Он знал этот унылый поселок, как свою ладонь, здесь семнадцать
лет назад служил в комендантской роте.
Солдат в тулупе открыл ворота, заглянул в машину, козырнул. Потом
он долго запирал въезд. Наверное, утихомирились, думал он, больше
выезжать не будут, суки. Побродил по двору - нелепый ферзь среди белых
волн низких сугробов и черных проплешин еще не занесенной земли.
Подошел к светящемуся апельсиновым светом окну. Тени - длинные,
уродливые - двигались, поднимали стаканы, выпускали к потолку
сигаретный дым... Если сейчас двинуть стволом по окну и сразу дать
длинную, веером, можно за один раз достать всех, подумал солдат. Из
этого, в лампасах, воздух сразу выйдет, как из проколотого гондона...
И всех их бросит к стене, и они будут сползать по ней, оставляя
красные дорожки на светлом дереве, и нужно будет дать еще одну, и еще
- чтобы каждого достать в отдельности... Там наверняка останется
коньяк, и потом можно будет принять стакан, согреться... Он уже
замерз, а до смены час, и падла разводящий наверняка опять опоздает
минут на десять.
4
Прием устроила французская сторона в шикарном "Фукьеце" -
прелестная русская транскрипция - в новой Опере. Долго пили изысканное
белое, говорили, конечно, об удивительных переменах в России, лживое
ледяное оживление блестело в глазах. Самым честным оказался угрюмый
парень, сидевший между женою Редько и Ольгой, журналист из какого-то
эпатажного еженедельника - стриженный в скобку, в мятом черном пиджаке
и наглухо застегнутой жеваной рубахе без галстука. Он садил одну за
другой "Голуаз" без фильтра и на невнятном английско-русском
расспрашивал о службе в армии. Похоже, сказал он, что в вашем сценарии
есть немного правды. Вы служили, наверное, давно? Но память хорошая...
Законы триллера заставили вас сгустить краски, или?..
Начал было отвечать подробно, но перебил себя - слушайте, будет
очень неприлично, если я скажу, что выпил бы виски? Или хотя бы
розового - я не могу пить столько белого вина...
Все уже вставали из-за стола, стояли группками, курили, говорили
довольно громко. Леночка на своем диком английском все просвещала
бессловесного Бернара, при этом время от времени она громко хохотала
собственным шуткам, желе, упакованное в обтягивающие джинсы и
трикотажную фуфайку с блестками, тряслось. Редько беседовал с
американским продюсером, появившимся по случаю окончания съемок.
Продюсер был на голову выше длинного Редько, черный костюм сидел, как
на президенте, вишневый галстук был чуть распущен, русый чуб слегка
спадал на лоб, как у двадцатилетнего. Вблизи можно было разглядеть,
что ему не меньше пятидесяти... Редько убедительно гудел, из-под
расстегнутого ворота рубашки выбивался чудесный фуляр - сцена беседы
гения с финансистом была поставлена прекрасно. Жена Редько и Ольга
стояли рядом, создавая удачный второй план, - две светские дамы, одна
в темно-зеленом, другая в темно-лиловом, хорошее по цвету пятно...
Плевать, сказал парень, я сам выпил бы пива, пошли в бар, здесь
где-то должен быть.
Полые ледышки колокольчиками запели в стакане, виски после
холодного бесчувствия белого был словно пробуждение в тепле. Скажи,
спросил парень, отставляя пузатый пивной фужер, вы действительно уже
не собираетесь прийти в Европу на танках? А-а, обрадовался он, хоть ты
честно спросил о том единственном, что вас интересует!.. Вы нас просто
боялись всю жизнь и теперь не можете поверить в счастье - опасный
сосед-безумец, кажется, приходит в сознание... Плевать вам на нашу
свободу, вы просто боитесь за свое пиво. Правильно, спокойно
согласился парень, я боюсь за свое пиво. И, кроме того, я был в
Чехословакии тогда, в августе, я знаю, как выглядят ваши танки на фоне
готики. Сколько ж тебе лет, удивился он? Думаю, что мы ровесники,
сказал парень и ошибся только на два года - оказался старше. Да,
сказал он, если вы так выглядите, вам есть за что бояться...
Виски был уже третий, и парень пил пиво, как похмеляющийся
шоферюга, - втягивал мгновенно и тут же щелкал по пустой емкости,
чтобы разливала ее наполнил.
Сейчас здесь большая мода на вас, сказал парень, на вашу
политику, на вашу литературу, ваше кино. Но ты не должен обманываться:
если вы действительно станете такими, как все, мода пройдет, и вам
будет туго, нет опыта конкуренции, и потом, вы все равно останетесь не
совсем взрослыми. Я работал в Москве два года, вы все, не только
интеллектуалы, живете словно во сне. Я знаю, что такое русские
фантазии...
Мы не интеллектуалы, сказал он, мы интеллигенция.
Да, я знаю разницу, сказал парень, я думаю, в ней все дело... Это
ваше несчастье.
Это наша жизнь, сказал он.
На своем крохотном "остине", похожем на масштабно уменьшенную
модельку автомобиля, парень подвез их до гостиницы, приобнял его,
похлопав по плечу, поцеловался с Ольгой - и исчез навсегда, навсегда
застряв в памяти. Визитная карточка лежала в бумажнике, но он знал,
что никакого повода для встречи больше не будет.
- Устала ужасно, - сказала Ольга, - а в номер не хочется. Ты не
против пройтись?
Они вышли на rue Saint Andres des Art. По мостовой шла толпа,
обычный маскарад Левого Берега. В ярко освещенном книжно-пластиночном
магазине, открытом всю ночь, стоял одинокий человек в старой
английской шинели и косынке, повязанной на голове по-пиратски, и рылся
в постерах, сложенных в большие стоячие папки. Из греческих закусочных
падал на загаженную мостовую свет, в окнах крутились гигантские конусы
прессованного жарящегося мяса, и чернявые ребята стругали это мясо на
бутерброды ножами длиной с буденновскую шашку. У витрин магазина "Next
Stop", торгующего американским старьем, он, как всегда, задержался,
невозможно было пройти мимо верблюжьих даффл-котов и пиджаков из
толстого твида с кожаными заплатками на локтях. Эвелик, эвелик,
гардероб мой невелик, - вспомнил он идиотские стишки фарцовочных
шестидесятых, вспомнил эти петельки, свешивающиеся с воротников,
кожаные заплатки, клетчатые подкладки, лейблы, пуговицы футбольными
мячиками, за каждую тогда давали пятерку...
На углу, у метро и чаши фонтана, тусовались молодые американские
бродяги, они норовили сесть на мостовую маленькой площади, женщина-
полицейский, обве- шанная по поясу наручниками, кобурой с вылезающей
револьверной рукояткой и еще какой-то чертовщиной , хмуро наблюдала за
оборванцами и, как только они приземлялись, показывала рукой: встать,
вверх, встать, засранцы! Кобура лежала на ее крутой заднице, как седло
на крупе. Была она чернокожая. Пилотка высоко сидела на кудрях, на
огромном "афро".
К гостинице вернулись по бульвару, почти не разговаривая, как
обычно в последнее время, - все впечатления были уже высказаны, а
конфликты, чем ближе было возвращение, возникали все чаще. Но сегодня
удалось промолчать - и вдруг возник покой, благожелательность, даже
что-то вроде близости. Он почувствовал, что еще возможно жить, вместе
переживать день за днем и входить в утро без ощущения отчаяния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38