– раздраженно крикнула Бель Элен. – Мне надоели эти ваша детски глюпость! Сидеть в такая дыра… Я есть еще молодой… юнге! Я есть артистка! Я хотель ауфтретен… выступайт! А не сидеть в этот вонючий Воронеж!
– Не трещи, – холодно сказал Дуров. – А то у меня рука легкая… ты знаешь.
Она вспомнила Мадрид. И еще… Кременчуг, кажется? И еще где-то…
Рука у милого друга действительно была легка.
Анатошка бегал по скрипучей лестнице и орал самозабвенно:
– Царя по шее! Царя по шее!
Господин Клементьев взял его за ухо и повел к отцу, приговаривая: «А вот будешь знать, как папаша посечет…» Но Анатошка, изловчась, поддал головой в вислое брюхо господина Клементьева и, по своему обыкновению, провалился сквозь землю.
Тогда малютка Клементьев сказал большому:
– А ведь ты, кукареку, похоже, в охранке служишь.
– Это как понимать? – нахмурился господин Клементьев.
– А так и понимай, июда, что Кривошеина-то не иначе как ты продал.
Крохотный, до полного аршина не доставал, но смелости был такой, что хоть бы и великану впору.
Господин Клементьев даже заикал от удивления. Речь шла о типографии, за которую в свое время сосед загудел в тюрьму. Темные слухи ходили, что дельце это не кто иной, а именно господин Клементьев состряпал.
Задрав бороду, он оттолкнул малютку и важно, величественно проследовал в кабинет.
– Анатолий Леонидыч, – сказал с тревогой в голосе, – хочу вас, сударь, поставить в известность.
Дуров что-то писал, письменный стол был завален газетами и бумагами.
– Да? – спросил рассеянно, продолжая писать.
– Ваш сынок «царю по шее» кричит. Кто научил – вот интересный вопрос.
– Вон что! – рассмеялся Дуров. – Сейчас все так кричат.
– Позвольте ж, однако… – начал было господин Клементьев, но тут появился карлик.
– Что ж это, батюшка Анатолий Леонидыч, – кукарекнул сердито, – пущай хоть он и управитель, а Толюшку за ухи драть – руки коротки. Этак ежели кажный начнет…
– Идите, идите, – с досадой отмахнулся Дуров. – Я сам разберусь…
Они ушли, огорченные. Малютка – тем, что Анатолий Леонидович не приструнил господина Клементьева, не дал ему понять, что он хоть и заметная фигура, а тоже за все просто может вылететь с тепленького местечка. Господину же Клементьеву было обидно, что не высказал свои опасения по поводу повара Слащова, коего подозревал в приверженности к социалистическим идеям. И что «летучки» бумажные э р – э с – д е – э р – п е не он ли, Слащов, на заборе лепил, это еще разобраться надо…
На лестнице опять вертелся Анатошка. Показав господину Клементьеву язык, исчез, провалился, после чего откуда-то, из неизвестного места –
– Что, взял, пузо с бородой! – обидно прокричал и оскорбительно залаял по-собачьи.
– Ох-хо-хо, – горестно пробормотал господин Клементьев. – Достойный растет продолжатель папашиной специальности…
7
Благоразумный Чериковер да и легкомысленный Кедров предостерегали Дурова от этой поездки.
– Помилуй! – приятным, но несколько тревожным голосом говорил в телефон Семен Михайлович. – Какие, моншер, гастроли, когда вся Россия бурлит!
После того вечера на Старом Беге он представлял себе революцию в виде огромного сборища плохо одетых людей и обязательно зимней ночью: факелы в черноте, снег, мороз, лошадиные морды опушены инеем.
– Вот и чудесно! – отвечал Анатолий Леонидович в черный рожок телефонного ящика. – Этим-то именно и привлекает меня поездка…
Чериковер ахал:
– Я отказываюсь понимать! – и, захватив по дороге Кедрова, приезжал на Мало-Садовую отговаривать друга от безумного предприятия.
