- Николай Егорович, не надо, - сказал я.
Сиделка поняла его желание.
- Михаила Михайловича?
Жуковский наклонил голову.
- Да...
Вскоре явился Ладошников. Николай Егорович обрадовался.
- Вот, вот... Достань, пожалуйста... мой доклад... "О динамике автомобиля"... Там, Алеша, ты найдешь... теорию... скольжения при гололедице... на поворотах... Возьми... Там тебе это пригодится.
Опять утомившись, он замолк. Потом, передохнув, обратился к Ладошникову:
- Миша... Знаешь, куда он уезжает?
- Николай Егорович, - сказал Ладошников. - Я тоже уеду...
- А ты куда?
- Тоже под Кронштадт. Уже решено. Я договорился с комиссаром...
- Как же это ты? А твой самолет? Не доведешь до испытаний?
- Вернусь и доведу. Николай Егорович, "милостивый государь" помнит, что вы ему сказали... И не будет... отсутствовать!
В дверь тихо постучали. Вошел, неслышно ступая, Родионов. Он был без шинели, в форменной военной гимнастерке. Николай Егорович беспокойно взглянул на него.
- Вы... тоже под Кронштадт?
- Да, - ответил Родионов.
- Ну, дай вам бог...
Парализованная желтая рука не шевельнулась, но другую руку Жуковский поднял, словно благословляя нас. Потом рука тяжело опустилась. Жуковский закрыл глаза. Сиделка сделала нам знак, чтобы мы оставили больного. Неловко, рывком, Ладошников поклонился любимому учителю и, круто повернувшись, пошел к двери.
Сиделка сказала:
- Николай Егорович, может быть, вам почитать?
- Нет, не надо... Я посижу так, подумаю о деревне. Скоро там, наверное, зажурчит под снегом, побегут ручейки в пруд. Помнишь, Алеша, наш пруд?
Я вспомнил, как двадцать лет назад видел Жуковского с черной курчавой, как у цыгана, бородой; как он крикнул нам, ребятам, с ореховской плотины: "А вы, дети, я вижу, совершенно не умеете купаться", как моментально сбросил просторный парусиновый костюм, прыгнул в воду и переплыл весь пруд с поднятыми над головой руками. Теперь это сильное, большое тело, сломленное годами, личным горем, параличом, неотвратимо угасало. Я ничего не ответил, не мог говорить.
Мы на цыпочках вышли. Больше я не видел Жуковского. Он тихо скончался через несколько дней, на рассвете 17 марта 1921 года, почти до последнего вздоха не теряя сознания.
28
Случилось так, что в этот же день и в этот час, 17 марта, перед рассветом - в час смерти великого русского ученого, который нас напутствовал, - начался штурм Кронштадта.
Наш маленький отряд в составе шестнадцати аэросаней, приданный штабу 7-й армии, сосредоточившейся против Кронштадта, находился на берегу моря в Ораниенбауме.
Я был назначен водителем саней No 2, а также помощником командира по технической части. Следующее место в боевой колонне отряда занимал Ладошников, водитель машины No 3. Четвертым номером управлял Гусин. Еще несколько саней были вверены другим нашим товарищам по "Компасу".
Мы укрывались за дачными садами и строениями, частью разбитыми от попаданий снарядов. Вдали, прямо перед нами, отделенная от нас восемью или десятью километрами ледяной глади, днем, в ясную погоду, виднелась темная полоска каменных зданий Кронштадта. В бинокль можно было разглядеть казармы, собор, причалы и силуэты линкоров, захваченных контрреволюционерами. Это были "Петропавловск", "Севастополь" и еще некоторые корабли, названия которых я сейчас не помню. Их еще сковывал лед. Но кругом все таяло. На нашем низком отлогом берегу кое-где уже обнажился песок. Дул влажный, теплый ветер. Лед на море потемнел, потерял блеск. На этой тусклой свинцовой ледяной равнине блестели лишь большие лужи морской, чуть зеленоватой воды в тех местах, куда угодили снаряды из Кронштадта. Кромка воды уже другого цвета, мутной, снеговой, разлилась поверх льда и у берега. Штурм нельзя было откладывать. Вот-вот залив мог вскрыться.
