) С вами этого никогда не случалось, мадонна? Вам кажется, что вы всегда были такой же? О боже, но ведь однажды… Как же… Как же вы могли сделать это?… (Он так пристально смотрит ей в глаза, что она едва не лишается чувств.) Да, именно «это» – мы понимаем друг друга! Будьте спокойны, я никому не скажу! И вы, Петр Дамианский, могли быть другом такого…
Ландольфо (так же). Ваше величество…
Генрих Четвертый (сразу же). Нет, нет, я не назову его! Я знаю, что вызываю в нем такое раздражение… (Быстро оборачиваясь к Белькреди.) Что вы думаете… что вы думаете об этом?… Но все мы продолжаем цепко держаться за нашу маску, как старик, который красит волосы. Разве важно, что эта краска не может быть выдана вам за настоящий цвет моих волос? Вы, мадонна, красите их, конечно, не для того, чтобы обмануть других или самое себя; вы хотите немного, чуть-чуть, изменить ваше собственное изображение в зеркале. Я это делаю для смеха. Вы – серьезно. Но уверяю вас, что, хотя это и серьезно, вы все же в маске, мадонна; я говорю не о почтенном венце на вашей голове, я склоняюсь перед ним, не о вашей герцогской мантии, – я хочу сказать, что вы захотели искусственно сохранить воспоминание о ваших белокурых волосах, которые вам когда-то нравились, или о каштановых – если они были каштановые; вы хотите удержать гаснущий образ вашей молодости! А вам, Петр Дамианский, воспоминание о том, чем вы были и что сделали, кажется теперь только призраком прошлого, затаенным в душе, как сон, не правда ли? И мне все кажется сном – если вдуматься, есть столько необъяснимого… Ба! В этом нет ничего удивительного, Петр Дамианский; завтра наша сегодняшняя жизнь тоже покажется сном! (Внезапно выходя из себя, хватает покаянную одежду.) Эта ряса! (С почти дикой радостью пытается сорвать ее, в то время как испуганные Ариальдо, Ландольфо и Ордульфо подбегают к нему, пытаясь удержать его.) Ах, черт возьми! (Отступает, срывает рясу и кричит.) Завтра в Брессаноне двадцать семь немецких и ломбардских епископов подпишут вместе со мной низложение папы Григория Седьмого – не первосвященника, а лжемонаха!
Ордульфо (вместе с остальными двумя умоляет его замолчать). Ваше величество, ваше величество, умоляю вас!
Ариальдо (жестом предлагая ему снова надеть рясу). Подумайте о том, что вы говорите!
Ландольфо. Монсиньор здесь вместе с герцогиней, чтобы защитить вас! (Настойчиво делает доктору знаки, чтобы тот сказал что-нибудь.).
Доктор (в смущении). Да… да… Мы здесь, чтобы защитить вас…
Генрих Четвертый (сразу же раскаявшись, почти испуганно, позволяет снова надеть на себя рясу и судорожно хватается за нее руками). Простите, да, да… простите, простите, монсиньор; простите, мадонна… Я чувствую, клянусь вам, чувствую всю тяжесть анафемы! (Склоняется, обхватив обеими руками голову, точно ожидая, что сейчас на нее что-то обрушится; некоторое время остается в этом положении, затем другим голосом, не меняя позы, говорит тихо Ландольфо, Ариальдо и Ордульфо.) Не знаю, почему сегодня мне не удается быть смиренным в его присутствии. (Показывает тайком на Белькреди.)
Ландольфо (вполголоса). Потому что вы, ваше величество, упорно принимаете его за Петра Дамианского, между тем как это совсем не он.
Генрих Четвертый (глядя на него со страхом). Это не Петр Дамианский?
Ариальдо. Нет, это просто скромный монах, ваше величество!
