М. Чериковер – «Аптека, очки, пенсне и принадлежности для фотографии».
Третий в доме на зеленой улице, скромно, но с достоинством поклонившись, назвал себя:
– Кедров Александр Яковлев, здешний абориген-с.
Мелкий служащий городской управы, за многолетнюю службу так и не преуспевший в чинах выше коллежского асессора, он пуще всяких чинов гордился тем, что принадлежал к фамилии старинной, коренной, исконно воронежской.
– Да-с, милейший, – говаривал запальчиво, даже несколько высокомерно, – коренная фамилия! С самого основания города во многих древних бумагах упоминаемся мы, Кедровы. Много ль таких? Горсточка. Ну, Веретенниковы, еще Веневитиновы, Гарденины… вот Терновские – и тут ставьте точку, батенька, ибо далее пойдут пришлые позднейших времен, всякие там Шуклины да Сычевы, купчишки, прасолы… Разумеется, – в сторону Чериковера полупоклон, – присутствующие исключены…
С гордо задранным кверху острым подбородком, с надменно выпяченной губой, похожий на актера (да он и был актер-любитель), являл собою презрение, высоту недосягаемую.
Их трое собралось в гостиной. Юридическая наука. Коммерция. Чиновное крючкотворство. Прибавьте к упомянутому разность характеров: безграничное добродушие одного, расчетливость, деловую сухость другого, наивную, чуть смешную патриотическую запальчивость третьего, – и вы не удержитесь от удивленного, недоуменного восклицания: но что же, бог ты мой, какие узы связывали их дружбу?
Извольте, отвечу: музыка.
И еще то, что не базарные цены, не наградные к праздникам и не мелкие городские сплетни, а любовь к прекрасному являлась глубоким смыслом их бытия.
Они, как и Дуров, были художники. Артисты.
Впоследствии он не раз возвращался в мыслях к тому восхитительному вечеру, когда…
Когда – что?
Затруднялся обыкновенными, расхожими словами выразить чувство, охватившее его, едва покинул гостеприимный дом, куда позвонил вдруг, п о н а и т и ю.
Чувство блудного сына, после долгих скитаний возвратившегося под отчий кров. Где так любовны, так искренни, теплы и непродажны дружеские объятия…
После взаимных представлений и общих фраз, приличествующих первым минутам знакомства, разговор завязался самый непринужденный. О музыке. О неприятии в ней новейших веяний – какофонических шумов, отсутствия чистой мелодии и так далее. Приятно, легко Анатолий Леонидович напел даже что-то из старинных итальянцев, выказав при этом тонкий слух и музыкальное ощущение замысловатого ритмического узора.
Если ему с первого взгляда человек нравился, он с необыкновенной легкостью сходился с ним. Каждый из трех его новых знакомцев обладал тем же прекрасным свойством. Музыкальные самоучки понравились Дурову, он понравился им.
Но ведь еще и то надобно принять во внимание: гость был знаменитость, о нем по всей России ходили анекдоты, из уст в уста, из города в город кочевали истории самые скандальозные; вся его клоунская деятельность живописалась как бесконечное ратоборство с сильными мира сего. Неожиданно для публики он пренебрег привычными персонажами цирковых клоунад: сварливые тещи, обманутые мужья, хитроумные кредиторы и незадачливые должники заменились взяточниками-полицейскими, тупоумными администраторами, продажными газетчиками. Да ведь какие чины-то оказывались мишенями для сатирических стрел: не только их высокородия, но и превосходительства!
Помыслить только, так оторопь берет.
– Но почему, однако, именно Воронеж? – спросил Терновской, когда Анатолий Леонидович предложил ему принять на себя хлопоты по оформлению покупки усадьбы господина Шеховцова. – Что так привлекло вас в нашем городе?
– Да, да, что? – Как бы и впрямь недоумевая, но в то же время милой своей улыбкой, добрейшими морщинками чисто выбритого лица Кедров показывал, что понимает, конечно, что очень рад такому выбору и заранее обещает новоявленному воронежцу беззаветную любовь и покровительство.
