Граф Северин Потоцкий (1762–1829) получил образование за границей, в Люцерне и Женеве. В юности он был пылким польским патриотом и играл заметную роль в деятельности реформаторского Четырехлетнего сейма. Он был знаком с Тадеушем Чацким, энергично отстаивавшим в Сейме необходимость еврейской реформы. Затем Потоцкий примкнул к тем полякам, которые надеялись, что национальное возрождение настанет в их стране благодаря русскому трону, и в 1793 г. начал службу в России. Он был дружен с царевичем Александром Павловичем, что впоследствии привело его на высшие государственные должности. Среди них был и пост члена российского Сената, на котором Потоцкий деятельно прослужил много лет.
Кочубей, Чарторыйский и Потоцкий имели много общего. Все они были завзятыми либералами, каких множество появилось в начале александровского царствования. Они были приверженцами французского рационализма с его постулатом об образовании и «просвещении» как исходных двигателях совершенствования общества. Потоцкий и вошел в историю России, главным образом, благодаря своим трудам на ниве просвещения. В 1802 г. он был назначен главой Особого школьного комитета при Министерстве народного просвещения. Потом, в 1803–1817 гг., он служил начальником Харьковского учебного округа, где, прежде всего, пытался вывести Харьковский университет на европейский уровень. В Сенате он работал в Третьем департаменте, ведавшем наукой, образованием, искусствами, а также вопросами, связанными со статусом евреев.
К деятельности в сфере народного просвещения был в значительной мере причастен и Чарторыйский – в 1803 г. его назначили руководить образованием в польских губерниях. Он весьма целенаправленно использовал учебные заведения, а особенно – Виленскии университет, для распространения польского национализма. По воспоминаниям Чарторыйского,
«Виленский университет был чисто польским, и в четыре года вся русская Польша покрылась школами, в которых процветало польское национальное чувство. Университет, в который я назначил самых выдающихся литераторов и ученых в стране, наряду с заслуженными иностранными профессорами, руководил этим движением необыкновенно усердно и разумно. Последствия этого, о которых русские потом глубоко сожалели, в то время, казалось, естественно проистекали из благородных намерений императора в отношении поляков».
Из этих слов Чарторыйского вытекают важные выводы: если школы можно использовать для того, чтобы сделать поляков хорошими гражданами Польши, то отчего бы не попытаться при их помощи сделать из евреев хороших российских верноподданных? Именно это и предусматривалось статьями об образовании в «Положении о евреях» 1804 г., особенно в части преподавания европейских языков.
Кочубей также занимался вопросами народного образования, а в 1801 г. был назначен членом Комиссии народного просвещения в Новороссийской и Астраханской губерниях. Поскольку и Державин признавал важность образования, то, по крайней мере, в этом вопросе в Комитете царило единодушие. В том же году, когда появилось «Положение о евреях», Александр дал ход глубинной реформе университетского образования, имевшей много схожих черт с еврейской реформой. Неудивительно поэтому, что первые десять статей «Положения» касались различных аспектов образования и просвещения евреев.
В деятельности Еврейского комитета играли важную роль и другие его сотрудники, но их участие хуже отражено в документах. Многие историки предполагали, что каждый член Комитета был уполномочен привлечь себе в помощь собственного «эксперта по еврейским делам». Сам Державин в свое время намеревался собрать несколько старейшин и прославленных раввинов для сотрудничества в практическом воплощении идей его «Мнения». В частности, он особо рекомендовал назначить консультантом Комитета Ноту Хаимовича Ноткина. Ноткин являлся естественным кандидатом на этот пост, так как обладал одновременно важными экономическими связями с высшей русской бюрократией и явно выраженным стремлением преобразовать жизнь евреев. Он уже подавал проекты реформы генерал-прокурору Алексею Куракину в 1797 г. и Державину в 1800 г. По мнению Ю.Гессена, под влиянием того варианта реформы, который Ноткин представил в Еврейский комитет, удалось смягчить многие крайности державинского проекта.
Богатый купец и подрядчик из Белоруссии Абрам Перетц также был связан с Комитетом. Д.Фишман назвал его «еврейским помощником Сперанского». Перетц занимался налоговыми откупами, подрядами в кораблестроении, соляной торговлей и был в Петербурге человеком известным; первоначально же прочность его положения гарантировалась связями с фаворитом императрицы, Григорием Потемкиным. Он был близок с Михаилом Сперанским и другими русскими государственными деятелями. Родной дом Перетца в Могилеве являлся центром для финансовой и экономической верхушки белорусского еврейства, среди которой были и первые последователи берлинской Гаскалы. Поэтому вполне естественно, что в числе петербургских домашних Перетца оказался писатель Лейб Невахович, считающийся основоположником еврейской литературы на русском языке. Перебравшись в северную столицу, Перетц оторвался от еврейских корней – он даже не входил в правление Еврейского погребального общества в Санкт-Петербурге, единственного общинного института в городе, которой неизменно возглавляла элита общины. В конце концов семья Перетца после 1813 г. перешла в православие. О степени их ассимилированности в русском обществе говорит то, что сын Перетца, Григорий, был замешан в восстании декабристов 1825 г. Неудивительно поэтому, что Перетц не проявлял такого же энтузиазма по поводу еврейской реформы, как Ноткин, и не соперничал с ним за влияние в Комитете.
Ноткин и Перетц принадлежали к старому, традиционному типу еврейского политика – штадлана, или высокопоставленного посредника. А Иегуда Лейб бен Hoax (или Лейб Невахович), живший в петербургском доме Перетца, воплощал совершенно новый для России тип политического деятеля – еврейского публициста. Подобные публицисты, представленные во Франции Исааком де Пинто и Залкиндом Гурвитцем. использовали свое литературное дарование и виртуозное владение языком страны, чтобы занять место рядом с христианскими авторами, такими, как Х. – В.Дом, в борьбе за «гражданское совершенствование» евреев.
Неваховича часто считают одним из первых, если не самым первым, русским маскилом. По мнению Д.Фишмана, вариант его сочинения «Вопль дщери иудейской» на иврите «являлся сколь апологетическим произведением, столь и трактатом в русле Гаскалы». Следует отметить, что, даже порвав связь с иудаизмом и перейдя в христианство, Невахович сохранил интерес к Гаскале. Так, его имя значится среди подписчиков первоначального печатного органа берлинской Гаскалы, «Га-Меасеф», на 1809 г.. Каковы бы ни были его идейные связи с маскилами, ничто в начале карьеры Неваховича не предвещало неизбежного разрыва между традиционалистами и Гаскалой. Совсем наоборот: Невахович выступал как официальный переводчик с еврейского на русский в знаменитом деле Шнеура Залмана и упомянул об освобождении главы хасидов в оде на восшествие Александра I на престол в 1801 г..
Невахович первым из русских евреев попытался воздействовать на их восприятие русским обществом, издав в Санкт-Петербурге в 1803 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89