Нет.
Но в наличии хотя бы временное затишье.
— Так вы собираетесь взяться за него? — спрашиваю.
— Да, — кивает Джин, — похоже, положение действительно серьезное. Конечно, это будет непросто.
Я собрался было спросить: «На каком языке вы будете с ним говорить?» — но сам же и ответил себе. Конечно же, на языке Бога!
С любым человеком это обязательно бы получилось. С Мориканом?..
Господь может говорить с каменной стеной и заставить ее откликнуться. Но человеческое сознание может быть глуше и непроницаемей, чем даже стальная стена. Как там говорят индусы? «Если Бог захочет укрыться, Он укроется в человеке».
Тем вечером, поднимаясь по садовым ступенькам, чтобы взглянуть на округу перед тем, как уйти в дом, я встретил Джин, вплывающую в калитку. В одной руке она держала фонарь, а в другой — что-то, похожее на книгу. Она словно скользила по воздуху. Нет, конечно, ноги ее ступали по земле, но тело было невесомым. Она казалась прекрасней, лучезарней, чем всегда. Подлинный посланец света и любви, мира и чистоты. За несколько лет, прошедших с нашей первой встречи на Биг-Сурской почте, она заметно изменилась. Все то, во что она верила, чем занималась, преобразило ее не только физически, но умственно и духовно. Если б в тот момент я был Мориканом, то тут же бы исцелился.
Но ничего не получилось. То есть совершенно. Полный провал — от начала до конца.
Наутро Морикан представил мне полный отчет. Он был не только разъярен, но и оскорблен.
— Какой абсурд! — кричал он. — Разве я малое дитя, дурак, идиот, чтобы меня пичкали подобной чушью?
Я дал ему выпустить пар. Успокоившись, он поведал мне подробности, по крайней мере, самую важную, с его точки зрения. Ложкой дегтя в бочке меда оказалась всего лишь «Наука и здоровье»! По словам Морикана, он изо всех сил старался уловить, о чем толкует Джин Уортон — но, видимо, почти ничего не понял. То, что она говорила, ему было достаточно трудно уразуметь, но потом, уже уходя, она сунула ему под нос книжку этой самой Мэри Бейкер Эдди, настоятельно посоветовав прочесть кое-какие места и поразмыслить над ними. Она подчеркнула те абзацы, на которые, по ее мнению, стоило обратить особое внимание. Пользы Морикану от «Ключа к Священному писанию», разумеется, было не больше, чем от букваря. И даже меньше. Всю жизнь он опровергал, высмеивал, отметал подобный «вздор». Он ждал, что Джин Уортон возложением рук, магическими пассами поможет ему изгнать демона, который заставляет его чесаться день и ночь. Меньше всего он жаждал духовного истолкования искусства исцеления. Или, что ближе к правде, — не стремился услышать, что может излечиться сам, больше того, должен излечиться сам!
Когда я чуть позже встретил Джин и пересказал слова Морикана, она объяснила, что оставила ему книгу вовсе не с тем, чтобы сделать из него адепта «Христианской науки», но просто чтобы он на какое-то время перестал думать о себе. Она достаточно хорошо понимает его, его французский, и готова схватиться с ним снова и нынче вечером, и завтра, сколько понадобится. Она признала, что, возможно, ошиблась, дав ему книгу Мэри Бейкер Эдди. Впрочем, добавила она, был бы он открытым, восприимчивым хоть самую малость, книга так не возмутила бы его. Человек, доведенный до отчаяния, может найти утешение в чем угодно, иногда даже в том, что ему не по душе.
Все эти разговоры о «Ключе к Священному писанию» побудили меня самому заглянуть в злополучную книгу. Я кое-что читал о Мэри Бейкер Эдди, но ее книгу, что довольно странно, прочитать как-то не удосужился. Я сразу понял, что меня ожидает приятный сюрприз. Мэри Бейкер Эдди стала для меня очень реальной. Скептическое мнение о ней улетучилось. Она предстала передо мной как великая душа, земная, да, насквозь земная, но исполненная сияющего света, преображенная откровением, которое может снизойти на любого из нас, если наша душа достаточно велика и достаточно открыта, чтобы вместить его.
