Однако не следует удивляться ее острому чувству зависимости, она ощущала свое подчиненное состояние как несправедливость и со всей живостью юного возраста пыталась отомстить за обиду своим бестактным наставницам. Она делала это без злого умысла, и ее мщение сводилось к грубоватым шуткам, которые обидчивость возводила в степень преступления. Безобидной игрой слов Мария-Антуанетта порождала у своих уязвленных жертв резкое недоброжелательство. Разумеется, не было никакого дурного умысла в том, чтобы наделить насмешливыми прозвищами стареющих дам, окрестив их «вековухами», называть придворных недотрог «поднятыми воротниками» или «почтой» разносчиков слухов, но все, награжденные ею этими забавными прозвищами, никогда не могли простить ту, которая потешалась над их достоинством.
Озлобленность росла, недоброжелательство увеличивалось, и Мария-Антуанетта, почувствовав, что ей нужны подруги, наметила несколько молодых женщин и сблизилась с ними. Среди них были мадам де Пикиньи, мадам де Сен-Мегрен (интриганка, подсунутая Л а Вогюйоном и быстро разоблаченная), мадам де Косее, позже мадам де Ламбаль. А в сердцах не попавших в их число закипела ревность.
В тот момент, когда этой женщине, которую подавали как врага Франции, выпало взойти на трон, ее со всех сторон окружала недоброжелательность, и даже ее супруг начал вызывать недоверие у Ла Во-гюйона. Собственный наставник стал относиться к нему значительно прохладнее. В таком неустойчивом положении исправить все могло возвращение Шуазеля на пост министра. Партия ханжей и все недруги молодой королевы, предвидевшие возможность такого поворота событий, были начеку. Мадам Аделаида, герцог д'Эгийон и иезуит Радонвилье имели большое влияние на Людовика XVI и навязали ему Морепа, близкого родственника д'Эгийона, давнишнего наперсника герцога Беррийского, такого же, как и герцог, заклятого противника Шуазеля, мадам де Помпадур и их проавстрийской политики. Он окружил себя людьми, близкими герцогу Беррийскому, вроде Де Мюи, или враждебными австрийскому дому, вроде Верженов. Несмотря на присутствие Тюрго, министерство иностранных дел в тот момент совершенно определенно не благоволило Марии-Антуанетте, а мадам Аделаида, всегда оказывавшая на короля большое влияние, добавила сюда подозрение в легкомысленных и неосмотрительных действиях королевы. Собственно говоря, окружение не хотело ничего ей прощать, и малейшая инфантильность возводилась в преступление, по мнению этих добрых, горевших возмущением людей, заслуживающее отречения от престола. Когда на следующий день после коронации новая королева принимала поздравления от придворных дам, один незначительный инцидент вновь распалил их гнев. Одна из фрейлин удостоилась насмешки за свой возраст, и королева веером прикрыла улыбку. Это вызвало всеобщее возмущение. На королеву негодовали за отсутствие уважения к респектабельным женщинам, и на следующий день в Версале распространилась песенка — настоящий шантаж в пользу отречения:
Двадцатилетняя малышка-королева,
Так к людям относиться не годится,
Вы снова попадете за границу.
Немного позже маленькая невинная забава добавила ей вины. Пожелав увидеть восход солнца, королева однажды отправилась на вершину горы Марли-в обществе своих фрейлин и герцога Шартрского, но без сопровождения короля. Этого оказалось достаточно, чтобы поднялся шум, позорящий ее в высшей степени, и тут же возник злобный пасквиль «Пробуждение Авроры», полный клеветнических намеков.
Коварство двора компенсировалось популярностью королевы среди французского народа. Ее считали капризной и шаловливой красавицей, но она славилась великодушием, милосердием и щедростью. Эти же качества стали приписывать и Людовику XVI в надежде, что его царствование будет добрым и благополучным. В королеве было много благопристойности и простоты. Не обладая влиянием на министров, она так же мало могла повлиять и на короля, человека, от природы замкнутого, и удерживалась министрами на втором плане. Мария-Антуанетта не обманывалась относительно своего положения и жаловалась своему брату, Иосифу II, как свидетельствует это письмо, опубликованное Фон Арнетом и приведенное Гонкурами в их биографии королевы:
«Признаюсь вам, что политические дела мне не подчинены. Природная подозрительность короля поддерживалась прежде всего его гувернером еще до нашего брака. Господин де Ла Вогюйон напугал его, внушив, что его жена мечтает захватить над ним власть, и этот же черный человек пичкал своего подопечного всякими выдумками против Австрийского дома. Господин де Морепа, едва ли не с теми же намерениями и злобой, счел нужным поддерживать эти идеи в короле. Господин де Вержен также разделяет их взгляды и, возможно, через свою иностранную корреспонденцию пытается распространять ложь и всякие измышления. (…) Я не таю иллюзий относительно моего положения и знаю, что в области политики не являюсь сколько-нибудь заметным авторитетом для короля. (…) Так что мои признания, дорогой брат, не могут обнадежить в отношении моего самолюбия, но я не хочу ничего от вас скрывать. (…)».