Вдвоем принимались рассказывать всякие ужасы, надеясь поколебать решение Дурова, напугать его.
Весело блестя глазами, Анатолий Леонидович слушал их не без удовольствия, поддразнивал, похохатывал.
– В Бобровском уезде помещиков жгут, – оглядываясь на дверь, жутким шепотом сообщал милейший Семен Михайлович. – В Воронеже все гостиницы забиты… Бегут! Вчера вот только Звягинцевы приехали, что рассказывают – кошмар!
– На железной дороге забастовки, поезда не идут… Как можно думать о каких-то гастролях? Безумие! Безумие!
Кедров таращил глаза, по-актерски играл голосом. Анатолий Леонидович вместо ответа, смеясь, показал свежеотпечатанную «летучку» – розовый листок со стишками;
Я в каждом городе стараюсь
Всегда новинки припасать
И снова к вам, друзья, являюсь
С фурорной новостью опять! –
и так далее, и так далее, в количестве трех тысяч экземпляров.
Аккуратно перевязанные шпагатом, розовые стопки листовок загромождали кабинет.
– Как видите, господа, все уже решено…
Вызвал господина Клементьева, спросил, все ли готово к отъезду.
– Так точно, все, – по-солдатски вытянулся господин Клементьев и сообщил, что клетки с животными и птицами отправляются в ночь, что вагон отапливается и что в сопровождающие назначены такие-то. – А что касается крыс…
– Да, да, крысы со мной поедут, – кивнул головой Дуров. – Так что, как видите, друзья…
– Сумасшедший! – вздохнул Чериковер.
Прижав к глазам платок, Кедров картинно обнял Анатолия Леонидовича.
Сопровождаемый Прекрасной Еленой старичок-карлик принес вино и бокалы.
– Хоть бы вы, божественная, его отговорили, – целуя Еленины ручки, сказал Семен Михайлович.
– О! Ми решиль и – баста! – прищелкивая пальцами, засмеялась Бель Элен.
Ей было все равно, куда ни ехать, лишь бы вырваться из опостылевшего Воронежа.
Словно и не было черных ночей осени, длинной, снежной зимы.
В окнах вагона мелькала весенняя родная Россия, ее поля, дубравы, перелески. Гремели железные мосты. В тихих реках отражались дивной красоты облака, сияли трепетные крылья золотых и багряных закатов.
Пестрота дороги, шум городов, ослепительный свет манежа. Неизменный успех, грохот аплодисментов, крики «браво». Развеселая компания артистов и поклонников. Ужины в дорогих ресторанах, шампанское в серебряных ведерках. Букеты роз и тюльпанов. Лавровые венки. Новые восторженные записи на огромных страницах путевого альбома.
Пряный, упоительный аромат славы и всеобщего поклонения.
Но, несмотря ни на что, ко всем этим привычным и желанным удовольствиям примешивалось странное, волнующее чувство или, верней сказать, предчувствие чего-то необыкновенного, нового – и радостного и страшного в своей новизне.
Оно, это предчувствие, прямо-таки в воздухе висело. Оно было во всем: в белых плешинах газетных столбцов, вымаранных цензурой, в туманных слухах о мужицких бунтах и рабочих забастовках, в обывательском шепоте, в бестолковых разглагольствованиях трактирных, лавочных, театральных…
Даже у всенощной, в церкви.
Даже в артистических уборных цирковых балаганов.
Порт-Артур. Мукден. Цусима… Эти чужие, не по-русски звучащие слова сделались символами военного разгрома российской армии, бездарности ее полководцев. И хотя японцев все еще презрительно именовали м а к а к а м и и еще очень памятны были оголтело-патриотические речи «шапками закидаем!», из города в город, по всей стране, летела, минуя всякую цензуру, издевательская песенка:
Берегись, макаки! –
Хвастали вояки.
А дошло до драки –
Дали нам макаки!
