только те женщины, что обладают дерзостью и отвагой и знают, как и когда подцепить ровно столько мужчин, сколько требует их ненасытная похоть, достойны зваться мудрыми, а все остальные — полоумные или вовсе дуры.
Вот какая премудрость ей приятна и любезна; вот какую премудрость она годами изучала в долгие бессонные ночи и наконец достигла в ней высшего совершенства, превзойдя всех Сивилл настолько, что зачастую в горячем споре с подругами отстаивала свое право возглавлять эту, школу теперь, когда уже нет в живых ни моны Чангеллы, ни ее преемницы, моны Дианы . Вот что имеет она в виду, когда говорит, что хочет либо знаться с мудрыми людьми, будь то мужчины или женщины, либо быть наставницей для других; а посему раскайся, если неверно понял ее слова, и поверь безоговорочно своему другу, что она — кладезь премудрости!
Сдается мне, ты не только дважды ошибся на ее счет, но и в третий раз тебя ввели в заблуждение ее слова — о том, что ей приятны люди, исполненные доблести и отваги. Ты, должно быть, подумал, что она хочет, желает, жаждет видеть, как эти доблестные и отважные люди сражаются остроконечными копьями на турнирах, идут в кровавый бой навстречу бесчисленным опасностям, штурмуют города и крепости, бьются насмерть со шпагой в руке. Но все это не так: она далеко не столь жестока и коварна, как ты, видимо, полагаешь, и ей вовсе не требуется, чтобы люди истребляли друг друга. И па что ей алая кровь, бьющая из смертельной раны? Она жаждет совсем иного вещества и получает его взаймы из живого и здорового тела и к тому же безвозвратно. Никто лучше меня не знает, какого рода доблесть ей по нраву. Эту доблесть проявляют не на крепостных стенах, не в латах и шлеме, не с грозным оружием в руках; проявляют ее в спальне, в укромном уголке, в постели и любом другом подходящем для этого месте, куда не мчатся, как на турнир, верхом на коне, под звуки медных труб, а пробираются тайком, крадучись. И она кого хочешь приравняет по доблести к Ланселоту , Тристану, Роланду или Оливеру, лишь бы выпрямлялось его копье, погнувшееся после шести, восьми пли десяти стычек за ночь. Только это ей мило, пусть даже сей доблестный боец будет страшен лицом, как потешная мишень для метания копья; она все равно станет восхвалять его за доблесть и любить более всех других, а потому, если годы еще не лишили тебя привычных сил, утешься и пойми, что она вовсе не ждет от тебя доблести Морхольдта Ирландского .
Об ее пристрастии к благородному происхождению уже было ранее говорено; но если я растолковал тебе, что она понимает под любезными ей умом и доблестью, то в этом деле ей и понимать-то нечего, так как ей вовсе чуждо какое бы то ни было благородство; она и не ведает, что это такое и откуда оно берется, кого можно звать благородным, а кого нет, и хочет только всем доказать, что сама-то она из благородных, а потому, мол, ее манит и влечет все, что благородно; и до того хвалится она и кичится своей знатностью, будто превосходит ею герцогов баварских или королевский дом Франции — словом, всех, чей род известен древностью и славными делами.
А на самом деле (если она хотела убедить тебя, что ей по душе древний род и что сама она — издревле благородная дама; о древности, кстати, ты мог судить по ее лицу, зато доказать, что она дама, да еще благородная, невозможно) она бы должна была признать в письме, что ей по душе отъявленные болтуны, так как она сама болтовней превзойдет кого хочешь. Поверь мне, она своим языком разогнала бы лунное затмение поскорее, чем все бубны древних, вместе взятые; я уж не говорю о том, как она без конца и без устали похваляется перед другими женщинами, повторяя: «А уж что касается: моего рода, и моих предков, и моих близких», и ей даже слов недостает, чтобы описать их великолепие; и как она торжествует, если замечает, что ее внимательно слушают или перешептываются: «Это мона такая-то, из таких-то», и собираются возле нее в кружок. Оглянуться, не успеешь, как она тебе расскажет, что слышно во Франции и как правит король Англии; хороший урожай соберут сицилийцы или нет; получат ли генуэзцы и венецианцы пряности с Востока и какие именно; спала ли королева Джованна прошлой ночью с королем; какие перемены в жизни города ожидают флорентийцев (что ей вовсе не трудно узнать, если она путается с кем-либо из правителей, ведь они способны хранить тайну не лучше, чем корзина или решето держат воду); и кроме того еще наговорит с три короба, так что диву даешься, как у нее дух не перехватит. Право, ежели верить естествоиспытателям в том, что самой приятной на вкус и полезной для желудка является та часть тела животного, птицы или рыбы, которая им всего более служит, то не найдется лучшего лакомства, чем язык этой женщины, потому что он работает без передышки и никогда не ослабнет и не притомится: «Дили-дон! Дили-дон! Ди-ли-дон!» — с утра и до вечера; и даже ночью, скажу тебе, он не знает покоя. Человек, незнакомый с нею, послушав, как она распинается насчет своей честности, набожности и родовитости, непременно сочтет ее святой и к тому же особой королевской крови; того же, кто ее знает, стошнит, не успеет он второй раз ее выслушать. Ежели не поддакивать выдумкам и басням, которых у нее в запасе более, чем у любой другой, она тотчас же полезет в драку; и но побоится, так как храбрости у нее побольше, чем у Галеотто с дальних островов или у Фебуса. Недаром она зачастую бахвалится, что, будь она мужчиной, произошла бы отвагой не только Марка Прекрасного, но и красавца Герардино, вступившего в бой с медведем.