Даже лишенная власти королева остается королевой, и даже при таком дворе, как французский двор Людовика XVI, где пышно цвели алчность и интриги, придворные совершенно естественно спешили снискать ее благосклонность, и если им это не удавалось, росло число ее недругов. Дружба королевы и связанные с этим блага были предметом самого жесткого соперничества. Самая незначительная милость к кому-то одному вызывала сильнейшее раздражение у всех остальных и стоила счастливцу неприязни окружающих. То, что Мария-Антуанетта демонстрировала привязанность к своему брату, что вполне нормально между родственниками, вызывало не просто порицание, а постоянно подпитываемое предубеждение против «австриячки». В 1775 году эрцгерцог Максимилиан посетил Париж. Тотчас между французскими принцами крови и австрийским гостем начались пререкания по поводу этикета и старшинства, и Мария-Антуанетта совершенно естественно поддержала сторону своего брата. Этого оказалось достаточно, чтобы укоренившаяся подозрительность вспыхнула с новой силой, и молодую королеву обвинили в том, что она слишком горячо отстаивает интересы Австрии, чем порождает антифранцузские настроения. Ее друзья вызывали недовольство двора по причинам более общего характера. Когда королева демонстрировала свое расположение к мадам де Ламбаль, которую она назначила обер-гофмейстериной, то все фрейлины, не удовлетворенные в своем тщеславии, очень шумно выразили неодобрение по поводу возвышения этой фаворитки на такую важную должность. Дальше стало еще хуже: недовольство двора распространилось на общественное мнение в целом. Сначала это вылилось в насмешку: подтрунивали над головными уборами, прическами и нарядами королевы, но вскоре на нее повесили более серьезное обвинение. Она мотовка, поговаривали в народе, она прожигает государственные средства и толкает к разорению те семьи, где женщины пускаются в непомерные расходы, состязаясь с королевой в элегантности. Эти упреки быстро приняли угрожающий тон, и от кого же они исходили? От придворных дам, менее всего заслуживавших уважения, от тех самых, которые при Людовике XV бесстыдно скомпрометировали себя связями с мадам Дюбарри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Озлобленность росла, недоброжелательство увеличивалось, и Мария-Антуанетта, почувствовав, что ей нужны подруги, наметила несколько молодых женщин и сблизилась с ними. Среди них были мадам де Пикиньи, мадам де Сен-Мегрен (интриганка, подсунутая Л а Вогюйоном и быстро разоблаченная), мадам де Косее, позже мадам де Ламбаль. А в сердцах не попавших в их число закипела ревность.
В тот момент, когда этой женщине, которую подавали как врага Франции, выпало взойти на трон, ее со всех сторон окружала недоброжелательность, и даже ее супруг начал вызывать недоверие у Ла Во-гюйона. Собственный наставник стал относиться к нему значительно прохладнее. В таком неустойчивом положении исправить все могло возвращение Шуазеля на пост министра. Партия ханжей и все недруги молодой королевы, предвидевшие возможность такого поворота событий, были начеку. Мадам Аделаида, герцог д'Эгийон и иезуит Радонвилье имели большое влияние на Людовика XVI и навязали ему Морепа, близкого родственника д'Эгийона, давнишнего наперсника герцога Беррийского, такого же, как и герцог, заклятого противника Шуазеля, мадам де Помпадур и их проавстрийской политики. Он окружил себя людьми, близкими герцогу Беррийскому, вроде Де Мюи, или враждебными австрийскому дому, вроде Верженов. Несмотря на присутствие Тюрго, министерство иностранных дел в тот момент совершенно определенно не благоволило Марии-Антуанетте, а мадам Аделаида, всегда оказывавшая на короля большое влияние, добавила сюда подозрение в легкомысленных и неосмотрительных действиях королевы. Собственно говоря, окружение не хотело ничего ей прощать, и малейшая инфантильность возводилась в преступление, по мнению этих добрых, горевших возмущением людей, заслуживающее отречения от престола. Когда на следующий день после коронации новая королева принимала поздравления от придворных дам, один незначительный инцидент вновь распалил их гнев. Одна из фрейлин удостоилась насмешки за свой возраст, и королева веером прикрыла улыбку. Это вызвало всеобщее возмущение. На королеву негодовали за отсутствие уважения к респектабельным женщинам, и на следующий день в Версале распространилась песенка — настоящий шантаж в пользу отречения:
Двадцатилетняя малышка-королева,
Так к людям относиться не годится,
Вы снова попадете за границу.
