Видя это, я немедленно замолчал. – Я знаю его так, как не можете знать ни император, ни вы, – сказала она. – Душой и сердцем Лесаж поэт, и он слишком высоко смотрит на людей, чтобы подозревать все те интриги, жертвою которых он пал! Но к Туссаку в моей душе никогда не пробудится сострадания, потому что я знаю о совершенных ими пяти убийствах; я также знаю, что во Франции не наступит тишина, пока этот ужасный человек не будет взят. Луи, помогите мне поймать его!
Лейтенант порывисто покрутил свои усы и окинул меня ревнивым взором. – Я уверен, m-lle, что вы не запретите мне помочь вам? – воскликнул он жалобным голосом.
– Вы оба можете помочь мне, – сказала она, – я обращусь к вам, если это будет нужно. А теперь, пожалуйста, проводите меня до выезда из лагеря, а там дальше я пойду одна.
Все это было сказано повелительным, недопускающим возражений тоном, великолепно звучавшим в ее хорошеньких губках.
Серая лошадь, на которой я приеххал из Гросбуа, стояла рядом с лошадью Жерара, так что нам оставалось только вскочить в седла, что мы тотчас и сделали. Когда мы наконец выехали за пределы лагеря, Сибилль обратилась к нам: -
– Я должна теперь проститься с вами и ехать одна, сказала она. – Значит я могу рассчитывать на вас обоих?
– Конечно! – сказал я.
– Я готов для вас идти на смерть! – с жаром ответил Жерар. – Для меня уже слишком много и того, что такие храбрецы готовы оказать мне помощь, – сказала она, улыбаясь, и, ударив хлыстом по лошади, поскакала по извилистой дороге по направлению к Гросбуа. Я на некоторое время остановился, и погрузился в глубокую думу о ней, недоумевая, какой план мог быть в ее головке, – план, исполнение которого могло навести ее на следы Туссака. Я ни одной минуты не сомневался, что женский ум, действующий под влиянием любви, стремящийся спасти от опасности своего возлюбленного, может достичь большего успеха там, где Саварей или Фуше, несмотря на их опытность, были бессильны. Повернув лошадь обратно по направлению к лагерю, я увидел, что молодой гусар продолжал следить глазами за удалявшейся наездницей.
– Честное слово! Она создана для тебя, Этьен, – повторял он самому сбе. – Эти чудные глаза, ее улыбка, ее искусство в верховой езде! Она без страха говорила даже с императором! О, Этьен, вот наконец женщина, достойная тебя!
Он бормотал эти отрывистые фразы до тех пор, пока Сибилль не скрылась из виду за холмами, только тогда он вспомнил о моем присутствии. – Вы кузен этой барышни? – спросил он. Мы связаны с вами обещанием помочь ей. Я не знаю, что мы должны сделать, но для нее я готов на все! – Надо схватить Туссака!
– Превосходно!
– Это условие сохранения жизни ее возлюбленному.
Борьба между любовью к девушке и ненавистью к ее возлюбленному отразилась на его лице, но прирожденное благородство сзяло верх. – Господи! Я пойду даже на это, лищь бы сделать ее счастливою! – крикнул он и пожал протянутую ему мою руку.
– Наш полк расположен там, где вы видите целый табун лашадей. Если вам пнадобится моя помощь, вам стоить только прислать за мнгою, и всегда мое оружие будет в вашем распоряжении. Сразу дайте мне тогда знать, и чем скорее, тем лучше!
Он тронул лошадь уздечкой и быстро удалился; молодость и благородство сказывались во всем: в его осанке, в его красном султане, развевавшемся ментике и даже в блеске и звоне серебряных шпор.
Прошло четыре долгих дня, а я ничего не слыхал ни о моей кузине, ни о моем милейшем дядюшке из Гросбуа. Я за эти дни успел поместиться в главном городе – Булони, наняв себе комнату за ничтожную плату, больше которой мне не по силам было бы платить, потому что мои финансы находились в самом бедственном положении. Комната помещалась над булочной Аидаля в Rue des Vents.
Только год тому назад я вернулся сюда, поддаваясь тому же необъяснимому чувству, которое толкает стариков хотя изредка заглянуть туда, где протекла их юность, подыматься по тем ступеням, которые скрипели под их ногами в далекие времена молодости. Комната осталась все той же, те же картины, тот же гипсовый бюст Жана Барта, который стоял у стола. Стоя спиною к узенькому окошку, я мог видеть в мельчайших подробностях все предметы, на которых некогда останавливались мои глаза; щдесь все было без перемены, но я ясно сознавал, что мое сердце, мои чувства уже далеко не те!
