-- Пища твоим мозгам, -- объявил он, ставя на стол бамбуковый поднос. Он налил мне прозрачного мясного бульона и заставил съесть мачаку по-сонорански. -- Сам приготовил, -- заметил он.
Смесь из взбитых яиц, нарезанного мяса, лука и красного жгучего перца была просто восхитительной. -- Когда ты закончишь, я свожу тебя в кино.
-- Когда я поем? -- взволнованно спросила я, запихнув в рот тортилью.
-- Когда закончишь писать, -- пояснил он.
После того, как я разделалась с едой, он сказал, что мне нужно познакомиться с собакой.
-- Иначе ты не сможешь никуда выйти. Даже просто в туалет.
Я хотела сказать, что, в общем-то, уже видела собаку и выходила ночью из дома, но он быстрым движением головы позвал меня за собой во двор. Большая черная собака, свернувшись, лежала в тени высокой изгороди, сплетенной из тростника. Смотритель присел на корточки рядом с псом и почесал его за ушами. Наклонившись еще ниже, он шепнул что-то зверю на ухо.
Неожиданно смотритель встал. Испугавшись, я отпрянула назад и приземлилась на мягкое место. Собака заскулила, а смотритель одним невероятным прыжком перепрыгнул через высокую изгородь. Я вскочила на ноги и собралась было бежать, но собака вытянула свои передние лапы и положила их мне на ноги. Сквозь туфли чувствовалась их тяжесть. Собака посмотрела на меня и разинула свою пасть, широко зевнув. Язык и челюсти у нее были иссиня-черными.
-- Это признак превосходной родословной.
Я так испугалась, услышав голос смотрителя за спиной, что повернулась кругом, снова потеряла равновесие и свалилась на собаку. Сначала я не осмеливалась пошевелиться, а потом медленно повернула голову. На меня уставились ее янтарные глаза. Собака обнажила зубы, но не с рычанием, а с самой дружелюбной собачьей улыбкой.
-- Вы стали друзьями, -- произнес смотритель, помогая мне подняться. -- Теперь тебе пора начать писать свою работу.
Я горела желанием выполнить свою задачу. Я писала долгие часы, как-то не замечая времени. Не то чтобы я была настолько поглощена своей работой, что потеряла счет времени. Скорее время, казалось, трансформировалось в пространство. То есть я начала ощущать время как промежутки -- промежутки между появлениями Эсперансы.
Каждый день где-то в середине утра, когда я завтракала -тем, что было оставлено на кухне, -- неожиданно появлялась она, казалось, бесшумно материализуясь из вечной голубоватой дымки, которая висела в кухне, точно облако. Она неизменно расчесывала мои волосы грубой деревянной расческой, не произнося ни слова. Я тоже молчала.
Во второй половине дня я снова встречала ее. Так же бесшумно она возникала во дворе под аркой, сидя в своем кресле-качалке. Часами она смотрела в пространство, как будто видела что-то за пределами человеческого зрения. В это время между нами не было никакого контакта, кроме кивка головы или улыбки. Тем не менее я знала, что нахожусь под защитой ее молчания.
Собака всегда была рядом со мной, как будто смотритель приказал ей это. Она сопровождала меня днем и ночью, даже в туалет. Особенно я ждала наших прогулок в конце дня, когда мы вдвоем с собакой мчались через поля к деревьям, разделяющим земельные участки. Там мы обычно сидели в тени, глядя в пространство, как Эсперанса. Иногда мне казалось, что можно протянуть руку и потрогать горы, поднимающиеся вдалеке. Я слушала, как ветерок шелестит ветвями и ждала, когда желтый свет заходящего солнца превратит листочки в золотые колокольчики; ждала, когда листья станут синими и, наконец, черными. Тогда мы с собакой мчались назад к дому, чтобы не слышать тихого голоса ветра, рассказывающего об одиночестве этой сухой земли.
На четвертый день я проснулась от испуга. Из-за двери, ведущей во двор, послышался голос. -- Пора вставать, лентяйка. -- В голосе смотрителя было вялое безразличие.
-- Почему ты не заходишь? Где ты все это время пропадал? -- Ответа не последовало. Я села, укутавшись в одеяло, в ожидании, что он появится, слишком напряженная и сонная, чтобы самой выйти и посмотреть, что это он прячется. Через некоторое время я поднялась и вышла во двор. Никого. Чтобы окончательно проснуться, я вылила несколько черпаков холодной воды себе на голову.
Мой завтрак этим утром был иным: Эсперанса не появилась. Приступив к работе, я поняла, что и собака исчезла. Я равнодушно листала книги. Для работы не было ни сил, ни желания. Я подолгу просто сидела за столом, уставясь через дверь на далекие горы.
Прозрачная послеполуденная тишина время от времени нарушалась негромким кудахтаньем кур, ищущих в земле зерна, да звонким стрекотанием цикад, звеневшем в синем безоблачном небе, как будто все еще был полдень.
Я почти задремала, как вдруг услышала во дворе какой-то шум. Я быстро подняла глаза. Смотритель и собака лежали бок о бок на соломенной циновке в тени ограды. Что-то необычное было в том, как они лежали, растянувшись на циновке. Они были настолько неподвижны, что казались мертвыми.