Воронежских впечатлений накопилось достаточно для того, чтобы представить себе, что происходит в стране. Быстрое воображение довольно точно нарисовало общую картину современной русской жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Не трещи, – холодно сказал Дуров. – А то у меня рука легкая… ты знаешь.
Она вспомнила Мадрид. И еще… Кременчуг, кажется? И еще где-то…
Рука у милого друга действительно была легка.
Анатошка бегал по скрипучей лестнице и орал самозабвенно:
– Царя по шее! Царя по шее!
Господин Клементьев взял его за ухо и повел к отцу, приговаривая: «А вот будешь знать, как папаша посечет…» Но Анатошка, изловчась, поддал головой в вислое брюхо господина Клементьева и, по своему обыкновению, провалился сквозь землю.
Тогда малютка Клементьев сказал большому:
– А ведь ты, кукареку, похоже, в охранке служишь.
– Это как понимать? – нахмурился господин Клементьев.
– А так и понимай, июда, что Кривошеина-то не иначе как ты продал.
Крохотный, до полного аршина не доставал, но смелости был такой, что хоть бы и великану впору.
Господин Клементьев даже заикал от удивления. Речь шла о типографии, за которую в свое время сосед загудел в тюрьму. Темные слухи ходили, что дельце это не кто иной, а именно господин Клементьев состряпал.
Задрав бороду, он оттолкнул малютку и важно, величественно проследовал в кабинет.
– Анатолий Леонидыч, – сказал с тревогой в голосе, – хочу вас, сударь, поставить в известность.
Дуров что-то писал, письменный стол был завален газетами и бумагами.
– Да? – спросил рассеянно, продолжая писать.
– Ваш сынок «царю по шее» кричит. Кто научил – вот интересный вопрос.
– Вон что! – рассмеялся Дуров. – Сейчас все так кричат.
– Позвольте ж, однако… – начал было господин Клементьев, но тут появился карлик.
– Что ж это, батюшка Анатолий Леонидыч, – кукарекнул сердито, – пущай хоть он и управитель, а Толюшку за ухи драть – руки коротки. Этак ежели кажный начнет…
– Идите, идите, – с досадой отмахнулся Дуров. – Я сам разберусь…
Они ушли, огорченные. Малютка – тем, что Анатолий Леонидович не приструнил господина Клементьева, не дал ему понять, что он хоть и заметная фигура, а тоже за все просто может вылететь с тепленького местечка. Господину же Клементьеву было обидно, что не высказал свои опасения по поводу повара Слащова, коего подозревал в приверженности к социалистическим идеям. И что «летучки» бумажные э р – э с – д е – э р – п е не он ли, Слащов, на заборе лепил, это еще разобраться надо…
На лестнице опять вертелся Анатошка. Показав господину Клементьеву язык, исчез, провалился, после чего откуда-то, из неизвестного места –
– Что, взял, пузо с бородой! – обидно прокричал и оскорбительно залаял по-собачьи.
– Ох-хо-хо, – горестно пробормотал господин Клементьев. – Достойный растет продолжатель папашиной специальности…
7
Благоразумный Чериковер да и легкомысленный Кедров предостерегали Дурова от этой поездки.
– Помилуй! – приятным, но несколько тревожным голосом говорил в телефон Семен Михайлович. – Какие, моншер, гастроли, когда вся Россия бурлит!
После того вечера на Старом Беге он представлял себе революцию в виде огромного сборища плохо одетых людей и обязательно зимней ночью: факелы в черноте, снег, мороз, лошадиные морды опушены инеем.
– Вот и чудесно! – отвечал Анатолий Леонидович в черный рожок телефонного ящика. – Этим-то именно и привлекает меня поездка…
Чериковер ахал:
– Я отказываюсь понимать! – и, захватив по дороге Кедрова, приезжал на Мало-Садовую отговаривать друга от безумного предприятия.
Вдвоем принимались рассказывать всякие ужасы, надеясь поколебать решение Дурова, напугать его.