Дуров весело рассмеялся. Это у него вышло даже по-мальчишески как-то.
– Да вот подите же! Глянул на речку, на луг, на зеленые городские бугры, – боже ты мой, что за прелесть! Ну, брат, сказал себе, хватит безродным бродягой по белу свету скитаться! Птице – гнездо, зверю – нора, а человеку дом нужен…
– Я знаю это место, – вмешался практичный Чериковер. – Ландшафт, действительно, прелестен. Но спуск очень крут, неудобен, там трудновато будет. Одни земляные работы во что обойдутся…
– Ну-ну, не пугайте… Так как же, Сергей Викторыч?
Много лет спустя, вспоминая историю своего знакомства с Дуровым, присяжный рассказывал:
– Сколько же, господа, обаяния было в нем! Вот взять хоть нашу первую встречу: был я тогда делами завален с головой, суток мне не хватало с двадцатью четырьмя часами… А он попросил – и что же? Совершенно неожиданно для себя дал согласие, все отложил и назавтра уже ездил по нотариусам да полицейским управленьям, вводил, так сказать, нашего друга во владение на Мало-Садовой…
Чериковер был прав: спуск крутой, место самое неудобное, словно черт с мотыгой прошел.
Десятка два придаченских мужиков второй месяц копали, елозили с лопатами по бугру, ровняли, сглаживали голый взлобок, громадными ступенями устраивали сход к реке.
На берегу собирались зеваки, глазели на диво: сто лет дикий пустырь бугрился, дремуче порос чертополохом, крапивой, а нынче – гля-кось! – эдакая возня – копачи с тачками, телеги, шумит работенка!
– Вишь ты! – проплывая на низ, плотогоны перекликнутся. – Весь бугор разворотили… Надысь плыли – ничаво, а нонче – гля! Людей-то, людей! Чисто муравли…
С окрестных улиц да и с дальних, с самой Дворянской, прибегали глядеть. Судили – что будет? Толковали розно: одни – что балаганы строят, другие – что пристань Азово-Донского пароходства. Третьи…
Разговорам и догадкам конца не виделось.
Среди любопытствующих и знакомый нам отец Кирьяк частенько толокся, в сотый раз пересказывал, как, с чего началось – о, господи! Франт в колясочке, собачище и прочее.
Крестного же моего Ивана Дмитрича более всего поразила быстрота, с которой все свершалось.
– К осени, можешь себе представить, несчастный сей клок земли, бурьянный сей пустырь выглядел неузнаваемо: разделанный террасами, живописно вознесся над рекой – Версаль, братец! Просто-таки Версаль! Толки, конечно, и так далее: что? К чему? Какая цель? Чего не городили! Но, как еще только принялись бугор копать, я, разумеется, догадался: это что-то не простое затевается, это господин Дуров не иначе как цирк будет строить… Вот как-то раз, знаешь ли, утречком возвращаюсь с купанья, гляжу – что за черт! – старого домишка-то и след простыл! И уже каменщики фундамент кладут, и строительная суета вовсю. Ну-с, что ж такого, в порядке вещей. Но меня что удивило: всею этой мастеровой братьей командует – кто? Не поверишь – карла! Ну, не более аршина от земли, этакой мальчик-старичок, ужас какой препотешный! Вот, думаю, чудеса в решете, – как эти стоеросы такого чурюканчика слушаются! Разгадка не заставила себя ждать. Что-то малышок указал одному, – сидел, верно, в сторонке, лодарь, трубочку покуривал, – а тот возьми да огрызнись… Тут, гляжу – ба! ба! – откуда-то, словно из-под земли, эдакой дядя вылазит – фу ты, батюшки! Аршинов трех детина, плечищи – в ворота не пропхнешь… Молча погрозил этак – и, будьте любезны, – дерзкий ослушник тише воды, ниже травы… Но фигура!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Третий в доме на зеленой улице, скромно, но с достоинством поклонившись, назвал себя:
– Кедров Александр Яковлев, здешний абориген-с.