Охваченная беспокойством и любопытством, я на цыпочках подошла к ним. Смотритель заметил мое присутствие раньше собаки. Он нарочито широко открыл глаза, затем одним движением быстро сел, скрестив ноги, и спросил: -- Соскучилась?
-- Конечно! -- воскликнула я, нервно засмеявшись. С его стороны это был странный вопрос. -- Почему ты не зашел ко мне утром? -- Поглядев на его ничего не выражающее лицо, я добавила: -- Где ты пропадал три дня?
Вместо ответа он строго спросил:
-- Как продвигается работа?
Я была настолько ошарашена его прямотой, что не знала, что и сказать: то ли надо было ответить, что это не его дело, то ли стоило признаться, что я застряла.
-- Не ищи объяснений. Просто скажи мне честно. Скажи, что тебе нужна моя компетентная оценка статьи.
Боясь рассмеяться, я присела рядом с собакой и почесала ее за ушами.
-- Ну? Не можешь признаться, что без меня ты беспомощна? -- настаивал смотритель.
Не зная его настроения, я подумала, что лучше не буду с ним спорить, и сказала, что за весь день не написала ни строчки, а ждала его, зная, что только он может меня спасти. Я заверила его, что не мои профессора, а он должен решать мою судьбу, как аспиранта.
Смотритель просиял улыбкой и попросил принести ему мою рукопись.
-- Она на английском, -- специально сказала я. -- Ты не сможешь прочесть ее.
Уверенность в том, что я не настолько плохо воспитана, помешала мне сказать, что он все равно бы ничего не понял, даже если бы она была на испанском.
Он настаивал на своем. Я принесла работу. Он разложил листы вокруг себя, некоторые на циновке, некоторые на пыльной земле, потом достал из кармана рубашки очки в металлической оправе и надел их.
-- Очень важно выглядеть ученым, -- прошептал он, наклонившись к собаке. Пес поднял одно ухо, потом глухо заворчал, как бы соглашаясь с ним. Собака поменяла позу, и смотритель жестом велел мне сесть между ними.
Сосредоточенно изучая отдельные листы на земле, он напоминал начитанную строгую сову. Он неодобрительно цокал языком, почесывал затылок, складывал и перекладывал листы, как бы пытаясь отыскать связь, ускользающую от него.
От сидения в одном положении у меня заболели шея и плечи. Вздыхая от нетерпения, я прислонилась к изгороди и закрыла глаза. Несмотря на возрастающее раздражение, должно быть, я задремала, потому что вдруг испугалась внезапного навязчивого звона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Смесь из взбитых яиц, нарезанного мяса, лука и красного жгучего перца была просто восхитительной. -- Когда ты закончишь, я свожу тебя в кино.
-- Когда я поем? -- взволнованно спросила я, запихнув в рот тортилью.
-- Когда закончишь писать, -- пояснил он.
После того, как я разделалась с едой, он сказал, что мне нужно познакомиться с собакой.
-- Иначе ты не сможешь никуда выйти. Даже просто в туалет.
Я хотела сказать, что, в общем-то, уже видела собаку и выходила ночью из дома, но он быстрым движением головы позвал меня за собой во двор. Большая черная собака, свернувшись, лежала в тени высокой изгороди, сплетенной из тростника. Смотритель присел на корточки рядом с псом и почесал его за ушами. Наклонившись еще ниже, он шепнул что-то зверю на ухо.
Неожиданно смотритель встал. Испугавшись, я отпрянула назад и приземлилась на мягкое место. Собака заскулила, а смотритель одним невероятным прыжком перепрыгнул через высокую изгородь. Я вскочила на ноги и собралась было бежать, но собака вытянула свои передние лапы и положила их мне на ноги. Сквозь туфли чувствовалась их тяжесть. Собака посмотрела на меня и разинула свою пасть, широко зевнув. Язык и челюсти у нее были иссиня-черными.
-- Это признак превосходной родословной.
Я так испугалась, услышав голос смотрителя за спиной, что повернулась кругом, снова потеряла равновесие и свалилась на собаку. Сначала я не осмеливалась пошевелиться, а потом медленно повернула голову. На меня уставились ее янтарные глаза. Собака обнажила зубы, но не с рычанием, а с самой дружелюбной собачьей улыбкой.
-- Вы стали друзьями, -- произнес смотритель, помогая мне подняться. -- Теперь тебе пора начать писать свою работу.
Я горела желанием выполнить свою задачу. Я писала долгие часы, как-то не замечая времени. Не то чтобы я была настолько поглощена своей работой, что потеряла счет времени. Скорее время, казалось, трансформировалось в пространство. То есть я начала ощущать время как промежутки -- промежутки между появлениями Эсперансы.
Каждый день где-то в середине утра, когда я завтракала -тем, что было оставлено на кухне, -- неожиданно появлялась она, казалось, бесшумно материализуясь из вечной голубоватой дымки, которая висела в кухне, точно облако. Она неизменно расчесывала мои волосы грубой деревянной расческой, не произнося ни слова. Я тоже молчала.