К чему тратить лишние слова? Если бы я собрался поведать о ней все, что знаю, или хотя бы самое главное, у меня не достало бы времени. Надеюсь, что у тебя хватит ума, чтобы заключить из всего, что говорено, каковы ее повадки и нрав и что представляют собою ее хваленая добродетель, щедрость, разум и все прочее, и каковы те благие дела, коим она с наслаждением предается. Поэтому я ничего не добавлю к сказанному и перейду к тому, что осталось тебе неведомым и, возможно, все еще влечет тебя, — иначе говоря, к тому, что скрыто под ее одеждой и чего ты, по счастью, не видел (лучше бы мне тоже никогда этого не видеть!), и надеюсь не наскучить тебе своим рассказом. Но прежде, чем начать, я хочу заранее избавить тебя от сомнения, уже, быть может, зародившегося, и тем самым ответить на предстоящие возражения. Возможно, ты спрашиваешь себя: «К чему, собственно, он клонит? Что это за речи, что за слова? Приличествуют ли они честному человеку, стремящемуся обрести царствие небесное?» И на эти вопросы, не углубляясь в сложности, я дам только один ответ, который ты, несомненно, сочтешь единственно возможным и своевременным. Знай же, что самый искусный врач не может исцелять разные болезни или увечья одной лишь ароматной мазью, ибо есть немало недугов, не поддающихся такому лечению, но зато уступающих воздействию зловонных лекарств. А такой недуг, как пагубная любовь к скверной женщине, может быть исцелен только с помощью пакостных слов, примеров и доказательств; пусть одно-единственное гнусное словцо западет в возмущенный ум, и оно всего за час окажет более полезное воздействие, нежели тысяча любезных и пристойных уверений, подолгу и понапрасну стремящихся проникнуть в запертое наглухо сердце. А уж если существует на свете человек, насквозь прогнивший по вине этого подлого, вонючего отродья, это, несомненно, ты и есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Вот какая премудрость ей приятна и любезна; вот какую премудрость она годами изучала в долгие бессонные ночи и наконец достигла в ней высшего совершенства, превзойдя всех Сивилл настолько, что зачастую в горячем споре с подругами отстаивала свое право возглавлять эту, школу теперь, когда уже нет в живых ни моны Чангеллы, ни ее преемницы, моны Дианы . Вот что имеет она в виду, когда говорит, что хочет либо знаться с мудрыми людьми, будь то мужчины или женщины, либо быть наставницей для других; а посему раскайся, если неверно понял ее слова, и поверь безоговорочно своему другу, что она — кладезь премудрости!
Сдается мне, ты не только дважды ошибся на ее счет, но и в третий раз тебя ввели в заблуждение ее слова — о том, что ей приятны люди, исполненные доблести и отваги. Ты, должно быть, подумал, что она хочет, желает, жаждет видеть, как эти доблестные и отважные люди сражаются остроконечными копьями на турнирах, идут в кровавый бой навстречу бесчисленным опасностям, штурмуют города и крепости, бьются насмерть со шпагой в руке. Но все это не так: она далеко не столь жестока и коварна, как ты, видимо, полагаешь, и ей вовсе не требуется, чтобы люди истребляли друг друга. И па что ей алая кровь, бьющая из смертельной раны? Она жаждет совсем иного вещества и получает его взаймы из живого и здорового тела и к тому же безвозвратно. Никто лучше меня не знает, какого рода доблесть ей по нраву. Эту доблесть проявляют не на крепостных стенах, не в латах и шлеме, не с грозным оружием в руках; проявляют ее в спальне, в укромном уголке, в постели и любом другом подходящем для этого месте, куда не мчатся, как на турнир, верхом на коне, под звуки медных труб, а пробираются тайком, крадучись. И она кого хочешь приравняет по доблести к Ланселоту , Тристану, Роланду или Оливеру, лишь бы выпрямлялось его копье, погнувшееся после шести, восьми пли десяти стычек за ночь. Только это ей мило, пусть даже сей доблестный боец будет страшен лицом, как потешная мишень для метания копья; она все равно станет восхвалять его за доблесть и любить более всех других, а потому, если годы еще не лишили тебя привычных сил, утешься и пойми, что она вовсе не ждет от тебя доблести Морхольдта Ирландского .
