.. не надо, слышишь... Ну, и не
сдерживайся, усмехнулась она, лицо ее было искажено бешеной, злой
улыбкой, не сдерживайся, это твои проблемы, я ведь сдержалась... Ты
настоящая ведьма, прошептал он, настоящая... Не делай этого, как я
встану потом? Трус, сказала она, только и думаешь, как будешь
выглядеть. Не бойся, я потом все приведу в порядок, в гостинице. А до
гостиницы доехать, выдохнул он, как я доеду до гостиницы в таком виде?
Замолчи, хрипло приказала она, молчи и будь наконец собой, трусишка!
Оранжевый свет любви, подумал он, это не лучшее, что можно
написать обо всем, что происходит с нами. Оранжевый свет солнца,
восходящего рядом с самолетным окном. И когда солнце наконец
поднимется до нас, когда его свет окажется уже совсем рядом и целиком
поглотит нас обоих, в этот момент можно и умереть, подумал он.
Остановятся двигатели, и мы будем падать, и надо будет держать ее изо
всех сил, чтобы не вылететь из кресел, не падать внутри самолета, а
только вместе с ним.
Не хочу умирать, сказала она, почему ты хочешь со мной вместе
умереть, а с нею жить? Я тоже хочу жить с тобой. Пусть не все время,
но когда мы вместе, я хочу жить, а не умирать, понял? И больше не
предлагай мне умирать, я не хочу.
...Самолет чуть вздрагивал под ногами пробирающихся к двери
людей. Не было и следа от солнечного дня, лил дождь, истошно выл над
летным полем ветер, но все теснились, стремясь как можно быстрее на
трап, который пришлось ждать слишком долго.
Внизу, у трапа, стояли двое солдат - в нелепо торчащих из-под
бронежилетов длинных шинелях, в насаженных торчком поверх ушанок
касках, с автоматами, косо лежащими на высоких грудях - словно
чудовищные бабы на чайник. Офицер в пятнистом бушлате останавливал
некоторых из прилетевших, проверял документы.
Внимательно глянул ей в глаза: "А, прилетели армию позорить...
Ладно, еще будет время, дадут и нам слово..." На его документы глянул
невнимательно, потом сообразил: "И вы, конечно, туда же... Ладно".
В машине она сникла, сидела отдельно, глядела в окно. Потом
сказала негромко, косясь на шофера: "Этот... военный... Как будто
пригрозил. Как ты думаешь, не могут сообщить на работу?"
Приоткрыв узкую щель в окне со своей стороны, он курил. Щелчком
выбил сигарету наружу, пожал плечами: "Ну, сообщат. А что, собственно,
криминального? Едешь на встречу с друзьями, по официальному
приглашению, я - по своим делам... На нас не написано, что мы вместе.
Так что и огласки никакой бояться не надо. Или ты боишься чего-то еще
конкретного? Не бойся, девочка, не бойся... Нам уже поздно бояться".
В гостинице было тепло, тихо, чисто, никто не проявил никаких
эмоций ни по поводу их русского языка, ни по поводу их принадлежности
к метрополии. В лифте, как в гостиницах всего мира, стоял запах
хорошего табака и парфюмерии, сияли темные зеркала. В номере шумело
отопление, по телевизору передавали концерт из фрагментов старых
фильмов. Вдруг - все-таки другая страна! - показали кусок из "Blues
brothers". Пел, нескладно, по-слепому двигаясь, великий Mister Ray
Charles. Он играл продавца в магазине музыкальных инструментов,
слепого продавца, у которого пацанята пытаются стырить гитару.
Намеренно не попадая, а только пугая, гений стрелял на звук, и
одновременно играл на электропиано, и пел, неловко дергаясь, склоняясь
и распрямляясь над клавишами... Genius sings the blues.
Он бросил сумку в прихожей на специальную подставку-столик и, не
выключая телевизора, пошел в ванную.
Быстро разделся, свалив всю одежду кучей на табуреточку в углу.