Во второй половине дня я снова встречала ее. Так же бесшумно она возникала во дворе под аркой, сидя в своем кресле-качалке. Часами она смотрела в пространство, как будто видела что-то за пределами человеческого зрения. В это время между нами не было никакого контакта, кроме кивка головы или улыбки. Тем не менее я знала, что нахожусь под защитой ее молчания.
Собака всегда была рядом со мной, как будто смотритель приказал ей это. Она сопровождала меня днем и ночью, даже в туалет. Особенно я ждала наших прогулок в конце дня, когда мы вдвоем с собакой мчались через поля к деревьям, разделяющим земельные участки. Там мы обычно сидели в тени, глядя в пространство, как Эсперанса. Иногда мне казалось, что можно протянуть руку и потрогать горы, поднимающиеся вдалеке. Я слушала, как ветерок шелестит ветвями и ждала, когда желтый свет заходящего солнца превратит листочки в золотые колокольчики; ждала, когда листья станут синими и, наконец, черными. Тогда мы с собакой мчались назад к дому, чтобы не слышать тихого голоса ветра, рассказывающего об одиночестве этой сухой земли.
На четвертый день я проснулась от испуга. Из-за двери, ведущей во двор, послышался голос. -- Пора вставать, лентяйка. -- В голосе смотрителя было вялое безразличие.
-- Почему ты не заходишь? Где ты все это время пропадал? -- Ответа не последовало. Я села, укутавшись в одеяло, в ожидании, что он появится, слишком напряженная и сонная, чтобы самой выйти и посмотреть, что это он прячется. Через некоторое время я поднялась и вышла во двор. Никого. Чтобы окончательно проснуться, я вылила несколько черпаков холодной воды себе на голову.
Мой завтрак этим утром был иным: Эсперанса не появилась. Приступив к работе, я поняла, что и собака исчезла. Я равнодушно листала книги. Для работы не было ни сил, ни желания. Я подолгу просто сидела за столом, уставясь через дверь на далекие горы.
Прозрачная послеполуденная тишина время от времени нарушалась негромким кудахтаньем кур, ищущих в земле зерна, да звонким стрекотанием цикад, звеневшем в синем безоблачном небе, как будто все еще был полдень.
Я почти задремала, как вдруг услышала во дворе какой-то шум. Я быстро подняла глаза. Смотритель и собака лежали бок о бок на соломенной циновке в тени ограды. Что-то необычное было в том, как они лежали, растянувшись на циновке. Они были настолько неподвижны, что казались мертвыми.
Охваченная беспокойством и любопытством, я на цыпочках подошла к ним. Смотритель заметил мое присутствие раньше собаки. Он нарочито широко открыл глаза, затем одним движением быстро сел, скрестив ноги, и спросил: -- Соскучилась?
-- Конечно! -- воскликнула я, нервно засмеявшись. С его стороны это был странный вопрос. -- Почему ты не зашел ко мне утром? -- Поглядев на его ничего не выражающее лицо, я добавила: -- Где ты пропадал три дня?
Вместо ответа он строго спросил:
-- Как продвигается работа?
Я была настолько ошарашена его прямотой, что не знала, что и сказать: то ли надо было ответить, что это не его дело, то ли стоило признаться, что я застряла.
-- Не ищи объяснений. Просто скажи мне честно. Скажи, что тебе нужна моя компетентная оценка статьи.
Боясь рассмеяться, я присела рядом с собакой и почесала ее за ушами.
-- Ну? Не можешь признаться, что без меня ты беспомощна? -- настаивал смотритель.
Не зная его настроения, я подумала, что лучше не буду с ним спорить, и сказала, что за весь день не написала ни строчки, а ждала его, зная, что только он может меня спасти. Я заверила его, что не мои профессора, а он должен решать мою судьбу, как аспиранта.
Смотритель просиял улыбкой и попросил принести ему мою рукопись.
-- Она на английском, -- специально сказала я. -- Ты не сможешь прочесть ее.
Уверенность в том, что я не настолько плохо воспитана, помешала мне сказать, что он все равно бы ничего не понял, даже если бы она была на испанском.
Он настаивал на своем. Я принесла работу. Он разложил листы вокруг себя, некоторые на циновке, некоторые на пыльной земле, потом достал из кармана рубашки очки в металлической оправе и надел их.
-- Очень важно выглядеть ученым, -- прошептал он, наклонившись к собаке. Пес поднял одно ухо, потом глухо заворчал, как бы соглашаясь с ним. Собака поменяла позу, и смотритель жестом велел мне сесть между ними.
Сосредоточенно изучая отдельные листы на земле, он напоминал начитанную строгую сову. Он неодобрительно цокал языком, почесывал затылок, складывал и перекладывал листы, как бы пытаясь отыскать связь, ускользающую от него.
От сидения в одном положении у меня заболели шея и плечи. Вздыхая от нетерпения, я прислонилась к изгороди и закрыла глаза. Несмотря на возрастающее раздражение, должно быть, я задремала, потому что вдруг испугалась внезапного навязчивого звона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88