Мелкий служащий городской управы, за многолетнюю службу так и не преуспевший в чинах выше коллежского асессора, он пуще всяких чинов гордился тем, что принадлежал к фамилии старинной, коренной, исконно воронежской.
– Да-с, милейший, – говаривал запальчиво, даже несколько высокомерно, – коренная фамилия! С самого основания города во многих древних бумагах упоминаемся мы, Кедровы. Много ль таких? Горсточка. Ну, Веретенниковы, еще Веневитиновы, Гарденины… вот Терновские – и тут ставьте точку, батенька, ибо далее пойдут пришлые позднейших времен, всякие там Шуклины да Сычевы, купчишки, прасолы… Разумеется, – в сторону Чериковера полупоклон, – присутствующие исключены…
С гордо задранным кверху острым подбородком, с надменно выпяченной губой, похожий на актера (да он и был актер-любитель), являл собою презрение, высоту недосягаемую.
Их трое собралось в гостиной. Юридическая наука. Коммерция. Чиновное крючкотворство. Прибавьте к упомянутому разность характеров: безграничное добродушие одного, расчетливость, деловую сухость другого, наивную, чуть смешную патриотическую запальчивость третьего, – и вы не удержитесь от удивленного, недоуменного восклицания: но что же, бог ты мой, какие узы связывали их дружбу?
Извольте, отвечу: музыка.
И еще то, что не базарные цены, не наградные к праздникам и не мелкие городские сплетни, а любовь к прекрасному являлась глубоким смыслом их бытия.
Они, как и Дуров, были художники. Артисты.
Впоследствии он не раз возвращался в мыслях к тому восхитительному вечеру, когда…
Когда – что?
Затруднялся обыкновенными, расхожими словами выразить чувство, охватившее его, едва покинул гостеприимный дом, куда позвонил вдруг, п о н а и т и ю.
Чувство блудного сына, после долгих скитаний возвратившегося под отчий кров. Где так любовны, так искренни, теплы и непродажны дружеские объятия…
После взаимных представлений и общих фраз, приличествующих первым минутам знакомства, разговор завязался самый непринужденный. О музыке. О неприятии в ней новейших веяний – какофонических шумов, отсутствия чистой мелодии и так далее. Приятно, легко Анатолий Леонидович напел даже что-то из старинных итальянцев, выказав при этом тонкий слух и музыкальное ощущение замысловатого ритмического узора.
Если ему с первого взгляда человек нравился, он с необыкновенной легкостью сходился с ним. Каждый из трех его новых знакомцев обладал тем же прекрасным свойством. Музыкальные самоучки понравились Дурову, он понравился им.
Но ведь еще и то надобно принять во внимание: гость был знаменитость, о нем по всей России ходили анекдоты, из уст в уста, из города в город кочевали истории самые скандальозные; вся его клоунская деятельность живописалась как бесконечное ратоборство с сильными мира сего. Неожиданно для публики он пренебрег привычными персонажами цирковых клоунад: сварливые тещи, обманутые мужья, хитроумные кредиторы и незадачливые должники заменились взяточниками-полицейскими, тупоумными администраторами, продажными газетчиками. Да ведь какие чины-то оказывались мишенями для сатирических стрел: не только их высокородия, но и превосходительства!
Помыслить только, так оторопь берет.
– Но почему, однако, именно Воронеж? – спросил Терновской, когда Анатолий Леонидович предложил ему принять на себя хлопоты по оформлению покупки усадьбы господина Шеховцова. – Что так привлекло вас в нашем городе?
– Да, да, что? – Как бы и впрямь недоумевая, но в то же время милой своей улыбкой, добрейшими морщинками чисто выбритого лица Кедров показывал, что понимает, конечно, что очень рад такому выбору и заранее обещает новоявленному воронежцу беззаветную любовь и покровительство.