Стал под душ и три раза поменял воду, крутя краны, словно ручки
управления каким-то важным прибором, - холодная до упора, горячая до
предела терпения, опять холодная, опять горячая, опять... Пульт
управления телом.
Вытерся большим полотенцем с петелькой в углу и фирменной
надписью - все-таки это их гостиница! Не разворовали, хотя открыты уже
давно.
Осмотрел внимательно одежду - все обошлось, небесная страсть не
оставила следов.
Оделся старательно, долго стоял перед зеркалом. Мог бы, конечно,
быть и помоложе. Но еще вопрос, было бы это лучше или нет... Каждому
идет какой-то возраст, ему, видимо, больше всего подходит не
юношеский.
Блюз еще длился. Mister Ray Charles. The Great.
Студия, подписи, пустой разговор, осторожное сочувствие,
осторожное дружелюбие. Чужие люди... Может, рюмку коньяку? У нас это
еще возможно. Спасибо. Еще одну? Одну, спасибо - и все... Чужие, чужие
люди, пустой разговор... Знаете, господин москвич, теперь это уже
непоправимо. Вы понимаете нас, надеюсь? Мы, балтийцы, уже никогда не
сможем быть с вами на ты, я правильно выразился? Давайте выпьем с вами
эту рюмку коньяку, но не будем лгать друг другу о дружбе...
Блюз чужой жизни.
Сейчас она, наверное, уже кончила запись, подумал он, и неплохо
было бы, если бы они привезли ее в гостиницу пораньше. Конечно, они не
отпустят ее одну... Трудно привыкать ждать любимую, которой угрожает
настоящая опасность, подумал он.
И поинтересовался, нельзя ли в этом баре взять бутылочку коньяку
с собой.
Когда он вернулся, концерт повторяли. Это была какая-то странная,
бесконечная программа, а может, телевизор был настроен на заграничную
передачу, кто их знает, что здесь теперь возможно...
Рэй Чарльз снова стрелял на звук и приникал к клавишам.
Блюз со стрельбой.
Она тихонько постучала в его номер около десяти вечера. Устала
ужасно, сказала она, но глаза сияли. Знаешь, так здорово все прошло,
и, по-моему, я всем понравилась. Как я выгляжу, правда, хорошо?
Правда, я хорошенькая? Они говорили такие добрые слова, такие милые
люди. Знаешь, один, такой пожилой дядька, поцеловал меня прямо во
время записи. Смотрите, я целую русскую, и мы оба живы, говорит, и все
засмеялись, а мне перевели. А ты опять пьешь? Ну зачем? Будешь
глупеть, болеть, и я тебя брошу, я терпеть не могу пьяниц, мне их даже
не жалко...
Он смотрел на нее молча, исподлобья. На ощупь взял бутылку, вылил
последние капли в стакан, выпил. Разлепил стянутые от коньяка губы.
Слава Богу, живая, сказал он. Это все сон, этого ничего нет, нам
это снится, поняла? Это сон, ничего этого нет и быть не может, мы не
прилетали сюда, просто мы с тобой у себя дома, это наш с тобой дом...
Ты уже много выпил, вздохнула она. А что же не сон, спросила она,
что тогда не сон?..
Он молча потянулся к ней, встал, задев пустую бутылку, обнял,
сжимая изо всех сил.
Мы с тобой, сказал он, мы с тобой - единственная явь...
Ночью, когда от холостого выстрела танковой пушки лопнул и
рассыпался темный воздух, в звоне, доносящемся со всех сторон, -
осколки выбитых оконных стекол выпадали после выстрела еще какое-то
время - он кричал, забыв обо всем, кроме ее жизни: "Нет! Нет! Нет!" И,
столкнув ее на пол, навалившись, прикрывая, глядя в ее невидимое лицо,
повторял бесконечно: "Нет... нет... нет..."
И она понимала, что это он отвечает на ее слова, сказанные в
самолете.
Не хочу умирать, сказала она утром.
