На этот раз сторожить взялся только один паренек, но он-то и замыслил коварство.
“Не успели мы, – рассказывал очевидец событий, – приняться за работу по деревьям, как этот хитрец приложил руки трубкою к губам и крикнул:
– Отец Иринарх идет!
Все мы, сколько нас там было, услыхав это, как пули попадали сверху на землю и… не поднимались с нее… Не поднимались потому, что к одному ужасу прибавился другой, еще больший: мы опять услыхали голос, которого уже не могли не узнать. Этот голос был тот самый, который нас вчера предупреждал насчет приближения Иринарха, но нынче он не пугал нас, а успокаивал. Слова, им произнесенные, были:
– Неправда, рвите себе, Иринарх еще не идет!
Это был голос митрополита Филарета. Приподняв из травы свои испуганные головенки, мы увидели владыку Киевского и Галицкого, стоявшего у своего окна и любовавшегося, как мы обворовываем его сад… Мы потеряли все чувства от стыда; мы все как бы окаменели и не могли двинуться…
– Ну, теперь бегите, дурачки, теперь Иринарх идет!
Тут мы брызнули: опять по-вчерашнему взобрались на свое место, но были страшно смущены и более красть митрополичьи груши не ходили.
Прошел день, два, три – мы все были в страхе: не призовет ли митрополит о. Иринарха и не откроет ли ему, какие мы негодяи? Но ничего подобного не было… На четвертый день после происшествия вдруг нам принесли целое корыто разных плодов и большую деревянную чашу меду и сказали, что это нам владыка прислал. „По какому же это случаю?“ – допытывались мы, радостно и робко принимая щедрый подарок. Но случая никакого не было, кроме того, о котором мы одни знали и крепко о нем помалкивали. Посланный сообщил только, что владыка просто сказал: „Сошлите живописцам-мальчишкам медку и всяких яблочек… Дурачки ведь они, им хочется…“ Мы эти его груши и сливы, честное слово говорю, со слезами ели и потом, как он первый раз после этого служил, окружили его и не только его руки, а и ряску-то его расцеловали, пока нас дьяконапо затылкам не растолкали”.
* * *
Лесков рассказывает и такой случай. В одном киевском доме случилось ужасное несчастье: чрезвычайно религиозная и превосходно образованная дама покончила жизнь самоубийством. Как нарочно, не было никакой возможности отнести ее поступок к умоповреждению или какому-нибудь иному мозговому расстройству. Врач не давал такого свидетельства, а без того полиция не дозволяла погребения с церковным обрядом и на христианском кладбище. Все это еще более увеличивало скорбь и без того пораженного событием семейства.
Тогда одному из родственников покойной пришла мысль броситься к митрополиту Филарету и просить у него разрешения похоронить покойницу как следует, по обрядам церкви, несмотря на врачебно-полицейские акты, которые исключали эту возможность.
Митрополит принял родственника (хотя время уже было неурочное – довольно поздно к вечеру), выслушал о несчастии, покачал головой и, вздохнув, заговорил:
– Ах, бедная, бедная, бедная… Знал ее, знал… бедная.
– Владыка! не дозволяют ее схоронить по обряду – это для семейства ужасно!
– Ну зачем не схоронить? Кто смеет не дозволить?
– Полиция не дозволяет.
– Ну что там полиция! – перебил с милосердым нетерпением Филарет. – Ишь что выдумали.
– Это потому, ваше высокопреосвященство, что врач находит, что она в полном уме…
– Ну-у что там врач… много он знает о полном уме! Я лучше его знаю… Женщина… слабая… немощный сосуд – скудельный: приказываю, чтобы ее схоронили по обряду, да, приказываю.
И как он приказал – разумеется, так и было.
* * *
Скромность киевского владыки тоже была необыкновенна. Однажды генерал-губернатор Бибиков, вернувшись из Петербурга, посетил митрополита Филарета и, рассказывая ему новости, привел слова императора Николая Павловича о церковном управлении. Слова были такие: “О церковном управлении много беспокоиться нечего: пока живы Филарет мудрый[4] да Филарет благочестивый, все будет хорошо”.
Услыхав это, как пишет Лесков, “митрополит смутился и поник на грудь головой, но через секунду оправился, поднял лицо и радостно проговорил:
– Дай Бог здоровья государю, что он так ценит заслуги митрополита Московского!
– И ваши, ваше высокопреосвященство, – поправил Бибиков.
Филарет наморщил брови.
– Ну, какие мои заслуги?.. Ну что… тут… государю наговорили… Все мудрый Филарет Московский, а я… что – пустое.
– Извините, владыка: это не вам принадлежит ваша оценка!
Но митрополит замахал своею слабою ручкою.
– Нет… нет, уж позвольте… какая оценка: все принадлежит мудрости митрополита Московского. И это кончено, и я униженно прошу ваше высокопревосходительство мне больше не говорить об этом”.