Дуров весело рассмеялся. Это у него вышло даже по-мальчишески как-то.
– Да вот подите же! Глянул на речку, на луг, на зеленые городские бугры, – боже ты мой, что за прелесть! Ну, брат, сказал себе, хватит безродным бродягой по белу свету скитаться! Птице – гнездо, зверю – нора, а человеку дом нужен…
– Я знаю это место, – вмешался практичный Чериковер. – Ландшафт, действительно, прелестен. Но спуск очень крут, неудобен, там трудновато будет. Одни земляные работы во что обойдутся…
– Ну-ну, не пугайте… Так как же, Сергей Викторыч?
Много лет спустя, вспоминая историю своего знакомства с Дуровым, присяжный рассказывал:
– Сколько же, господа, обаяния было в нем! Вот взять хоть нашу первую встречу: был я тогда делами завален с головой, суток мне не хватало с двадцатью четырьмя часами… А он попросил – и что же? Совершенно неожиданно для себя дал согласие, все отложил и назавтра уже ездил по нотариусам да полицейским управленьям, вводил, так сказать, нашего друга во владение на Мало-Садовой…
Чериковер был прав: спуск крутой, место самое неудобное, словно черт с мотыгой прошел.
Десятка два придаченских мужиков второй месяц копали, елозили с лопатами по бугру, ровняли, сглаживали голый взлобок, громадными ступенями устраивали сход к реке.
На берегу собирались зеваки, глазели на диво: сто лет дикий пустырь бугрился, дремуче порос чертополохом, крапивой, а нынче – гля-кось! – эдакая возня – копачи с тачками, телеги, шумит работенка!
– Вишь ты! – проплывая на низ, плотогоны перекликнутся. – Весь бугор разворотили… Надысь плыли – ничаво, а нонче – гля! Людей-то, людей! Чисто муравли…
С окрестных улиц да и с дальних, с самой Дворянской, прибегали глядеть. Судили – что будет? Толковали розно: одни – что балаганы строят, другие – что пристань Азово-Донского пароходства. Третьи…
Разговорам и догадкам конца не виделось.
Среди любопытствующих и знакомый нам отец Кирьяк частенько толокся, в сотый раз пересказывал, как, с чего началось – о, господи! Франт в колясочке, собачище и прочее.
Крестного же моего Ивана Дмитрича более всего поразила быстрота, с которой все свершалось.
– К осени, можешь себе представить, несчастный сей клок земли, бурьянный сей пустырь выглядел неузнаваемо: разделанный террасами, живописно вознесся над рекой – Версаль, братец! Просто-таки Версаль! Толки, конечно, и так далее: что? К чему? Какая цель? Чего не городили! Но, как еще только принялись бугор копать, я, разумеется, догадался: это что-то не простое затевается, это господин Дуров не иначе как цирк будет строить… Вот как-то раз, знаешь ли, утречком возвращаюсь с купанья, гляжу – что за черт! – старого домишка-то и след простыл! И уже каменщики фундамент кладут, и строительная суета вовсю. Ну-с, что ж такого, в порядке вещей. Но меня что удивило: всею этой мастеровой братьей командует – кто? Не поверишь – карла! Ну, не более аршина от земли, этакой мальчик-старичок, ужас какой препотешный! Вот, думаю, чудеса в решете, – как эти стоеросы такого чурюканчика слушаются! Разгадка не заставила себя ждать. Что-то малышок указал одному, – сидел, верно, в сторонке, лодарь, трубочку покуривал, – а тот возьми да огрызнись… Тут, гляжу – ба! ба! – откуда-то, словно из-под земли, эдакой дядя вылазит – фу ты, батюшки! Аршинов трех детина, плечищи – в ворота не пропхнешь… Молча погрозил этак – и, будьте любезны, – дерзкий ослушник тише воды, ниже травы… Но фигура!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46