Нет, отвечал он в грохочущей и звенящей ночи, нет, ты не умрешь,
мы выживем - ведь это же я все придумываю, в конце концов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
сдерживайся, усмехнулась она, лицо ее было искажено бешеной, злой
улыбкой, не сдерживайся, это твои проблемы, я ведь сдержалась... Ты
настоящая ведьма, прошептал он, настоящая... Не делай этого, как я
встану потом? Трус, сказала она, только и думаешь, как будешь
выглядеть. Не бойся, я потом все приведу в порядок, в гостинице. А до
гостиницы доехать, выдохнул он, как я доеду до гостиницы в таком виде?
Замолчи, хрипло приказала она, молчи и будь наконец собой, трусишка!
Оранжевый свет любви, подумал он, это не лучшее, что можно
написать обо всем, что происходит с нами. Оранжевый свет солнца,
восходящего рядом с самолетным окном. И когда солнце наконец
поднимется до нас, когда его свет окажется уже совсем рядом и целиком
поглотит нас обоих, в этот момент можно и умереть, подумал он.
Остановятся двигатели, и мы будем падать, и надо будет держать ее изо
всех сил, чтобы не вылететь из кресел, не падать внутри самолета, а
только вместе с ним.
Не хочу умирать, сказала она, почему ты хочешь со мной вместе
умереть, а с нею жить? Я тоже хочу жить с тобой. Пусть не все время,
но когда мы вместе, я хочу жить, а не умирать, понял? И больше не
предлагай мне умирать, я не хочу.
...Самолет чуть вздрагивал под ногами пробирающихся к двери
людей. Не было и следа от солнечного дня, лил дождь, истошно выл над
летным полем ветер, но все теснились, стремясь как можно быстрее на
трап, который пришлось ждать слишком долго.
Внизу, у трапа, стояли двое солдат - в нелепо торчащих из-под
бронежилетов длинных шинелях, в насаженных торчком поверх ушанок
касках, с автоматами, косо лежащими на высоких грудях - словно
чудовищные бабы на чайник. Офицер в пятнистом бушлате останавливал
некоторых из прилетевших, проверял документы.
Внимательно глянул ей в глаза: "А, прилетели армию позорить...
Ладно, еще будет время, дадут и нам слово..." На его документы глянул
невнимательно, потом сообразил: "И вы, конечно, туда же... Ладно".
В машине она сникла, сидела отдельно, глядела в окно. Потом
сказала негромко, косясь на шофера: "Этот... военный... Как будто
пригрозил. Как ты думаешь, не могут сообщить на работу?"
Приоткрыв узкую щель в окне со своей стороны, он курил. Щелчком
выбил сигарету наружу, пожал плечами: "Ну, сообщат. А что, собственно,
криминального? Едешь на встречу с друзьями, по официальному
приглашению, я - по своим делам... На нас не написано, что мы вместе.
Так что и огласки никакой бояться не надо. Или ты боишься чего-то еще
конкретного? Не бойся, девочка, не бойся... Нам уже поздно бояться".
В гостинице было тепло, тихо, чисто, никто не проявил никаких
эмоций ни по поводу их русского языка, ни по поводу их принадлежности
к метрополии. В лифте, как в гостиницах всего мира, стоял запах
хорошего табака и парфюмерии, сияли темные зеркала. В номере шумело
отопление, по телевизору передавали концерт из фрагментов старых
фильмов. Вдруг - все-таки другая страна! - показали кусок из "Blues
brothers". Пел, нескладно, по-слепому двигаясь, великий Mister Ray
Charles. Он играл продавца в магазине музыкальных инструментов,
слепого продавца, у которого пацанята пытаются стырить гитару.
Намеренно не попадая, а только пугая, гений стрелял на звук, и
одновременно играл на электропиано, и пел, неловко дергаясь, склоняясь
и распрямляясь над клавишами... Genius sings the blues.
Он бросил сумку в прихожей на специальную подставку-столик и, не
выключая телевизора, пошел в ванную.
Быстро разделся, свалив всю одежду кучей на табуреточку в углу.