Генрих Четвертый (скорбно, с тяжелым вздохом). Ах, никто из нас не может понять своих поступков, если действует инстинктивно… Может быть, вы, мадонна, поймете меня лучше, чем другие, вы – женщина и герцогиня. Это – великая, решающая минута. Я мог бы сейчас, пока говорю с вами, принять помощь ломбардских епископов, захватив папу и заключив его здесь в замке, устремиться в Рим и выбрать там другого папу, протянуть руку для союза с Робертом Гискаром. Григорий Седьмой погиб бы! Я не поддаюсь искушению и, поверьте, поступаю умно. Я чувствую дух времени и величие человека, умеющего быть тем, кем он должен быть: папой! Вы готовы смеяться надо мной, видя меня в таком состоянии? Неужели вы так глупы, чтобы не понять, что политическая мудрость побудила меня надеть эту покаянную одежду! Говорю вам, что завтра, быть может, мы поменяемся ролями! И что вы тогда будете делать? Смеяться над папой в одежде пленника? Нет. Мы – равны. Сегодня я нарядился кающимся; завтра он нарядится пленником. Но горе тому, кто не умеет носить своей маски, все равно, короля или папы. Быть может, он сейчас чересчур жесток; пожалуй, да. Подумайте, мадонна, что Берта, ваша дочь, по отношению к которой, повторяю вам, я переменился (внезапно оборачивается к Белькреди и кричит ему в лицо, точно тот сказал: «нет»), переменился, переменился, потому что в тот ужасный час она проявила ко мне столько привязанности и преданности… (останавливается, задыхаясь от прилива гнева, и делает усилие, чтобы сдержаться и подавить в себе стон; потом с ласковой и скорбной покорностью снова оборачивается к маркизе) она приехала со мной, мадонна; она внизу, во дворе; она хотела последовать за мной, как нищая, и мерзла две ночи на открытом воздухе, под снегом! Вы ее мать! Все внутри у вас должно перевернуться от жалости, вы должны вместе с ним (указывая на доктора) молить папу о прощении; нужно, чтобы он принял нас.
Синьора Матильда (дрожа, еле слышным голосом). Да, да, сейчас же…
Доктор. Мы сделаем это, сделаем!
Генрих Четвертый. И еще одно! Еще одно! (Подзывает их к себе и говорит тихо, очень таинственно.) Мало, чтобы он меня принял. Вы знаете, что он может сделать «все», поверьте мне, «все». Он даже вызывает мертвых! (Ударяет себя в грудь.) Вот я! Вы меня видите! – И нет такого магического искусства, которое бы не было ему известно. Итак, монсиньор и мадонна, мое настоящее наказание в том – смотрите (показывает почти со страхом на свой портрет на стене), – в том, что я не могу освободиться от этого колдовства! Я теперь кающийся и останусь им, пока он меня не примет. Но потом, после того как с меня будет снята анафема, вы оба должны умолять папу, – ибо это в его власти, – освободить меня отсюда (снова указывает на портрет) и дать мне прожить всю, всю мою бедную жизнь, из которой я выброшен… Нельзя же всегда быть двадцатишестилетним, мадонна! И я прошу вас об этом также ради вашей дочери: чтобы я мог любить ее, как она того заслуживает, теперь, когда я так настроен и растроган вашим милосердием! Вот. Только это. Я в ваших руках… (Кланяется.) Мадонна! Монсиньор!
Продолжая кланяться, он идет к той же двери, из которой вышел. Маркиза так глубоко взволнована, что, как только он исчезает, она, почти без чувств, тяжело падает на стул.
Занавес
Действие второе
Другой зал в вилле, смежный с тронным, обставленный строгой старинной мебелью. Налево два окна, выходящих в сад. В глубине выход.
