И вдруг кто-то остановил его:
— Вы не здешний? Кого-то ищете? Вам, может, негде остановиться? спрашивал местный житель, бедняк по виду.
Что-то было в человеке, внушающее доверие, и Сталин ответил:
— Да, мне надо остановиться здесь не надолго.
— Пойдемте ко мне, — сказал человек. По дороге разговорились: он поляк, сапожник, живет здесь, поблизости. Пришли в его домик; хозяин предложил отдохнуть, разделить с ним обед. Он был радушен и не назойлив, этот бедняк-сапожник.
Он только спросил, издалека ли приезжий.
— Издалека — ответил Сталин. И, взглянув на принадлежности ремесла хозяина, на низенький столик и табурет, стоявшие в углу, сказал: — Мой отец был тоже сапожником, там, на моей родине, в Грузии.
— В Грузии? — переспросил поляк. — Вы, значит, грузин? Слыхал, у вас красиво — горы, виноградники! И царские становые, так же, как в Польше, то ли спрашивая, то ли утвердительно добавил он.
— Да. Так же, как в Польше, — ответил Сталин. — Нет родных школ, но есть становые.
Они молча поглядели друг на друга. «Можно ли ему довериться?» — подумал Сталин. И, решившись, просто сказал:
— Мне надо сегодня же перейти границу.
Хозяин хибарки больше ни о чем не расспрашивал.
— Хорошо! — сказал он. — Я сам проведу вас. Я знаю дорогу.
Когда стемнело, они вышли из дому. У границы, прощаясь, Сталин вынул деньги — он хотел отблагодарить за гостеприимство, за услугу. Но проводник отвел его руку.
— Нет, — твердо произнес он. — Не надо! Я сделал это не из-за денег.
Мы — сыны угнетенных наций, мы должны помогать друг другу. — Он обменялся со Сталиным крепким рукопожатием. — Счастливый вам путь!..
Я слышала этот рассказ много лет спустя, после Октябрьской революции, в Москве. Смолкнув, Сталин задумался. Он точно вглядывался в прошлое.
— Хотел бы я знать, — медленно произнес он, — где сейчас этот человек, что с ним сталось? Как жаль, что я забыл его имя и не могу его разыскать.
Сталина неожиданно арестовали в феврале 1913 года, когда его выдал провокатор Малиновский. Это случилось на благотворительном вечере, который устраивали большевики в здании Калашниковской биржи. О вечере этом у нас говорили много. Рассказывал и Сережа Кавтарадзе, занимавшийся со мной по математике, и Сталин как-то мельком заметил, что вечер должен быть интересным. Во время концерта, когда Сталин присел к товарищам за столик, полицейские подошли и увели его с собой.
Его сослали к Полярному кругу, в Туруханский край. У нас теперь был новый адрес, по которому мы отправляли посылки и деньги из фонда помощи.
Сталин вспоминал, как однажды был обрадован в своем одиночестве записочкой, которую неожиданно нашел в кармане пиджака. Мы вложили этот привет от нас, когда отправляли ему зимний костюм.
С отцом он переписывался. Мы читали его письма и видели далекий край, «где свирепствует лютая зима». Там, в избе остяков-рыболовов, в деревушке, затерявшейся в унылой бесконечной тундре, он жил.
Но в письмах Сталина не было ни слова о тяжелых условиях. Он просил ничего ему не посылать, не тратить денег: «Не забывайте, что у вас большая семья», — напоминал он в письме, адресованном отцу. «Всем необходимым я уже запасся», — обычно сообщал он. Вот что он написал однажды:
25/XI Для Ольги Евгеньевны Очень-очень Вам благодарен, глубокоуважаемая Ольга Евгеньевна, за Ваши добрые и чистые чувства ко мае. Никогда не забуду Вашего заботливого отношения ко мне! Жду момента, когда я освобожусь из ссылки и, приехав в Петербург, лично поблагодарю Вас, а также Сергея, за все. Ведь мне остается всего-навсего два года. Посылку получил. Благодарю. Прошу только об одном — не тратиться больше на меня: Вам деньги самим нужны. Я буду доволен и тем, если время от времени будете присылать открытые письма с видами природы и прочее. В этом проклятом крае природа скудна до безобразия, — летом река, зимой снег, это все, что дает здесь природа, — и я до глупости истосковался по видам природы хотя бы на бумаге. Мой привет ребятам и девицам. Желаю им всего-всего хорошего. Я живу, как раньше. Чувствую себя хорошо. Здоров вполне, — должно быть, привык к здешней природе. А природа у нас суровая: недели три назад мороз дошел до 45 градусов.