Стал под душ и три раза поменял воду, крутя краны, словно ручки
управления каким-то важным прибором, - холодная до упора, горячая до
предела терпения, опять холодная, опять горячая, опять... Пульт
управления телом.
Вытерся большим полотенцем с петелькой в углу и фирменной
надписью - все-таки это их гостиница! Не разворовали, хотя открыты уже
давно.
Осмотрел внимательно одежду - все обошлось, небесная страсть не
оставила следов.
Оделся старательно, долго стоял перед зеркалом. Мог бы, конечно,
быть и помоложе. Но еще вопрос, было бы это лучше или нет... Каждому
идет какой-то возраст, ему, видимо, больше всего подходит не
юношеский.
Блюз еще длился. Mister Ray Charles. The Great.
Студия, подписи, пустой разговор, осторожное сочувствие,
осторожное дружелюбие. Чужие люди... Может, рюмку коньяку? У нас это
еще возможно. Спасибо. Еще одну? Одну, спасибо - и все... Чужие, чужие
люди, пустой разговор... Знаете, господин москвич, теперь это уже
непоправимо. Вы понимаете нас, надеюсь? Мы, балтийцы, уже никогда не
сможем быть с вами на ты, я правильно выразился? Давайте выпьем с вами
эту рюмку коньяку, но не будем лгать друг другу о дружбе...
Блюз чужой жизни.
Сейчас она, наверное, уже кончила запись, подумал он, и неплохо
было бы, если бы они привезли ее в гостиницу пораньше. Конечно, они не
отпустят ее одну... Трудно привыкать ждать любимую, которой угрожает
настоящая опасность, подумал он.
И поинтересовался, нельзя ли в этом баре взять бутылочку коньяку
с собой.
Когда он вернулся, концерт повторяли. Это была какая-то странная,
бесконечная программа, а может, телевизор был настроен на заграничную
передачу, кто их знает, что здесь теперь возможно...
Рэй Чарльз снова стрелял на звук и приникал к клавишам.
Блюз со стрельбой.
Она тихонько постучала в его номер около десяти вечера. Устала
ужасно, сказала она, но глаза сияли. Знаешь, так здорово все прошло,
и, по-моему, я всем понравилась. Как я выгляжу, правда, хорошо?
Правда, я хорошенькая? Они говорили такие добрые слова, такие милые
люди. Знаешь, один, такой пожилой дядька, поцеловал меня прямо во
время записи. Смотрите, я целую русскую, и мы оба живы, говорит, и все
засмеялись, а мне перевели. А ты опять пьешь? Ну зачем? Будешь
глупеть, болеть, и я тебя брошу, я терпеть не могу пьяниц, мне их даже
не жалко...
Он смотрел на нее молча, исподлобья. На ощупь взял бутылку, вылил
последние капли в стакан, выпил. Разлепил стянутые от коньяка губы.
Слава Богу, живая, сказал он. Это все сон, этого ничего нет, нам
это снится, поняла? Это сон, ничего этого нет и быть не может, мы не
прилетали сюда, просто мы с тобой у себя дома, это наш с тобой дом...
Ты уже много выпил, вздохнула она. А что же не сон, спросила она,
что тогда не сон?..
Он молча потянулся к ней, встал, задев пустую бутылку, обнял,
сжимая изо всех сил.
Мы с тобой, сказал он, мы с тобой - единственная явь...
Ночью, когда от холостого выстрела танковой пушки лопнул и
рассыпался темный воздух, в звоне, доносящемся со всех сторон, -
осколки выбитых оконных стекол выпадали после выстрела еще какое-то
время - он кричал, забыв обо всем, кроме ее жизни: "Нет! Нет! Нет!" И,
столкнув ее на пол, навалившись, прикрывая, глядя в ее невидимое лицо,
повторял бесконечно: "Нет... нет... нет..."
И она понимала, что это он отвечает на ее слова, сказанные в
самолете.
Не хочу умирать, сказала она утром.
Нет, отвечал он в грохочущей и звенящей ночи, нет, ты не умрешь,
мы выживем - ведь это же я все придумываю, в конце концов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38