Об ее пристрастии к благородному происхождению уже было ранее говорено; но если я растолковал тебе, что она понимает под любезными ей умом и доблестью, то в этом деле ей и понимать-то нечего, так как ей вовсе чуждо какое бы то ни было благородство; она и не ведает, что это такое и откуда оно берется, кого можно звать благородным, а кого нет, и хочет только всем доказать, что сама-то она из благородных, а потому, мол, ее манит и влечет все, что благородно; и до того хвалится она и кичится своей знатностью, будто превосходит ею герцогов баварских или королевский дом Франции — словом, всех, чей род известен древностью и славными делами.
А на самом деле (если она хотела убедить тебя, что ей по душе древний род и что сама она — издревле благородная дама; о древности, кстати, ты мог судить по ее лицу, зато доказать, что она дама, да еще благородная, невозможно) она бы должна была признать в письме, что ей по душе отъявленные болтуны, так как она сама болтовней превзойдет кого хочешь. Поверь мне, она своим языком разогнала бы лунное затмение поскорее, чем все бубны древних, вместе взятые; я уж не говорю о том, как она без конца и без устали похваляется перед другими женщинами, повторяя: «А уж что касается: моего рода, и моих предков, и моих близких», и ей даже слов недостает, чтобы описать их великолепие; и как она торжествует, если замечает, что ее внимательно слушают или перешептываются: «Это мона такая-то, из таких-то», и собираются возле нее в кружок. Оглянуться, не успеешь, как она тебе расскажет, что слышно во Франции и как правит король Англии; хороший урожай соберут сицилийцы или нет; получат ли генуэзцы и венецианцы пряности с Востока и какие именно; спала ли королева Джованна прошлой ночью с королем; какие перемены в жизни города ожидают флорентийцев (что ей вовсе не трудно узнать, если она путается с кем-либо из правителей, ведь они способны хранить тайну не лучше, чем корзина или решето держат воду); и кроме того еще наговорит с три короба, так что диву даешься, как у нее дух не перехватит. Право, ежели верить естествоиспытателям в том, что самой приятной на вкус и полезной для желудка является та часть тела животного, птицы или рыбы, которая им всего более служит, то не найдется лучшего лакомства, чем язык этой женщины, потому что он работает без передышки и никогда не ослабнет и не притомится: «Дили-дон! Дили-дон! Ди-ли-дон!» — с утра и до вечера; и даже ночью, скажу тебе, он не знает покоя. Человек, незнакомый с нею, послушав, как она распинается насчет своей честности, набожности и родовитости, непременно сочтет ее святой и к тому же особой королевской крови; того же, кто ее знает, стошнит, не успеет он второй раз ее выслушать. Ежели не поддакивать выдумкам и басням, которых у нее в запасе более, чем у любой другой, она тотчас же полезет в драку; и но побоится, так как храбрости у нее побольше, чем у Галеотто с дальних островов или у Фебуса. Недаром она зачастую бахвалится, что, будь она мужчиной, произошла бы отвагой не только Марка Прекрасного, но и красавца Герардино, вступившего в бой с медведем.
К чему тратить лишние слова? Если бы я собрался поведать о ней все, что знаю, или хотя бы самое главное, у меня не достало бы времени. Надеюсь, что у тебя хватит ума, чтобы заключить из всего, что говорено, каковы ее повадки и нрав и что представляют собою ее хваленая добродетель, щедрость, разум и все прочее, и каковы те благие дела, коим она с наслаждением предается. Поэтому я ничего не добавлю к сказанному и перейду к тому, что осталось тебе неведомым и, возможно, все еще влечет тебя, — иначе говоря, к тому, что скрыто под ее одеждой и чего ты, по счастью, не видел (лучше бы мне тоже никогда этого не видеть!), и надеюсь не наскучить тебе своим рассказом. Но прежде, чем начать, я хочу заранее избавить тебя от сомнения, уже, быть может, зародившегося, и тем самым ответить на предстоящие возражения. Возможно, ты спрашиваешь себя: «К чему, собственно, он клонит? Что это за речи, что за слова? Приличествуют ли они честному человеку, стремящемуся обрести царствие небесное?» И на эти вопросы, не углубляясь в сложности, я дам только один ответ, который ты, несомненно, сочтешь единственно возможным и своевременным. Знай же, что самый искусный врач не может исцелять разные болезни или увечья одной лишь ароматной мазью, ибо есть немало недугов, не поддающихся такому лечению, но зато уступающих воздействию зловонных лекарств. А такой недуг, как пагубная любовь к скверной женщине, может быть исцелен только с помощью пакостных слов, примеров и доказательств; пусть одно-единственное гнусное словцо западет в возмущенный ум, и оно всего за час окажет более полезное воздействие, нежели тысяча любезных и пристойных уверений, подолгу и понапрасну стремящихся проникнуть в запертое наглухо сердце. А уж если существует на свете человек, насквозь прогнивший по вине этого подлого, вонючего отродья, это, несомненно, ты и есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21