До следующего письма.
Уважающий Вас Iосиф.
Из Курейки он прислал отцу законченную рукопись своего труда по национальному вопросу. Он просил переслать эту рукопись за границу, Ленину, который ждал эту работу.
Вместе с сестрой Надей мы отнесли рукопись товарищу Бадаеву, который и отправил ее Владимиру Ильичу.
Глава двадцать пятая
Теперь по вечерам в комнатках на Сампсониевском все берутся за учебники. Надя наклоняет над старательно исписанной тетрадкой голову и крупно выводит многозначные числа. Я сажусь за алгебру, — хочется поскорее отделаться от запутанной задачи, и… отодвигаюсь, чтобы дать за столом место маме. Она раскрывает толстую книгу: «Биология».
— Надо прочесть целую главу, — озабоченно говорит она и берется за свои записи.
Мама уже несколько месяцев учится на акушерских курсах. Как-то в эту зиму ей показалось, что дел в доме стало меньше.
— Дети ведь совсем взрослые…
Ну да, совсем взрослые — мама могла бы немного отдохнуть.
Но отдыхать она не любила. И с решительностью, которая отличала ее во всем, за что бы она ни бралась, она начала учиться.
— Добьюсь знаний, профессии. С юности мечтала об этом, — немного застенчиво признавалась она нам.
Такая уж она была — наша мама.
Она сидит за столом рядом с нами и повторяет свои лекции. Помощник у всех нас один — Федя. «Наш репетитор», — зовет его мама.
Еще в училище он проявлял замечательные способности, получал одни пятерки.
Его и в гимназии учили бесплатно, как лучшего ученика. С уроками он справлялся молниеносно: поглядит страницу и запомнит ее чуть ли не наизусть. И вот энергия его уже ищет дальнейшего приложения.
— А что вам задано? — допытывается он у меня и у Нади.
Надя была на два класса младше, а я на класс старше Феди.
И не успевала я еще обратиться к нему, как он без затруднений объяснял новую теорему и тут же спешил проверить Надины тетрадки.
Но, конечно, самой благодарной ученицей Феди была мама. Федя помогал ей разбираться в ее записях, выслушивал все, что ей было задано. Он хотел, чтобы мама знала все на-зубок. Он снова читал вслух ее лекцию, а мама с нескрываемым удовольствием снова слушала.
Покончив с уроками, Федя брался за газеты. Это было его непременной обязанностью. Теперь, когда мама училась, часть домашних дел лежала на мне и на Наде. И если я не успевала просмотреть газеты, то уж, конечно, обо всем, что было в них интересного, сообщал Федя.
И о том, что сегодня пишут в «нашей» газете, тоже раньше всех узнавал Федя. Наша газета — это «Звезда», потом «Правда». По воскресеньям Федя выбегал на улицу чуть ли не на рассвете, чтобы выхватить у газетчиков «Правду», прежде чем ее успеют конфисковать, — а это случалось довольно часто. С каким торжеством вбегал Федя домой со спрятанной под курткой газетой, торопясь рассказать, что мальчик-газетчик едва успел передать ему номер.
— Двое городовых уже были тут как тут! Но обычно «Правду» приносили из монтерской, — там с ней были связаны по-деловому. Через монтеров ее распространяли. Рабочий монтерской Савинов, так же как и Василий Андреевич, был одно время официальным редактором «Правды».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49