На доске было написано: Пусть х = 6.
– Я люблю вас, Люси, – сказал Ральф. – Я вас люблю.
Она ничего не ответила. Потом посмотрела в сторону и еще через секунду сказала:
– Да, я знаю. – И опять запнулась. – Только ничего хорошего из этого не выйдет, из нашей с вами любви.
– Почему?
– Меня нельзя любить.
– Да нет же, Люси, можно! Если бы вы только знали, как вас можно полюбить!
Они говорили на ходу, не остановились и теперь. Шли они медленно, и когда Ральф еще раз взял ее за руку, Люси не стала ему противиться. Он сказал:
– Я влюбился в вас сразу, как только увидел, в самый первый раз. И с каждой минутой любил все сильней и сильней. Вы – первая любовь в моей жизни. И последняя. Я больше никого не смогу полюбить.
– Вы ведь еще не закончили «Ярмарку тщеславия». И мы о ней не поговорили. Надо обязательно поговорить, пока вы не уехали.
– Да не хочу я никуда уезжать. Я хочу остаться с вами, на всю жизнь.
* * *
Когда Люси покачала головой, Ральф понял, что это не относится к тому, что он сейчас сказал, что она никоим образом не ставит под сомнение ту страсть, которая жила в его голосе и в его глазах. Она качала головой, отказываясь принять его по-детски необузданную и не желающую считаться с обстоятельствами надежду; ничего такого просто быть не может, означал ее молчаливый ответ, рефреном к сказанной чуть раньше фразе о том, что ее нельзя любить.
– Вы первый друг, который был у меня за всю мою жизнь, Ральф. У всех людей есть друзья, а у меня их никогда не было. По крайней мере, в романах друзья бывают у всех.
– Ради вас я готов на все.
– Расскажите мне еще про те места, где вы живете, про дом и все прочее. Так, чтобы я могла себе это представить, когда вас не будет.
– Да о чем тут рассказывать, Люси, места как места.
– Все равно расскажите.
И Ральф стал рассказывать, смешавшись, чувствуя себя совершенно несчастным. Он описал дом, потом мост, который был виден из окон его спальни, а за мостом бар и склад Логана, где торговали всем на свете – от овощей до скобяного товара. Ему и в голову никогда не приходило, что у него в жизни может быть какой-то другой путь, кроме как унаследовать лесопилку и дальше жить до самой смерти в небольшом, увитом плющом двухэтажном доме у дороги. В поле у моста стояло когда-то аббатство, или что-то вроде того, но от него уже почти ничего не осталось.
– А что осталось?
– Одна только башня, да и та обвалившаяся. Вот, собственно, и все.
– Какая жалость!
– Кажется, там должны быть еще могилы монахов. Люди говорят.
– А вы туда ходите, Ральф?
– А зачем, что там делать?
– Искать могилы.
– Нет, этим я не занимаюсь.
– А я бы сходила.
– Люси…
– А на складах Логана вас знают?
– То есть?
– Ну, знают, кто вы такой?
– Я постоянно хожу мимо них. Они меня видят.
– Расскажите про вашу школу.
– Ну, Люси…
– Пожалуйста, Ральф, расскажите. Ну, пожалуйста.
– Их было две.
И Ральф рассказал про первую, ту самую, где он тосковал по дому: серый дом на Даблин-сквер, прогулки парами по воскресеньям, по пустынным улицам, капустный суп.
– Да нет, не может быть, чтобы вас кормили капустным супом. Разве бывает капустный суп?
– У нас он так назывался.
– А в следующей вашей школе тоже был капустный суп?
– Та была получше. Не холодно, не жарко.
– Как это?
– Ну, не знаю.
– Расскажите мне о ней. Обо всем расскажите.
– Она неподалеку от Дублина, в горах. Мы там ходили в мантиях. А отличникам выдавали особые мантии, пошире.
– Вы были отличником?
– Вот уж нет.
– А по каким предметам у вас особенно хорошо получалось?