За несколько дней до нашего приезда уже была предпринята первая атака Кронштадта. Она оказалась неудачной. Тогда из Москвы со съезда партии прибыло около двухсот участников съезда, которые встали в строй с винтовками, как рядовые солдаты. Среди делегатов съезда, посланных на штурм Кронштадта, находился и Родионов.
Вечером, накануне штурма, он появился на короткое время у нас, в нашем отряде. Мы все дежурили около саней, даже спали в эти ночи в кабинках. Может быть, во мгле я не узнал бы Родионова, если бы не услышал негромкое характерное "нуте-с". Он у кого-то спрашивал:
- Нуте-с... Где командир отряда?
Из Кронштадта время от времени стреляли по нашему берегу. Незадолго до сумерек артиллерии мятежников удалось зажечь в Ораниенбауме два дома, и теперь пламя пожаров, треплющееся по ветру, служило для них ориентиром. Являясь не только водителем аэросаней No 2, но, как сказано, и помощником командира по технической части, я подошел на голос. В неверном - то меркнущем, то более ярком - красноватом полусвете я увидел Родионова. У него за плечом висела, точно у бойца, винтовка с привернутым штыком.
Да, он стал тут бойцом, одним из тех, кого разумеют, когда говорят, что в батальоне или в роте столько-то штыков. Полк, в рядах которого он находился, занял исходные позиции здесь же, в Ораниенбауме, поблизости от нас, и Родионов, рядовой этого полка и одновременно политический комиссар бронесил республики, зашел на часок в наш отряд, в единственную механизированную военную часть, которая могла вместе с пехотой участвовать в предстоящем штурме, действовать на этом непрочном, рыхлом льду, уже не выдерживающем тяжести броневиков или пушек.
Я подошел. Родионов узнал меня.
- А, товарищ Бережков?
- Так точно, товарищ Родионов.
- Нуте-с, как поработали? Как машины? В порядке?
Я поднял большой палец, чего в красноватой мгле он, вероятно, не увидел.
- В порядке, товарищ Родионов.
Так же сдержанно, немногословно он задал еще несколько вопросов о готовности отряда и выслушал мои ответы. Потом спросил:
- Флаги получены? Розданы?
- Какие флаги? Нет, товарищ Родионов...
- Вот как... Где же ваш штаб? Где командир?
Мы показали ему помещение штаба - сарай, к которому тянулись шнуры проводов. Родионов направился туда. Через некоторое время в штаб вызвали всех водителей - командиров саней.
Внутри сарай был освещен маленькой электролампочкой, работающей от аккумулятора. На столе лежала большая, как скатерть, топографическая карта нашего берега и Кронштадтской крепости, карта, где будто разлилась голубая краска моря, то более густая, то светлеющая, то есть с указаниями глубин, которые, если бы уж пришлось попасть под лед, были для нас, как вы сами понимаете, в совершенно одинаковой степени малоинтересны. Тут же на столе высилась стопка сложенных вчетверо полотнищ алого, почти огненного шелка. Как оказалось, это было шестнадцать - по числу саней - длинных красных вымпелов, приготовленных для нас.
Командиром нашего отряда был кронштадтский моряк Мельников, коммунист, когда-то механик миноносца "Новик", давно, чуть ли не с начала гражданской войны, воевавший на суше, водивший броневики и аэросани, смелый, спокойный красавец исполин, демонстративно сменивший в эти дни шинель на прежнюю морскую форму - на черный бушлат и бескозырку с ленточками.
Мы, добровольцы из Москвы, были обмундированы по-красноармейски. Ладошников, в солдатской папахе, с жестяной красной звездой, в серой шинели, стянутой поясным ремнем, раньше всех нас приобретший здесь, в отряде, военную собранность, подтянутость, сидел рядом со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141