Лесков сообщает, что при этом митрополит “так весь покраснел и до того сконфузился, что всем стало жалко „милого старика“ за потрясение, произведенное в нем неосторожным прикосновением к его деликатности”.
* * *
Царь Николай I в самом деле очень ценил митрополита Филарета, и в 1839 году пожаловал его императорским орденом Святого Апостола Андрея Первозванного. О трогательном отношении императора к митрополиту говорит следующий эпизод из “Мелочей архиерейской жизни”.
Владыка Филарет любил иконописное дело, считал себя в нем сведущим и довольно смело вмешивался в работы по реставрации стенописи киевских соборов. Особенно владыка любил упомянутого выше иконописца отца Иринарха, который, однако, “имел несчастье писать всех святых на одно лицо”. И вот во время работ в главном храме Киево-Печерской лавры иноки-иконописцы закрыли новой живописью старинные фрески. Это считалось преступлением; Синод постановил сделать митрополиту Филарету строгий выговор. Подали записку императору. Николай I прочитал ее и начертал резолюцию: “Оставить старика в покое; мы и так ему насолили”.
Через некоторое время царь сам приехал в Киево-Печерскую лавру. Указав на группу монахов-иконописцев, он спросил у митрополита Филарета:
– Кто их учил?
– Матерь Божия, – простодушно ответил владыка.
– А! в таком случае и говорить нечего, – заметил император.
* * *
Известно, что Николай I в быту был очень неприхотлив, с презрением относился к материальной стороне жизни, не терпел праздности и, по сути, вел жизнь аскета. Посетив однажды Англию, он высказал пожелание, чтобы лишились дара речи “все эти болтуны, которые шумят на митингах и в клубах”. Будучи человеком суровым и решительным, император, как ни странно, в Киеве запомнился всем необыкновенной мягкостью.
Однажды (это было в 1845 году) он, никого не предупредив, появился в Лавре и всполошил всю братию – было как раз время трапезы. Кто бросился расстилать ковры, кто побежал облачаться. Николай же прошел прямо в церковь. Там никого не было кроме старика монаха, торопливо зажигавшего паникадило.
– Оставь, не надо, – сказал император, взяв старика за локоть.
Монах, не оборачиваясь и полагая, что ему говорит кто-то из послушников, не знающих еще о приезде государя, толкнул Николая Павловича локтем и сердито проговорил:
– Тебя никто не спрашивает! Иди вон! Сам знаю, что нужно.
Император улыбнулся и, не сказав ни слова, отошел в сторону…
* * *
Через несколько лет, когда Николай снова приехал в Лавру, оконфузился уже архидьякон Антоний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
“Не успели мы, – рассказывал очевидец событий, – приняться за работу по деревьям, как этот хитрец приложил руки трубкою к губам и крикнул:
– Отец Иринарх идет!
Все мы, сколько нас там было, услыхав это, как пули попадали сверху на землю и… не поднимались с нее… Не поднимались потому, что к одному ужасу прибавился другой, еще больший: мы опять услыхали голос, которого уже не могли не узнать. Этот голос был тот самый, который нас вчера предупреждал насчет приближения Иринарха, но нынче он не пугал нас, а успокаивал. Слова, им произнесенные, были:
– Неправда, рвите себе, Иринарх еще не идет!
Это был голос митрополита Филарета. Приподняв из травы свои испуганные головенки, мы увидели владыку Киевского и Галицкого, стоявшего у своего окна и любовавшегося, как мы обворовываем его сад… Мы потеряли все чувства от стыда; мы все как бы окаменели и не могли двинуться…
– Ну, теперь бегите, дурачки, теперь Иринарх идет!
Тут мы брызнули: опять по-вчерашнему взобрались на свое место, но были страшно смущены и более красть митрополичьи груши не ходили.
Прошел день, два, три – мы все были в страхе: не призовет ли митрополит о. Иринарха и не откроет ли ему, какие мы негодяи? Но ничего подобного не было… На четвертый день после происшествия вдруг нам принесли целое корыто разных плодов и большую деревянную чашу меду и сказали, что это нам владыка прислал. „По какому же это случаю?“ – допытывались мы, радостно и робко принимая щедрый подарок. Но случая никакого не было, кроме того, о котором мы одни знали и крепко о нем помалкивали. Посланный сообщил только, что владыка просто сказал: „Сошлите живописцам-мальчишкам медку и всяких яблочек… Дурачки ведь они, им хочется…“ Мы эти его груши и сливы, честное слово говорю, со слезами ели и потом, как он первый раз после этого служил, окружили его и не только его руки, а и ряску-то его расцеловали, пока нас дьяконапо затылкам не растолкали”.
* * *
Лесков рассказывает и такой случай. В одном киевском доме случилось ужасное несчастье: чрезвычайно религиозная и превосходно образованная дама покончила жизнь самоубийством. Как нарочно, не было никакой возможности отнести ее поступок к умоповреждению или какому-нибудь иному мозговому расстройству. Врач не давал такого свидетельства, а без того полиция не дозволяла погребения с церковным обрядом и на христианском кладбище. Все это еще более увеличивало скорбь и без того пораженного событием семейства.