– Да, в общем-то, не по каким. Там про меня, наверное, теперь уже никто и не вспомнит.
– А в игры вы играли?
– Приходилось.
– А что у вас получалось лучше всего?
– Я вроде как неплохо играл в теннис.
– Поэтому и школу вы ненавидели не так сильно, как прежнюю?
– Да, наверное. А если я вас поцелую, вы не станете возражать?
– Да мы вроде уже пришли. Нет, не стану.
* * *
Каждый вечер Хенри ждал на кухне ужин, ничем не отличавшийся от завтрака и всегда один и тот же: яичница с поджаренным хлебом, ломтик бекона. К сему полагался чай: крепкий, сладкий и молока побольше.
В тот вечер, когда Ральф признался в любви, ужин был такой же, как всегда, за исключением того, что за ним было сказано. Час назад Хенри видел, как Ральф и Люси идут через двор, и обратил внимание на то, что манера у него стала какая-то другая и у нее тоже. Они явно чего-то смущались, что-то такое между ними произошло, и шли почти молча. Хенри подумал было, что они поссорились; но Бриджит, которая чуть погодя тоже заметила за ними это особенное настроение, и раньше случалось перехватывать Ральфовы взгляды в сторону Люси за обеденным столом, и о природе его чувств она уже успела догадаться: вся разница в том, что теперь он ей об этих своих чувствах сказал.
На кухне Бриджит озвучила эти свои соображения и встала в тупик, когда попыталась предположить, что же будет дальше. Гость уедет из Лахардана, и по мере того, как осень уступит место зиме, дни будут становиться короче. Пройдет Рождество, и в самом начале нового года погода, как всегда, будет хуже некуда. Вернется ли он в Инниселу, когда придет лето? Приедет ли снова сюда, в Лахардан? Или же время, которое вечно старается все и везде перепутать, украдет его у них этак невзначай?
В Лахардане часто все складывалось так, что Бриджит хотелось приласкать и успокоить Люси, как в былые времена, когда та была совсем еще несмышленая, или чуть позже, когда она уже подросла, но все равно была ребенок ребенком. Теперь Люси всегда была вроде бы под рукой, но в то же время совершенно недосягаема: одинокая фигурка за книжкой по ночам у лампы или днем в саду или бродит целыми днями то по лесам в лощине, то по пляжу, а из друзей – только толстяк стряпчий да старичок священник. Если в дом приходило письмо, то ожидание, надежда все еще вспыхивали, но только на секунду, пока конверт не успели как следует рассмотреть. Всегда хватало и конверта.
– Да, пожалуй, ты права, – согласился Хенри, вколачивая каждое слово на место кивком, отдавая – постфактум – должное ее проницательности.
Он допил чай и отставил чашку в сторону.
– Может, оно действительно и к лучшему. Как веревочка ни вейся…
Бриджит, которая как раз взялась убирать со стола, ничуть не удивилась его словам: она знала, что рано или поздно услышит именно эту фразу. Но перемена в настроении мужа никаких комментариев с ее стороны не вызвала: она уже давным-давно сама все сказала и что теперь по десять раз толочь воду в ступе. То, что случилось этим летом, было к лучшему.
– Все равно они для нее будут как чужие, – сказала она. – Даже если объявятся завтра с утра.
Хенри сэкономил спичку, прикурив у плиты от щепочки. Он не отдавал себе отчета в том, что его чувства называются отцовскими; он всего лишь пытался сделать так, чтобы с капитановой дочкой не случилось ничего дурного, а потому ухаживания со стороны чужого человека вызывали в нем вполне понятные подозрения, как, вероятнее всего, вызвали бы их в ее родном отце. Но покуда Ральф жил в доме, Хенри он нравился все больше и больше. И, сказав, что все случившееся этим летом – к лучшему, он имел в виду нечто большее, чем буквальный смысл произнесенной фразы. Было бы совсем неплохо, если бы капитанову дочку увезли отсюда, и довлеющая дому тьма перестала бы иметь над ней власть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– Я люблю вас, Люси, – сказал Ральф. – Я вас люблю.
