось, сия досточтимая дама, задумав наверстать на старости лет все утехи развратной жизни, якобы упущенные в молодости, горя желанием поскорее воспользоваться незаконно присвоенным богатством и отлично понимая, что ни на свое приданое, ни на отцовское наследство ей никогда бы не прожить так, как она теперь намеревалась, не пожелала остаться в моем доме или возвратиться к своим знатным родственникам и свойственникам, В самых жалостных словах она заявила, что хочет запереться в каком-нибудь маленьком домишке, лишь бы он был поближе к церкви и к людям снятом жизни, и там-то она, одинокая вдова, и закончит свои дни в молитвах и благочестивом служении Господу. Так убедительно и так искусно повторяла она эти слова вновь и вновь, без устали, что нашлось немало простаков, готовых дать голову на отсечение, что так она и сделает.
Вот и сыскала она жилье как раз возле монастырской церкви, где ты ее впервые встретил, и поселилась там, не затем, разумеется, чтобы читать молитвы, так как, но моему мнению, она ни одной не знала и знать по хотела, а затем, чтобы скрыться подальше от чужих глаз, а в особенности от людей, заботящихся об ее чести, и дать волю своей ненасытной похоти, которой мало было стараний всех мужчин вместе взятых, и только монахам, этим святым и милосердным людям , утешителям вдов, дано было наконец утолить ее жар. Нацепила она, как ты видел, черную шаль на голову, прикрыв ею лицо, дабы прослыть скромницей и в то же время ловко заигрывать со всяким встречным и поперечным; ты, должно быть, заметил, как эта тщеславная женщина по привычке то слегка откинет шаль с лица, то снова закроется ею; беседует с кем-нибудь, а сама что ни слово, то поправит белый платок на шее, то высунет из-под шали руку, чтобы похвалиться ее красотой и белизной на черном фоне.
Итак, выйдя из дома, направляется она в церковь, укутавшись в черную шаль; только не думай, прошу тебя, что она идет послушать мессу или поклониться Господу, — идет она туда, чтобы раскинуть сеть, так как ей давным-давно известно, что в церковь эту со всех сторон нашего города сходятся молодые люди, и манок у нее уже наготове, как у птицелова, подстерегающего горлинок; и, подобно змее, незаметно для глаза затаившейся в густой траве, ей нередко удается схватить крупную добычу. Однако, будучи любительницей разнообразной пищи, она, едва насытившись, возвращается за новым уловом; к тому же двух-трех пташек ей мало, на этом она не остановится. Ты сам знаешь, вру я или говорю правду, ведь если бы у тебя даже была бы тысяча глаз, ты и то не сумел бы остеречься и неизбежно угодил бы в расставленные клейкие сети.
Придя, стало быть, в церковь, осмотревшись украдкой по сторонам и быстро охватив глазом всех собравшихся, она принимается нещадно теребить многострадальные четки, перебирая их то правой рукой, то левой, а на самом-то деле ни одного «Отче наш» не прочитает, слишком много у нее дел без того, надо перекинуться словечком то с одной, то с другой, этой шепнуть что-то на ушко, а ту выслушать; впрочем, других ей слушать неохота, она сама чересчур горазда разглагольствовать. Кто-нибудь, возможно, скажет: «Пусть она не помолилась в церкви, зато она восполнит это с лихвой у себя в домике». Но он будет далек от истины, и если человеку постороннему и легковерному простительно так ошибаться, то я зато знаю, что говорю, потому что любая ее молитва, хотя бы, к примеру, «Отче наш», тотчас облегчила бы мою участь и, подобно свежей воде, остудила бы на мгновение сжигающий меня жар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21