Теперь в маленьком круглом зеркале отражалось длинное истощенное старческое лицо, а когда я обернулся к окошку и посмотрел туда, где некогда белели палатки стотысячной армии, где некогда царило оживление, – теперь тянулись унылые, пустынные холмы. Трудно поверить, что великая армия рассеялась, как легкое облачко в ветренный день, тогда как мельчайшие предметы этого мещанского жилища сохранилиьс в том же виде! Первым делом после того, как я основался в этой комнате, было послать в Гросбуа за моими скудными пожитками, с которыми я высадился в ту дождливую бурную ночь. Немедленно же мне пришлось заняться туалетом, потому что после милостивого приема императора и уверенности в приеме меня к нему на службу, я обязательно должен был исправить свой гардероб настолько, чтобы не компрометировать себя в глазах богато одетых офицеров и придворных, окружавших Наполеона. Все знали, что Наполеон старался одеваться возможно скромнее и вообще не обращал внимания на свой костюм, но вне вне сомнения также, что даже при той пышности, которая царила при дворе Бурбонов, роскошь костюмов не имела такого значения, как теперь для человека, стремившегося сохранить за собою милость Императора. На пятый день утром я получил от Дюрока, бывшего камергером двора, приглашение прибыть в лагерь, где я мог рассчитывать на место в экипаже императора, отправляющегося в Пон-де-Брик, где должны были представить меня императрице. Приехав в лагерь, я прошел через обширную палатку, игравшую роль передней, а затем Констан впустил меня в следующую комнату, где император, стоя спиной к каминую поочередно грел свои ноги. Талейран и Бертье стояли тут же в ожидании распоряжений, а де-Миневаль, секретарь, сидели за письменным столом.
– А, monsieur де Лаваль, – сказал император, приветливо кивая мне головой, – имеете ли вы какие-нибудь известия от вашей очаровательной кузины?
– Нет, Ваше Величество, – ответил я.
– Боюсь, что ее усилия будут тщетны. Я от души желаю ей успеха, потому что совершенно нет оснований опасаться этого ничтожного поэта, Лесажа, тогда как тот другой очень опасный человек. Но все равно, пример должен быть показан на ком-нибудь!
Постепенно стемнело, и Констан появился, чтобы зажечь огонь, но император просил не делать этого.
– Я люблю сумерки, – сказал он. – За ваше долгое пребывание в Англии, m-r де Лаваль, вы, я думаю, тоже привыкли к тусклому свету. Я полагаю, что разум этих обитателей острова так же тяжел, как их туманы, если судить по той чепухе, которую они пишут про меня в своих противных газетах! С нервыным жестом, обыкновенно сопровождавшим внезапные вспышки гнева, он схватил со стола лист последней лондонской газеты и бросил его в огонь.
– Издатель! – вскричал он тем же сдавленным голосом, каким вел свое объяснение с провинившимся адмиралом в первый момент нашей встречи. – Кто он такой? Чернильная душа, несчастный голодный писака! И он смеет рассуждать, как имеющий большую власть в Европе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Лейтенант порывисто покрутил свои усы и окинул меня ревнивым взором. – Я уверен, m-lle, что вы не запретите мне помочь вам? – воскликнул он жалобным голосом.
– Вы оба можете помочь мне, – сказала она, – я обращусь к вам, если это будет нужно. А теперь, пожалуйста, проводите меня до выезда из лагеря, а там дальше я пойду одна.
Все это было сказано повелительным, недопускающим возражений тоном, великолепно звучавшим в ее хорошеньких губках.
Серая лошадь, на которой я приеххал из Гросбуа, стояла рядом с лошадью Жерара, так что нам оставалось только вскочить в седла, что мы тотчас и сделали. Когда мы наконец выехали за пределы лагеря, Сибилль обратилась к нам: -
– Я должна теперь проститься с вами и ехать одна, сказала она. – Значит я могу рассчитывать на вас обоих?
– Конечно! – сказал я.
– Я готов для вас идти на смерть! – с жаром ответил Жерар. – Для меня уже слишком много и того, что такие храбрецы готовы оказать мне помощь, – сказала она, улыбаясь, и, ударив хлыстом по лошади, поскакала по извилистой дороге по направлению к Гросбуа. Я на некоторое время остановился, и погрузился в глубокую думу о ней, недоумевая, какой план мог быть в ее головке, – план, исполнение которого могло навести ее на следы Туссака. Я ни одной минуты не сомневался, что женский ум, действующий под влиянием любви, стремящийся спасти от опасности своего возлюбленного, может достичь большего успеха там, где Саварей или Фуше, несмотря на их опытность, были бессильны. Повернув лошадь обратно по направлению к лагерю, я увидел, что молодой гусар продолжал следить глазами за удалявшейся наездницей.
– Честное слово! Она создана для тебя, Этьен, – повторял он самому сбе. – Эти чудные глаза, ее улыбка, ее искусство в верховой езде! Она без страха говорила даже с императором! О, Этьен, вот наконец женщина, достойная тебя!
Он бормотал эти отрывистые фразы до тех пор, пока Сибилль не скрылась из виду за холмами, только тогда он вспомнил о моем присутствии. – Вы кузен этой барышни? – спросил он. Мы связаны с вами обещанием помочь ей. Я не знаю, что мы должны сделать, но для нее я готов на все! – Надо схватить Туссака!