Немного позже маленькая невинная забава добавила ей вины. Пожелав увидеть восход солнца, королева однажды отправилась на вершину горы Марли-в обществе своих фрейлин и герцога Шартрского, но без сопровождения короля. Этого оказалось достаточно, чтобы поднялся шум, позорящий ее в высшей степени, и тут же возник злобный пасквиль «Пробуждение Авроры», полный клеветнических намеков.
Коварство двора компенсировалось популярностью королевы среди французского народа. Ее считали капризной и шаловливой красавицей, но она славилась великодушием, милосердием и щедростью. Эти же качества стали приписывать и Людовику XVI в надежде, что его царствование будет добрым и благополучным. В королеве было много благопристойности и простоты. Не обладая влиянием на министров, она так же мало могла повлиять и на короля, человека, от природы замкнутого, и удерживалась министрами на втором плане. Мария-Антуанетта не обманывалась относительно своего положения и жаловалась своему брату, Иосифу II, как свидетельствует это письмо, опубликованное Фон Арнетом и приведенное Гонкурами в их биографии королевы:
«Признаюсь вам, что политические дела мне не подчинены. Природная подозрительность короля поддерживалась прежде всего его гувернером еще до нашего брака. Господин де Ла Вогюйон напугал его, внушив, что его жена мечтает захватить над ним власть, и этот же черный человек пичкал своего подопечного всякими выдумками против Австрийского дома. Господин де Морепа, едва ли не с теми же намерениями и злобой, счел нужным поддерживать эти идеи в короле. Господин де Вержен также разделяет их взгляды и, возможно, через свою иностранную корреспонденцию пытается распространять ложь и всякие измышления. (…) Я не таю иллюзий относительно моего положения и знаю, что в области политики не являюсь сколько-нибудь заметным авторитетом для короля. (…) Так что мои признания, дорогой брат, не могут обнадежить в отношении моего самолюбия, но я не хочу ничего от вас скрывать. (…)».
Даже лишенная власти королева остается королевой, и даже при таком дворе, как французский двор Людовика XVI, где пышно цвели алчность и интриги, придворные совершенно естественно спешили снискать ее благосклонность, и если им это не удавалось, росло число ее недругов. Дружба королевы и связанные с этим блага были предметом самого жесткого соперничества. Самая незначительная милость к кому-то одному вызывала сильнейшее раздражение у всех остальных и стоила счастливцу неприязни окружающих. То, что Мария-Антуанетта демонстрировала привязанность к своему брату, что вполне нормально между родственниками, вызывало не просто порицание, а постоянно подпитываемое предубеждение против «австриячки». В 1775 году эрцгерцог Максимилиан посетил Париж. Тотчас между французскими принцами крови и австрийским гостем начались пререкания по поводу этикета и старшинства, и Мария-Антуанетта совершенно естественно поддержала сторону своего брата. Этого оказалось достаточно, чтобы укоренившаяся подозрительность вспыхнула с новой силой, и молодую королеву обвинили в том, что она слишком горячо отстаивает интересы Австрии, чем порождает антифранцузские настроения. Ее друзья вызывали недовольство двора по причинам более общего характера. Когда королева демонстрировала свое расположение к мадам де Ламбаль, которую она назначила обер-гофмейстериной, то все фрейлины, не удовлетворенные в своем тщеславии, очень шумно выразили неодобрение по поводу возвышения этой фаворитки на такую важную должность. Дальше стало еще хуже: недовольство двора распространилось на общественное мнение в целом. Сначала это вылилось в насмешку: подтрунивали над головными уборами, прическами и нарядами королевы, но вскоре на нее повесили более серьезное обвинение. Она мотовка, поговаривали в народе, она прожигает государственные средства и толкает к разорению те семьи, где женщины пускаются в непомерные расходы, состязаясь с королевой в элегантности. Эти упреки быстро приняли угрожающий тон, и от кого же они исходили? От придворных дам, менее всего заслуживавших уважения, от тех самых, которые при Людовике XV бесстыдно скомпрометировали себя связями с мадам Дюбарри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59