Что до Морикана, то мы словно лишили его последней опоры. Никогда еще он не был в такой депрессии. Совершенно подавленный, жалкий, несчастный. Каждый вечер он стенал, как привидение. Перед обедом, вместо aperitif он угощал нас зрелищем своих язв. «Это бесчеловечно, — говорил он. — Вы должны что-то сделать. Если б можно было принять горячую ванну!»
У нас не было ванны. У нас не было чудодейственных лекарств. У нас не было ничего, кроме слов, пустых слов. Так или иначе, теперь он был грешником, горящим в адском огне и взывающим о милости к дьяволу.
Один из вечеров перед окончательным разрывом я вижу как сейчас. Он запомнился мне потому, что чуть раньше в тот же вечер, когда мы еще обедали, неприязнь к Вэл, сидевшей рядом с ним, вырвалась у Морикана с такой силой, что я никогда не смогу этого забыть. Вэл стало скучно слушать наш разговор, и она принялась играть ножами и вилками, греметь тарелками, делала все, чтобы привлечь к себе внимание. Неожиданно она шаловливо схватила кусок хлеба, лежавший рядом с тарелкой Морикана. В ярости он выхватил у нее хлеб и положил по другую сторону тарелки. Меня поразил не столько его раздраженный жест, сколько то, как он при этом взглянул на нее. Это был взгляд ненависти, взгляд человека, настолько не владеющего собой, что способен даже на убийство. Я так и не забыл этого и не простил.
Час или два спустя, когда Вэл уже спала, он пустился в долгий рассказ, который я приведу в двух словах. Не помню уж, что побудило его к этому, но история была о ребенке, девочке лет восьми-девяти, и заняла чуть ли не весь вечер.
По обыкновению, затевая свой рассказ, он прятал его начало в мелкой вязи необязательного зачина. И пока он не упомянул Пассаж Жофруа, я (следовавший за ним по grand boulevards ) и не подозревал, что он рассказывает историю. Как нарочно Пассаж Жофруа — одна из тех галерей, с которыми у меня связано много воспоминаний. Столько всего произошло со мной — в былые годы, — когда я бродил по этому известному зданию. Я имею в виду, произошло в душе, события, писать о которых не приходит в голову, потому что это слишком мимолетно, слишком неуловимо, слишком глубоко.
И тут, потрясенный, я вдруг понимаю, что Морикан следует по пятам за женщиной с дочерью. Они только что завернули в Пассаж, наверно, поглазеть на витрины. Когда он пошел за ними, почему, как давно , уже не имело значения. Захватило меня, приковало к нему мое внимание то внутреннее возбуждение, которое выдавали его глаза и жесты.
Сперва я решил, что его заинтересовала мать. Он нарисовал ее портрет быстрыми, искусными мазками, как живописец. Изобразил так, как только Морикан способен изобразить женщину подобного сорта. Ему потребовалось лишь несколько слов, чтобы разоблачить ее, лишив неописуемых одежд, ореола псевдоматеринства, маски дамы, прогуливающейся по бульвару с невинным маленьким агнцем. Он увидел ее насквозь в тот миг, когда она свернула в Пассаж Жофруа, в тот самый момент, когда она на какую-то долю секунды заколебалась, словно собираясь оглянуться, но не оглянулась. Тогда он понял, что она знает: он следует за ней.
Тягостно было слушать, как он восторгается маленькой девочкой. Что же так его в ней восхищало? Вид порочного ангела !
Описание его было настолько графично, настолько дьявольски подробно, что я поневоле готов был поверить, что ребенок погряз в грехе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Но в наличии хотя бы временное затишье.