– Превосходно!
– Это условие сохранения жизни ее возлюбленному.
Борьба между любовью к девушке и ненавистью к ее возлюбленному отразилась на его лице, но прирожденное благородство сзяло верх. – Господи! Я пойду даже на это, лищь бы сделать ее счастливою! – крикнул он и пожал протянутую ему мою руку.
– Наш полк расположен там, где вы видите целый табун лашадей. Если вам пнадобится моя помощь, вам стоить только прислать за мнгою, и всегда мое оружие будет в вашем распоряжении. Сразу дайте мне тогда знать, и чем скорее, тем лучше!
Он тронул лошадь уздечкой и быстро удалился; молодость и благородство сказывались во всем: в его осанке, в его красном султане, развевавшемся ментике и даже в блеске и звоне серебряных шпор.
Прошло четыре долгих дня, а я ничего не слыхал ни о моей кузине, ни о моем милейшем дядюшке из Гросбуа. Я за эти дни успел поместиться в главном городе – Булони, наняв себе комнату за ничтожную плату, больше которой мне не по силам было бы платить, потому что мои финансы находились в самом бедственном положении. Комната помещалась над булочной Аидаля в Rue des Vents.
Только год тому назад я вернулся сюда, поддаваясь тому же необъяснимому чувству, которое толкает стариков хотя изредка заглянуть туда, где протекла их юность, подыматься по тем ступеням, которые скрипели под их ногами в далекие времена молодости. Комната осталась все той же, те же картины, тот же гипсовый бюст Жана Барта, который стоял у стола. Стоя спиною к узенькому окошку, я мог видеть в мельчайших подробностях все предметы, на которых некогда останавливались мои глаза; щдесь все было без перемены, но я ясно сознавал, что мое сердце, мои чувства уже далеко не те!
Теперь в маленьком круглом зеркале отражалось длинное истощенное старческое лицо, а когда я обернулся к окошку и посмотрел туда, где некогда белели палатки стотысячной армии, где некогда царило оживление, – теперь тянулись унылые, пустынные холмы. Трудно поверить, что великая армия рассеялась, как легкое облачко в ветренный день, тогда как мельчайшие предметы этого мещанского жилища сохранилиьс в том же виде! Первым делом после того, как я основался в этой комнате, было послать в Гросбуа за моими скудными пожитками, с которыми я высадился в ту дождливую бурную ночь. Немедленно же мне пришлось заняться туалетом, потому что после милостивого приема императора и уверенности в приеме меня к нему на службу, я обязательно должен был исправить свой гардероб настолько, чтобы не компрометировать себя в глазах богато одетых офицеров и придворных, окружавших Наполеона. Все знали, что Наполеон старался одеваться возможно скромнее и вообще не обращал внимания на свой костюм, но вне вне сомнения также, что даже при той пышности, которая царила при дворе Бурбонов, роскошь костюмов не имела такого значения, как теперь для человека, стремившегося сохранить за собою милость Императора. На пятый день утром я получил от Дюрока, бывшего камергером двора, приглашение прибыть в лагерь, где я мог рассчитывать на место в экипаже императора, отправляющегося в Пон-де-Брик, где должны были представить меня императрице. Приехав в лагерь, я прошел через обширную палатку, игравшую роль передней, а затем Констан впустил меня в следующую комнату, где император, стоя спиной к каминую поочередно грел свои ноги. Талейран и Бертье стояли тут же в ожидании распоряжений, а де-Миневаль, секретарь, сидели за письменным столом.
– А, monsieur де Лаваль, – сказал император, приветливо кивая мне головой, – имеете ли вы какие-нибудь известия от вашей очаровательной кузины?
– Нет, Ваше Величество, – ответил я.
– Боюсь, что ее усилия будут тщетны. Я от души желаю ей успеха, потому что совершенно нет оснований опасаться этого ничтожного поэта, Лесажа, тогда как тот другой очень опасный человек. Но все равно, пример должен быть показан на ком-нибудь!
Постепенно стемнело, и Констан появился, чтобы зажечь огонь, но император просил не делать этого.
– Я люблю сумерки, – сказал он. – За ваше долгое пребывание в Англии, m-r де Лаваль, вы, я думаю, тоже привыкли к тусклому свету. Я полагаю, что разум этих обитателей острова так же тяжел, как их туманы, если судить по той чепухе, которую они пишут про меня в своих противных газетах! С нервыным жестом, обыкновенно сопровождавшим внезапные вспышки гнева, он схватил со стола лист последней лондонской газеты и бросил его в огонь.
– Издатель! – вскричал он тем же сдавленным голосом, каким вел свое объяснение с провинившимся адмиралом в первый момент нашей встречи. – Кто он такой? Чернильная душа, несчастный голодный писака! И он смеет рассуждать, как имеющий большую власть в Европе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42