Тогда одному из родственников покойной пришла мысль броситься к митрополиту Филарету и просить у него разрешения похоронить покойницу как следует, по обрядам церкви, несмотря на врачебно-полицейские акты, которые исключали эту возможность.
Митрополит принял родственника (хотя время уже было неурочное – довольно поздно к вечеру), выслушал о несчастии, покачал головой и, вздохнув, заговорил:
– Ах, бедная, бедная, бедная… Знал ее, знал… бедная.
– Владыка! не дозволяют ее схоронить по обряду – это для семейства ужасно!
– Ну зачем не схоронить? Кто смеет не дозволить?
– Полиция не дозволяет.
– Ну что там полиция! – перебил с милосердым нетерпением Филарет. – Ишь что выдумали.
– Это потому, ваше высокопреосвященство, что врач находит, что она в полном уме…
– Ну-у что там врач… много он знает о полном уме! Я лучше его знаю… Женщина… слабая… немощный сосуд – скудельный: приказываю, чтобы ее схоронили по обряду, да, приказываю.
И как он приказал – разумеется, так и было.
* * *
Скромность киевского владыки тоже была необыкновенна. Однажды генерал-губернатор Бибиков, вернувшись из Петербурга, посетил митрополита Филарета и, рассказывая ему новости, привел слова императора Николая Павловича о церковном управлении. Слова были такие: “О церковном управлении много беспокоиться нечего: пока живы Филарет мудрый[4] да Филарет благочестивый, все будет хорошо”.
Услыхав это, как пишет Лесков, “митрополит смутился и поник на грудь головой, но через секунду оправился, поднял лицо и радостно проговорил:
– Дай Бог здоровья государю, что он так ценит заслуги митрополита Московского!
– И ваши, ваше высокопреосвященство, – поправил Бибиков.
Филарет наморщил брови.
– Ну, какие мои заслуги?.. Ну что… тут… государю наговорили… Все мудрый Филарет Московский, а я… что – пустое.
– Извините, владыка: это не вам принадлежит ваша оценка!
Но митрополит замахал своею слабою ручкою.
– Нет… нет, уж позвольте… какая оценка: все принадлежит мудрости митрополита Московского. И это кончено, и я униженно прошу ваше высокопревосходительство мне больше не говорить об этом”.
Лесков сообщает, что при этом митрополит “так весь покраснел и до того сконфузился, что всем стало жалко „милого старика“ за потрясение, произведенное в нем неосторожным прикосновением к его деликатности”.
* * *
Царь Николай I в самом деле очень ценил митрополита Филарета, и в 1839 году пожаловал его императорским орденом Святого Апостола Андрея Первозванного. О трогательном отношении императора к митрополиту говорит следующий эпизод из “Мелочей архиерейской жизни”.
Владыка Филарет любил иконописное дело, считал себя в нем сведущим и довольно смело вмешивался в работы по реставрации стенописи киевских соборов. Особенно владыка любил упомянутого выше иконописца отца Иринарха, который, однако, “имел несчастье писать всех святых на одно лицо”. И вот во время работ в главном храме Киево-Печерской лавры иноки-иконописцы закрыли новой живописью старинные фрески. Это считалось преступлением; Синод постановил сделать митрополиту Филарету строгий выговор. Подали записку императору. Николай I прочитал ее и начертал резолюцию: “Оставить старика в покое; мы и так ему насолили”.
Через некоторое время царь сам приехал в Киево-Печерскую лавру. Указав на группу монахов-иконописцев, он спросил у митрополита Филарета:
– Кто их учил?
– Матерь Божия, – простодушно ответил владыка.
– А! в таком случае и говорить нечего, – заметил император.
* * *
Известно, что Николай I в быту был очень неприхотлив, с презрением относился к материальной стороне жизни, не терпел праздности и, по сути, вел жизнь аскета. Посетив однажды Англию, он высказал пожелание, чтобы лишились дара речи “все эти болтуны, которые шумят на митингах и в клубах”. Будучи человеком суровым и решительным, император, как ни странно, в Киеве запомнился всем необыкновенной мягкостью.
Однажды (это было в 1845 году) он, никого не предупредив, появился в Лавре и всполошил всю братию – было как раз время трапезы. Кто бросился расстилать ковры, кто побежал облачаться. Николай же прошел прямо в церковь. Там никого не было кроме старика монаха, торопливо зажигавшего паникадило.
– Оставь, не надо, – сказал император, взяв старика за локоть.
Монах, не оборачиваясь и полагая, что ему говорит кто-то из послушников, не знающих еще о приезде государя, толкнул Николая Павловича локтем и сердито проговорил:
– Тебя никто не спрашивает! Иди вон! Сам знаю, что нужно.
Император улыбнулся и, не сказав ни слова, отошел в сторону…
* * *
Через несколько лет, когда Николай снова приехал в Лавру, оконфузился уже архидьякон Антоний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37