Направо дверь, ведущая в тронный зал. Под вечер в тот же день. На сцене синьора Матильд а, доктор и Тито Белькреди. Они продолжают разговор, но синьора Матильда держится особняком. Она мрачна и, видимо, раздражена тем, что говорят ее собеседники. Но не слушать их она не может, так как находится в состоянии такого возбуждения, что все невольно ее занимает, не позволяя сосредоточиться и обдумать намерение, поглощающее сейчас все ее мысли. Слова, которые Матильда слышит, привлекают ее внимание еще и потому, что она инстинктивно чувствует необходимость в том, чтобы ее удержали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Ландольфо (так же). Ваше величество…
Генрих Четвертый (сразу же). Нет, нет, я не назову его! Я знаю, что вызываю в нем такое раздражение… (Быстро оборачиваясь к Белькреди.) Что вы думаете… что вы думаете об этом?… Но все мы продолжаем цепко держаться за нашу маску, как старик, который красит волосы. Разве важно, что эта краска не может быть выдана вам за настоящий цвет моих волос? Вы, мадонна, красите их, конечно, не для того, чтобы обмануть других или самое себя; вы хотите немного, чуть-чуть, изменить ваше собственное изображение в зеркале. Я это делаю для смеха. Вы – серьезно. Но уверяю вас, что, хотя это и серьезно, вы все же в маске, мадонна; я говорю не о почтенном венце на вашей голове, я склоняюсь перед ним, не о вашей герцогской мантии, – я хочу сказать, что вы захотели искусственно сохранить воспоминание о ваших белокурых волосах, которые вам когда-то нравились, или о каштановых – если они были каштановые; вы хотите удержать гаснущий образ вашей молодости! А вам, Петр Дамианский, воспоминание о том, чем вы были и что сделали, кажется теперь только призраком прошлого, затаенным в душе, как сон, не правда ли? И мне все кажется сном – если вдуматься, есть столько необъяснимого… Ба! В этом нет ничего удивительного, Петр Дамианский; завтра наша сегодняшняя жизнь тоже покажется сном! (Внезапно выходя из себя, хватает покаянную одежду.) Эта ряса! (С почти дикой радостью пытается сорвать ее, в то время как испуганные Ариальдо, Ландольфо и Ордульфо подбегают к нему, пытаясь удержать его.) Ах, черт возьми! (Отступает, срывает рясу и кричит.) Завтра в Брессаноне двадцать семь немецких и ломбардских епископов подпишут вместе со мной низложение папы Григория Седьмого – не первосвященника, а лжемонаха!
Ордульфо (вместе с остальными двумя умоляет его замолчать). Ваше величество, ваше величество, умоляю вас!
Ариальдо (жестом предлагая ему снова надеть рясу). Подумайте о том, что вы говорите!
Ландольфо. Монсиньор здесь вместе с герцогиней, чтобы защитить вас! (Настойчиво делает доктору знаки, чтобы тот сказал что-нибудь.).
Доктор (в смущении). Да… да… Мы здесь, чтобы защитить вас…
Генрих Четвертый (сразу же раскаявшись, почти испуганно, позволяет снова надеть на себя рясу и судорожно хватается за нее руками). Простите, да, да… простите, простите, монсиньор; простите, мадонна… Я чувствую, клянусь вам, чувствую всю тяжесть анафемы! (Склоняется, обхватив обеими руками голову, точно ожидая, что сейчас на нее что-то обрушится; некоторое время остается в этом положении, затем другим голосом, не меняя позы, говорит тихо Ландольфо, Ариальдо и Ордульфо.) Не знаю, почему сегодня мне не удается быть смиренным в его присутствии. (Показывает тайком на Белькреди.)
Ландольфо (вполголоса). Потому что вы, ваше величество, упорно принимаете его за Петра Дамианского, между тем как это совсем не он.
Генрих Четвертый (глядя на него со страхом). Это не Петр Дамианский?
Ариальдо. Нет, это просто скромный монах, ваше величество!