Весело блестя глазами, Анатолий Леонидович слушал их не без удовольствия, поддразнивал, похохатывал.
– В Бобровском уезде помещиков жгут, – оглядываясь на дверь, жутким шепотом сообщал милейший Семен Михайлович. – В Воронеже все гостиницы забиты… Бегут! Вчера вот только Звягинцевы приехали, что рассказывают – кошмар!
– На железной дороге забастовки, поезда не идут… Как можно думать о каких-то гастролях? Безумие! Безумие!
Кедров таращил глаза, по-актерски играл голосом. Анатолий Леонидович вместо ответа, смеясь, показал свежеотпечатанную «летучку» – розовый листок со стишками;
Я в каждом городе стараюсь
Всегда новинки припасать
И снова к вам, друзья, являюсь
С фурорной новостью опять! –
и так далее, и так далее, в количестве трех тысяч экземпляров.
Аккуратно перевязанные шпагатом, розовые стопки листовок загромождали кабинет.
– Как видите, господа, все уже решено…
Вызвал господина Клементьева, спросил, все ли готово к отъезду.
– Так точно, все, – по-солдатски вытянулся господин Клементьев и сообщил, что клетки с животными и птицами отправляются в ночь, что вагон отапливается и что в сопровождающие назначены такие-то. – А что касается крыс…
– Да, да, крысы со мной поедут, – кивнул головой Дуров. – Так что, как видите, друзья…
– Сумасшедший! – вздохнул Чериковер.
Прижав к глазам платок, Кедров картинно обнял Анатолия Леонидовича.
Сопровождаемый Прекрасной Еленой старичок-карлик принес вино и бокалы.
– Хоть бы вы, божественная, его отговорили, – целуя Еленины ручки, сказал Семен Михайлович.
– О! Ми решиль и – баста! – прищелкивая пальцами, засмеялась Бель Элен.
Ей было все равно, куда ни ехать, лишь бы вырваться из опостылевшего Воронежа.
Словно и не было черных ночей осени, длинной, снежной зимы.
В окнах вагона мелькала весенняя родная Россия, ее поля, дубравы, перелески. Гремели железные мосты. В тихих реках отражались дивной красоты облака, сияли трепетные крылья золотых и багряных закатов.
Пестрота дороги, шум городов, ослепительный свет манежа. Неизменный успех, грохот аплодисментов, крики «браво». Развеселая компания артистов и поклонников. Ужины в дорогих ресторанах, шампанское в серебряных ведерках. Букеты роз и тюльпанов. Лавровые венки. Новые восторженные записи на огромных страницах путевого альбома.
Пряный, упоительный аромат славы и всеобщего поклонения.
Но, несмотря ни на что, ко всем этим привычным и желанным удовольствиям примешивалось странное, волнующее чувство или, верней сказать, предчувствие чего-то необыкновенного, нового – и радостного и страшного в своей новизне.
Оно, это предчувствие, прямо-таки в воздухе висело. Оно было во всем: в белых плешинах газетных столбцов, вымаранных цензурой, в туманных слухах о мужицких бунтах и рабочих забастовках, в обывательском шепоте, в бестолковых разглагольствованиях трактирных, лавочных, театральных…
Даже у всенощной, в церкви.
Даже в артистических уборных цирковых балаганов.
Порт-Артур. Мукден. Цусима… Эти чужие, не по-русски звучащие слова сделались символами военного разгрома российской армии, бездарности ее полководцев. И хотя японцев все еще презрительно именовали м а к а к а м и и еще очень памятны были оголтело-патриотические речи «шапками закидаем!», из города в город, по всей стране, летела, минуя всякую цензуру, издевательская песенка:
Берегись, макаки! –
Хвастали вояки.
А дошло до драки –
Дали нам макаки!
Воронежских впечатлений накопилось достаточно для того, чтобы представить себе, что происходит в стране. Быстрое воображение довольно точно нарисовало общую картину современной русской жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46