Она ничего не ответила. Потом посмотрела в сторону и еще через секунду сказала:
– Да, я знаю. – И опять запнулась. – Только ничего хорошего из этого не выйдет, из нашей с вами любви.
– Почему?
– Меня нельзя любить.
– Да нет же, Люси, можно! Если бы вы только знали, как вас можно полюбить!
Они говорили на ходу, не остановились и теперь. Шли они медленно, и когда Ральф еще раз взял ее за руку, Люси не стала ему противиться. Он сказал:
– Я влюбился в вас сразу, как только увидел, в самый первый раз. И с каждой минутой любил все сильней и сильней. Вы – первая любовь в моей жизни. И последняя. Я больше никого не смогу полюбить.
– Вы ведь еще не закончили «Ярмарку тщеславия». И мы о ней не поговорили. Надо обязательно поговорить, пока вы не уехали.
– Да не хочу я никуда уезжать. Я хочу остаться с вами, на всю жизнь.
* * *
Когда Люси покачала головой, Ральф понял, что это не относится к тому, что он сейчас сказал, что она никоим образом не ставит под сомнение ту страсть, которая жила в его голосе и в его глазах. Она качала головой, отказываясь принять его по-детски необузданную и не желающую считаться с обстоятельствами надежду; ничего такого просто быть не может, означал ее молчаливый ответ, рефреном к сказанной чуть раньше фразе о том, что ее нельзя любить.
– Вы первый друг, который был у меня за всю мою жизнь, Ральф. У всех людей есть друзья, а у меня их никогда не было. По крайней мере, в романах друзья бывают у всех.
– Ради вас я готов на все.
– Расскажите мне еще про те места, где вы живете, про дом и все прочее. Так, чтобы я могла себе это представить, когда вас не будет.
– Да о чем тут рассказывать, Люси, места как места.
– Все равно расскажите.
И Ральф стал рассказывать, смешавшись, чувствуя себя совершенно несчастным. Он описал дом, потом мост, который был виден из окон его спальни, а за мостом бар и склад Логана, где торговали всем на свете – от овощей до скобяного товара. Ему и в голову никогда не приходило, что у него в жизни может быть какой-то другой путь, кроме как унаследовать лесопилку и дальше жить до самой смерти в небольшом, увитом плющом двухэтажном доме у дороги. В поле у моста стояло когда-то аббатство, или что-то вроде того, но от него уже почти ничего не осталось.
– А что осталось?
– Одна только башня, да и та обвалившаяся. Вот, собственно, и все.
– Какая жалость!
– Кажется, там должны быть еще могилы монахов. Люди говорят.
– А вы туда ходите, Ральф?
– А зачем, что там делать?
– Искать могилы.
– Нет, этим я не занимаюсь.
– А я бы сходила.
– Люси…
– А на складах Логана вас знают?
– То есть?
– Ну, знают, кто вы такой?
– Я постоянно хожу мимо них. Они меня видят.
– Расскажите про вашу школу.
– Ну, Люси…
– Пожалуйста, Ральф, расскажите. Ну, пожалуйста.
– Их было две.
И Ральф рассказал про первую, ту самую, где он тосковал по дому: серый дом на Даблин-сквер, прогулки парами по воскресеньям, по пустынным улицам, капустный суп.
– Да нет, не может быть, чтобы вас кормили капустным супом. Разве бывает капустный суп?
– У нас он так назывался.
– А в следующей вашей школе тоже был капустный суп?
– Та была получше. Не холодно, не жарко.
– Как это?
– Ну, не знаю.
– Расскажите мне о ней. Обо всем расскажите.
– Она неподалеку от Дублина, в горах. Мы там ходили в мантиях. А отличникам выдавали особые мантии, пошире.
– Вы были отличником?
– Вот уж нет.
– А по каким предметам у вас особенно хорошо получалось?