— Так вы собираетесь взяться за него? — спрашиваю.
— Да, — кивает Джин, — похоже, положение действительно серьезное. Конечно, это будет непросто.
Я собрался было спросить: «На каком языке вы будете с ним говорить?» — но сам же и ответил себе. Конечно же, на языке Бога!
С любым человеком это обязательно бы получилось. С Мориканом?..
Господь может говорить с каменной стеной и заставить ее откликнуться. Но человеческое сознание может быть глуше и непроницаемей, чем даже стальная стена. Как там говорят индусы? «Если Бог захочет укрыться, Он укроется в человеке».
Тем вечером, поднимаясь по садовым ступенькам, чтобы взглянуть на округу перед тем, как уйти в дом, я встретил Джин, вплывающую в калитку. В одной руке она держала фонарь, а в другой — что-то, похожее на книгу. Она словно скользила по воздуху. Нет, конечно, ноги ее ступали по земле, но тело было невесомым. Она казалась прекрасней, лучезарней, чем всегда. Подлинный посланец света и любви, мира и чистоты. За несколько лет, прошедших с нашей первой встречи на Биг-Сурской почте, она заметно изменилась. Все то, во что она верила, чем занималась, преобразило ее не только физически, но умственно и духовно. Если б в тот момент я был Мориканом, то тут же бы исцелился.
Но ничего не получилось. То есть совершенно. Полный провал — от начала до конца.
Наутро Морикан представил мне полный отчет. Он был не только разъярен, но и оскорблен.
— Какой абсурд! — кричал он. — Разве я малое дитя, дурак, идиот, чтобы меня пичкали подобной чушью?
Я дал ему выпустить пар. Успокоившись, он поведал мне подробности, по крайней мере, самую важную, с его точки зрения. Ложкой дегтя в бочке меда оказалась всего лишь «Наука и здоровье»! По словам Морикана, он изо всех сил старался уловить, о чем толкует Джин Уортон — но, видимо, почти ничего не понял. То, что она говорила, ему было достаточно трудно уразуметь, но потом, уже уходя, она сунула ему под нос книжку этой самой Мэри Бейкер Эдди, настоятельно посоветовав прочесть кое-какие места и поразмыслить над ними. Она подчеркнула те абзацы, на которые, по ее мнению, стоило обратить особое внимание. Пользы Морикану от «Ключа к Священному писанию», разумеется, было не больше, чем от букваря. И даже меньше. Всю жизнь он опровергал, высмеивал, отметал подобный «вздор». Он ждал, что Джин Уортон возложением рук, магическими пассами поможет ему изгнать демона, который заставляет его чесаться день и ночь. Меньше всего он жаждал духовного истолкования искусства исцеления. Или, что ближе к правде, — не стремился услышать, что может излечиться сам, больше того, должен излечиться сам!
Когда я чуть позже встретил Джин и пересказал слова Морикана, она объяснила, что оставила ему книгу вовсе не с тем, чтобы сделать из него адепта «Христианской науки», но просто чтобы он на какое-то время перестал думать о себе. Она достаточно хорошо понимает его, его французский, и готова схватиться с ним снова и нынче вечером, и завтра, сколько понадобится. Она признала, что, возможно, ошиблась, дав ему книгу Мэри Бейкер Эдди. Впрочем, добавила она, был бы он открытым, восприимчивым хоть самую малость, книга так не возмутила бы его. Человек, доведенный до отчаяния, может найти утешение в чем угодно, иногда даже в том, что ему не по душе.
Все эти разговоры о «Ключе к Священному писанию» побудили меня самому заглянуть в злополучную книгу. Я кое-что читал о Мэри Бейкер Эдди, но ее книгу, что довольно странно, прочитать как-то не удосужился. Я сразу понял, что меня ожидает приятный сюрприз. Мэри Бейкер Эдди стала для меня очень реальной. Скептическое мнение о ней улетучилось. Она предстала передо мной как великая душа, земная, да, насквозь земная, но исполненная сияющего света, преображенная откровением, которое может снизойти на любого из нас, если наша душа достаточно велика и достаточно открыта, чтобы вместить его.
