При старом режиме он так и прозябал бы в лейтенантах, но случившийся переворот открыл для него путь к продвижению в квазивоенных формированиях БГБ. При всех личных недостатках флотское дело он знал, а его рвение в выкорчевывании «врагов народа» вошло в легенду. Правда, получив под начало корабль и экипаж, он, похоже, так и не осознал, что это налагает на него особую ответственность. Владович не пользовался популярностью даже среди персонала БГБ. По слухам, он управлял кораблем как своей вотчиной, а к подчиненным, за исключением нескольких любимчиков, относился как к крепостным. При этом, прикрываясь демагогической трескотней насчет служения народу, капитан поощрял наушничество и усиленно настраивал одну часть команды против другой.
Тейсмана мутило от одной мысли о такой подлой, а вдобавок еще и недальновидной политике. Разумеется, учитывая специфическую роль «Цепеша», Владович не без оснований полагал, что его кораблю едва ли придется принимать участие в боевых действиях, однако, мрачно подумалось адмиралу, от случайного столкновения с противником не застрахован никто – и случись такое, Владовичу придется несладко. Этот человек просто не понимал, что, культивируя на борту взаимную вражду и подозрительность, он тем самым делает команду неполноценной. Без взаимного доверия воевать так же трудно, как и со связанными руками.
Впрочем, в данный момент Владович, несмотря на цвета мундира, выглядел настоящим бравым капитаном, с которым Рэнсом вела под объективами голографических камер подчеркнуто оживленную беседу, повернувшись спиной к посадочной полосе. Ни он, ни она не выказывали ни малейшего интереса к прибытию катера… Тейсман стиснул зубы, ибо понял, что таким образом облеченная огромной властью женщина хочет публично продемонстрировать свое презрение к пленным. Опасения адмирала усугублялись и хищной ухмылкой Владовича.
Отвернувшись от гражданки секретаря и ее капитана, Томас перевел взгляд на посадочную площадку, где охранники, не жалея грубых тычков, уже выстраивали в колонну по одному покинувших катер грейсонцев и мантикорцев. Под прицелом охранников пленные прошли по керамобетонной площадке, а когда стали подниматься к терминалу, Тейсман разглядел шедшую впереди женщину. Женщину, которую он узнал бы, даже не будь у нее на руках кремово-серого кота. Узнал адмирал и шедшего за ней широкоплечего мужчину, еще одного мантикорца, чьим мнением он весьма дорожил. Что подумает о нем капитан Алистер МакКеон после сегодняшних событий? Тейсман считал, что его вины в происходящем нет, но все равно, осознавая бессмысленность своей ярости, злился и на Рэнсом, и на МакКеона, и на Харрингтон. В отличие от него двоим последним не приходилось выбирать между долгом перед родиной, оказавшейся во власти маньяков, и совестью.
Его гнев являлся оборотной стороной стыда за собственное бессилие: он очень хотел быть достойным уважения этих людей, однако понимал, что, выказав неповиновение Рэнсом, ничуть не облегчит их участь, а сам окажется в том же положении, что и Харрингтон. И хотя какая-то часть его «я» твердила, что лучше принять достойную смерть в такой компании, чем служить безумцам, разум не соглашался. Пусть он сейчас и бессилен, но его долг – остаться в живых и делать все возможное – все, что в его силах, чтобы хоть как-то уменьшить творимое этими безумцами зло.
Теперь, когда он отчетливо осознал это, холодный рассудок задался вопросом: почему репрессивные режимы не понимают, что сами, собственной политикой, создают для себя врагов? Как могут люди, распознавшие подобно Робу Пьеру или той же Корделии Рэнсом эту недальновидность в Законодателях, не замечать того же самого в самих себе?
Цепочка пленных достигла верхушки эскалатора, и мысли Тейсмана оборвались, когда один из охранников направил Харрингтон к большому VIP-залу, где находились Рэнсом и ее свита. Сделал он это грубо, подтолкнув пленницу прикладом дробовика, и лицо Алистера МакКеона – с такого расстояния Тейсман мог разглядеть даже это – исказилось от гнева. Но и этот нескрываемый гнев пугал меньше, чем отсутствие какого бы то ни было выражения на лице шедшего рядом с ним мужчины в зеленом грейсонском мундире. Как догадывался адмирал, одного из личных телохранителей Харрингтон. Ему случалось видеть такие лица, он знал, что за ними кроется, и сейчас мог лишь молиться о том, чтобы рыжеволосому грейсонцу не изменило самообладание. Вокруг находились тяжеловооруженные охранники, и любое неосторожное действие могло обернуться кровавой бойней.
Начальник стражи выкрикнул команду, колонна остановилась, и Тейсман впервые присмотрелся к лицу Хонор Харрингтон.
Сказать, что она выглядела хуже, чем он ожидал, значило не сказать ничего. Ему доводилось встречаться с ней во время и сразу после злосчастной для Республики операции на Ельцине, когда всю левую сторону ее лица покрывали шрамы, а левый глаз был прикрыт повязкой, – но даже тогда это лицо было живым. Сейчас оно не выражало ничего, решительно ничего, и это была лишь маска. К тому же плохая маска, ибо Тейсман без труда разглядел спрятанный за ней страх. И не просто страх, а ужас и отчаяние.
Лишь почувствовав солоноватый привкус, он осознал что до крови прокусил себе губу. В первое мгновение он удивился тому, что отважная женщина не может скрыть своего испуга, но уже мгновение спустя, увидев, как прижимает она к себе пушистое существо, понял все.
– Итак…
Единственное, нарочито небрежно брошенное слово заставило его перевести взгляд на Корделию Рэнсом, прервавшую разговор с Владовичем и взиравшую теперь на пленных. Взгляд ее голубых глаз был исполнен того же демонстративного презрения, что и голос. Насмешливо скривив губы, она громко, так чтобы этот звук слышал каждый из пленников, хмыкнула и, повернувшись к начальнику караула, спросила:
– Итак, что это за сброд, гражданин майор?
– Враги народа, гражданка член Комитета! – рявкнул майор.
– Вот как?
Рэнсом неторопливо прошлась вдоль колонны, выступая со столь напыщенным самодовольным видом, что Тейсману стало стыдно уже не за себя, а за то, в каком свете предстает из-за ее нелепого самодурства руководство Республики. Неужели до нее не доходит, какой мелочной и недалекой она выглядит? И как ее поведение будет воспринято в Народном Флоте? Пленные были врагами, но они сражались за свою родину так же самоотверженно и отважно, как Тейсман за свою. Демонстрируя презрение к ним, Рэнсом тем самым оскорбляла и его. И чем, спрашивается, заслужила она права смотреть с пренебрежением на неприятельских воинов? С каким врагом встречалась она лицом к лицу? Даже до переворота, будучи мятежницей, Рэнсом не сражалась с поборниками режима открыто, а организовывала террористические акты, взрывы и убийства из-за угла. Возможно, не будучи солдатом, Корделия видела действительность по-иному, но это не меняло самой действительности. Понимала она это или нет, театральная демонстрация презрения унижала не пленных, а ее саму. Операторы Комитета по открытой информации вели съемку, и очень скоро это постыдное зрелище увидит вся Народная Республика. А затем, – при этой мысли адмирал стиснул зубы, – материал попадет в эфир Мантикорского Альянса и Солнечной Лиги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134