– Да, в общем-то, не по каким. Там про меня, наверное, теперь уже никто и не вспомнит.
– А в игры вы играли?
– Приходилось.
– А что у вас получалось лучше всего?
– Я вроде как неплохо играл в теннис.
– Поэтому и школу вы ненавидели не так сильно, как прежнюю?
– Да, наверное. А если я вас поцелую, вы не станете возражать?
– Да мы вроде уже пришли. Нет, не стану.
* * *
Каждый вечер Хенри ждал на кухне ужин, ничем не отличавшийся от завтрака и всегда один и тот же: яичница с поджаренным хлебом, ломтик бекона. К сему полагался чай: крепкий, сладкий и молока побольше.
В тот вечер, когда Ральф признался в любви, ужин был такой же, как всегда, за исключением того, что за ним было сказано. Час назад Хенри видел, как Ральф и Люси идут через двор, и обратил внимание на то, что манера у него стала какая-то другая и у нее тоже. Они явно чего-то смущались, что-то такое между ними произошло, и шли почти молча. Хенри подумал было, что они поссорились; но Бриджит, которая чуть погодя тоже заметила за ними это особенное настроение, и раньше случалось перехватывать Ральфовы взгляды в сторону Люси за обеденным столом, и о природе его чувств она уже успела догадаться: вся разница в том, что теперь он ей об этих своих чувствах сказал.
На кухне Бриджит озвучила эти свои соображения и встала в тупик, когда попыталась предположить, что же будет дальше. Гость уедет из Лахардана, и по мере того, как осень уступит место зиме, дни будут становиться короче. Пройдет Рождество, и в самом начале нового года погода, как всегда, будет хуже некуда. Вернется ли он в Инниселу, когда придет лето? Приедет ли снова сюда, в Лахардан? Или же время, которое вечно старается все и везде перепутать, украдет его у них этак невзначай?
В Лахардане часто все складывалось так, что Бриджит хотелось приласкать и успокоить Люси, как в былые времена, когда та была совсем еще несмышленая, или чуть позже, когда она уже подросла, но все равно была ребенок ребенком. Теперь Люси всегда была вроде бы под рукой, но в то же время совершенно недосягаема: одинокая фигурка за книжкой по ночам у лампы или днем в саду или бродит целыми днями то по лесам в лощине, то по пляжу, а из друзей – только толстяк стряпчий да старичок священник. Если в дом приходило письмо, то ожидание, надежда все еще вспыхивали, но только на секунду, пока конверт не успели как следует рассмотреть. Всегда хватало и конверта.
– Да, пожалуй, ты права, – согласился Хенри, вколачивая каждое слово на место кивком, отдавая – постфактум – должное ее проницательности.
Он допил чай и отставил чашку в сторону.
– Может, оно действительно и к лучшему. Как веревочка ни вейся…
Бриджит, которая как раз взялась убирать со стола, ничуть не удивилась его словам: она знала, что рано или поздно услышит именно эту фразу. Но перемена в настроении мужа никаких комментариев с ее стороны не вызвала: она уже давным-давно сама все сказала и что теперь по десять раз толочь воду в ступе. То, что случилось этим летом, было к лучшему.
– Все равно они для нее будут как чужие, – сказала она. – Даже если объявятся завтра с утра.
Хенри сэкономил спичку, прикурив у плиты от щепочки. Он не отдавал себе отчета в том, что его чувства называются отцовскими; он всего лишь пытался сделать так, чтобы с капитановой дочкой не случилось ничего дурного, а потому ухаживания со стороны чужого человека вызывали в нем вполне понятные подозрения, как, вероятнее всего, вызвали бы их в ее родном отце. Но покуда Ральф жил в доме, Хенри он нравился все больше и больше. И, сказав, что все случившееся этим летом – к лучшему, он имел в виду нечто большее, чем буквальный смысл произнесенной фразы. Было бы совсем неплохо, если бы капитанову дочку увезли отсюда, и довлеющая дому тьма перестала бы иметь над ней власть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59