Что до Морикана, то мы словно лишили его последней опоры. Никогда еще он не был в такой депрессии. Совершенно подавленный, жалкий, несчастный. Каждый вечер он стенал, как привидение. Перед обедом, вместо aperitif он угощал нас зрелищем своих язв. «Это бесчеловечно, — говорил он. — Вы должны что-то сделать. Если б можно было принять горячую ванну!»
У нас не было ванны. У нас не было чудодейственных лекарств. У нас не было ничего, кроме слов, пустых слов. Так или иначе, теперь он был грешником, горящим в адском огне и взывающим о милости к дьяволу.
Один из вечеров перед окончательным разрывом я вижу как сейчас. Он запомнился мне потому, что чуть раньше в тот же вечер, когда мы еще обедали, неприязнь к Вэл, сидевшей рядом с ним, вырвалась у Морикана с такой силой, что я никогда не смогу этого забыть. Вэл стало скучно слушать наш разговор, и она принялась играть ножами и вилками, греметь тарелками, делала все, чтобы привлечь к себе внимание. Неожиданно она шаловливо схватила кусок хлеба, лежавший рядом с тарелкой Морикана. В ярости он выхватил у нее хлеб и положил по другую сторону тарелки. Меня поразил не столько его раздраженный жест, сколько то, как он при этом взглянул на нее. Это был взгляд ненависти, взгляд человека, настолько не владеющего собой, что способен даже на убийство. Я так и не забыл этого и не простил.
Час или два спустя, когда Вэл уже спала, он пустился в долгий рассказ, который я приведу в двух словах. Не помню уж, что побудило его к этому, но история была о ребенке, девочке лет восьми-девяти, и заняла чуть ли не весь вечер.
По обыкновению, затевая свой рассказ, он прятал его начало в мелкой вязи необязательного зачина. И пока он не упомянул Пассаж Жофруа, я (следовавший за ним по grand boulevards ) и не подозревал, что он рассказывает историю. Как нарочно Пассаж Жофруа — одна из тех галерей, с которыми у меня связано много воспоминаний. Столько всего произошло со мной — в былые годы, — когда я бродил по этому известному зданию. Я имею в виду, произошло в душе, события, писать о которых не приходит в голову, потому что это слишком мимолетно, слишком неуловимо, слишком глубоко.
И тут, потрясенный, я вдруг понимаю, что Морикан следует по пятам за женщиной с дочерью. Они только что завернули в Пассаж, наверно, поглазеть на витрины. Когда он пошел за ними, почему, как давно , уже не имело значения. Захватило меня, приковало к нему мое внимание то внутреннее возбуждение, которое выдавали его глаза и жесты.
Сперва я решил, что его заинтересовала мать. Он нарисовал ее портрет быстрыми, искусными мазками, как живописец. Изобразил так, как только Морикан способен изобразить женщину подобного сорта. Ему потребовалось лишь несколько слов, чтобы разоблачить ее, лишив неописуемых одежд, ореола псевдоматеринства, маски дамы, прогуливающейся по бульвару с невинным маленьким агнцем. Он увидел ее насквозь в тот миг, когда она свернула в Пассаж Жофруа, в тот самый момент, когда она на какую-то долю секунды заколебалась, словно собираясь оглянуться, но не оглянулась. Тогда он понял, что она знает: он следует за ней.
Тягостно было слушать, как он восторгается маленькой девочкой. Что же так его в ней восхищало? Вид порочного ангела !
Описание его было настолько графично, настолько дьявольски подробно, что я поневоле готов был поверить, что ребенок погряз в грехе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113