Генрих Четвертый (скорбно, с тяжелым вздохом). Ах, никто из нас не может понять своих поступков, если действует инстинктивно… Может быть, вы, мадонна, поймете меня лучше, чем другие, вы – женщина и герцогиня. Это – великая, решающая минута. Я мог бы сейчас, пока говорю с вами, принять помощь ломбардских епископов, захватив папу и заключив его здесь в замке, устремиться в Рим и выбрать там другого папу, протянуть руку для союза с Робертом Гискаром. Григорий Седьмой погиб бы! Я не поддаюсь искушению и, поверьте, поступаю умно. Я чувствую дух времени и величие человека, умеющего быть тем, кем он должен быть: папой! Вы готовы смеяться надо мной, видя меня в таком состоянии? Неужели вы так глупы, чтобы не понять, что политическая мудрость побудила меня надеть эту покаянную одежду! Говорю вам, что завтра, быть может, мы поменяемся ролями! И что вы тогда будете делать? Смеяться над папой в одежде пленника? Нет. Мы – равны. Сегодня я нарядился кающимся; завтра он нарядится пленником. Но горе тому, кто не умеет носить своей маски, все равно, короля или папы. Быть может, он сейчас чересчур жесток; пожалуй, да. Подумайте, мадонна, что Берта, ваша дочь, по отношению к которой, повторяю вам, я переменился (внезапно оборачивается к Белькреди и кричит ему в лицо, точно тот сказал: «нет»), переменился, переменился, потому что в тот ужасный час она проявила ко мне столько привязанности и преданности… (останавливается, задыхаясь от прилива гнева, и делает усилие, чтобы сдержаться и подавить в себе стон; потом с ласковой и скорбной покорностью снова оборачивается к маркизе) она приехала со мной, мадонна; она внизу, во дворе; она хотела последовать за мной, как нищая, и мерзла две ночи на открытом воздухе, под снегом! Вы ее мать! Все внутри у вас должно перевернуться от жалости, вы должны вместе с ним (указывая на доктора) молить папу о прощении; нужно, чтобы он принял нас.
Синьора Матильда (дрожа, еле слышным голосом). Да, да, сейчас же…
Доктор. Мы сделаем это, сделаем!
Генрих Четвертый. И еще одно! Еще одно! (Подзывает их к себе и говорит тихо, очень таинственно.) Мало, чтобы он меня принял. Вы знаете, что он может сделать «все», поверьте мне, «все». Он даже вызывает мертвых! (Ударяет себя в грудь.) Вот я! Вы меня видите! – И нет такого магического искусства, которое бы не было ему известно. Итак, монсиньор и мадонна, мое настоящее наказание в том – смотрите (показывает почти со страхом на свой портрет на стене), – в том, что я не могу освободиться от этого колдовства! Я теперь кающийся и останусь им, пока он меня не примет. Но потом, после того как с меня будет снята анафема, вы оба должны умолять папу, – ибо это в его власти, – освободить меня отсюда (снова указывает на портрет) и дать мне прожить всю, всю мою бедную жизнь, из которой я выброшен… Нельзя же всегда быть двадцатишестилетним, мадонна! И я прошу вас об этом также ради вашей дочери: чтобы я мог любить ее, как она того заслуживает, теперь, когда я так настроен и растроган вашим милосердием! Вот. Только это. Я в ваших руках… (Кланяется.) Мадонна! Монсиньор!
Продолжая кланяться, он идет к той же двери, из которой вышел. Маркиза так глубоко взволнована, что, как только он исчезает, она, почти без чувств, тяжело падает на стул.
Занавес
Действие второе
Другой зал в вилле, смежный с тронным, обставленный строгой старинной мебелью. Налево два окна, выходящих в сад. В глубине выход.
Направо дверь, ведущая в тронный зал. Под вечер в тот же день. На сцене синьора Матильд а, доктор и Тито Белькреди. Они продолжают разговор, но синьора Матильда держится особняком. Она мрачна и, видимо, раздражена тем, что говорят ее собеседники. Но не слушать их она не может, так как находится в состоянии такого возбуждения, что все невольно ее занимает, не позволяя сосредоточиться и обдумать намерение, поглощающее сейчас все ее мысли. Слова, которые Матильда слышит, привлекают ее внимание еще и потому, что она инстинктивно чувствует необходимость в том, чтобы ее удержали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23