И лишь где-то глубоко лежал тяжёлый, едкий осадок:
"Не воротится!"
Дядя Марк пришёл через два дня утром, и показалось, как будто в доме выставили рамы, а все комнаты налились бодрым весенним воздухом. Он сразу же остановился перед Шакиром, разглядел его серое лицо с коротко подстриженными седыми усами и ровной густой бородкой и вдруг заговорил с ним по-татарски. Шакир как будто даже испугался, изумлённо вскинул вверх брови, открыл рот, точно задохнувшись, и, обнажая обломки чёрных, выкрошившихся зубов, стал смеяться взвизгивающим, радостным смехом.
- Хороший народ татаре! - уверенно сказал гость Кожемякину. - Думают медленно, но честно. Они ещё дадут себя знать, подождите, батенька мой!
И уже по-русски начал рассказывать Шакиру, что в Персии явились проповедники нового закона, Баба, Яхья, Беха-Улла, и написана священная книга Китабе-Акдес.
- Сказано в ней, - слышал Кожемякин внятный, повышенный бас, - "пусть человек гордится тем, что любит род человеческий..."
Путая русскую речь с татарской, Шакир тревожно и жадно спрашивал о чём-то, а Максим, возившийся в углу, развязывая тяжёлый кожаный сундук, взмахнул головою и сказал:
- Им, татарам, да жидам ещё, конечно, надо всех любить - они в чужих людях живут.
- Ты бы, Максим, погодил со словами! - недовольно проворчал Кожемякин, а дядя Марк, быстрым жестом распахнув бороду, спросил:
- А нам, русским?
Максим, сердито раздёргивая верёвки, ответил:
- Мы - у себя...
- Он - дерзкой! - сказал Шакир, ласково смеясь. - Молодой такой!
Тогда Максим выпрямился, оглянул всех и, уходя из горницы с верёвкой в руках, буркнул:
- Молодость не грех, да и не глупость...
- Сердит! - весело крикнул дядя Марк вслед ему, и Кожемякин сконфуженно прибавил:
- Глуп ещё, вы уж не того...
Дядя Марк положил руку на плечо ему.
- У арабов, батя мой, есть пословица: "Глупость честной молодости поучительнее деяний злой старости".
И начал внимательно расспрашивать про Максима, выбирая из сундука бельё, книги, какие-то свёртки бумаг.
"Точно он - с ребёнком, со мной", - безобидно подумал Кожемякин.
Этот человек со всеми вёл себя одинаково: он, видимо, говорил всё, что хотел сказать, и всё, что он говорил, звучало убедительно, во всём чувствовалось отношение к людям властное, командующее, но доброе, дружелюбное.
В течение первого дня он раза два подшутил над Максимом, а вечером, в кухне, уже сидел на корточках перед его сундуком, разбирал книжки и, небрежно швыряя их на пол, говорил:
- Это - дрянь, это - тоже, - тоже...
Заложив руки за спину, рыжий парень стоял сзади него, искривив губы.
- Да вы сами-то - читали? - с сердцем спросил он наконец.
Дядя Марк подвинул к нему рукою отброшенные книги, предлагая:
- Бери любую, спрашивай, о чём в ней речь идёт, ну!
- Не хочу, - вздохнув, молвил Максим.
- Ага, струсил!
- Нисколько даже!
- Говори! Вот я тебе могу дать книжки, получше твоих.
Максим тоже присел на корточки, недоверчиво спрашивая:
- Дадите?
- Уж дам!
- У вас - про что?
- Про всё. Про жизнь, про народ.
- Народ я и без книг знаю, - сказал парень, снова вздохнув.
Дядя Марк крякнул, сел на пол и обнял колени руками.
- Знаешь?
- А конечно. Эка мудрость!
- Ты мне, брат, расскажи про народ, сделай милость! - попросил старик как будто серьёзно, а Шакир весело засмеялся, да и Кожемякину смешно стало.
- Хохотать - легко! - сказал Максим, вставая и сердито хмурясь. Схватил шапку, нахлобучил её и пошёл в сени, бормоча: - Для смеха ума не надо.
- Ого-о! - воскликнул старик, весело блестя глазами.
- Ухи надо трепать, - посоветовал Шакир, сердито взмахнув рукой.
- Зачем? Мы, брат, ему мозги встреплем...
Дядя Марк легко встал с пола, потянулся и сказал:
- Чайку бы попить, а?
"Упокой господи светлую душу его с праведниками твоими", - мысленно сказал Кожемякин, перекрестясь, и, взяв тетрадь, снова углубился в свои записи.
"Ко всякому человеку дядя Марк подходит просто, как будто давно зная его, и смотрит в глаза прямо, словно бы говоря взглядом:
"Не стесняйся, брат, видал я людей гораздо хуже тебя, говори всё прямо!"
Все и говорят с ним без оглядки, особенно Максим.
- Люди, - говорит, - мне подозрительны, правды ни в ком нет, доброта их обманна и не нужны они мне.
А дядя Марк смеётся:
- Так-таки и не нужны? Ты погоди, цыплёнок, кукареку петь, погоди!
Сердится Максим-то, а хмурость его как будто линять стала, и дерзостью своей меньше кичится он.
Вчера дядя Марк рассказывал Шакиру татарскую книгу, а я себе некоторые изречения её записал:
"Возьмите законы бога руками силы и могущества и покиньте законы невежд".
"Скоро всё, что в мире, исчезнет, и останутся одни добрые дела".
Впутался Максим, начал горячо утверждать, что русские проповедники умнее татар, а дядя Марк сразу и погасил огонь его, спросив:
- Ты прошлый раз говорил, что в чертей не веришь?
- И не верю.
- Так. А весьма уважаемый наш писатель Серафим Святогорец говорит: "Если не верить в существование демонов, то надобно всё священное писание и самую церковь отвергать, а за это в первое воскресенье великого поста полагается на подобных вольнодумцев анафема". Как же ты теперь чувствуешь себя, еретик?
Заёрзал парень, угрюмо говорит:
- Один какой-то...
Дядя Марк обещал ему с десяток других подобных представить, а парень просит:
- Серафима этого дайте.
Смеётся старик.
- Не веришь мне?
А Максим сердится.
- Не вам, а ему.
И на сей раз - не убежал. А Шакир, седой шайтан, с праздником, - так весь и сияет, глядит же на старика столь мило, что и на Евгенью Петровну не глядел так. Великое и прекрасное зрелище являет собою человек, имеющий здравый ум и доброе сердце, без прикрасы можно сказать, что таковой весьма подобен вешнему солнцу".
"Дни идут с незаметной быстротой и каждый оставляет добрую память о себе, чего раньше не было.
Писарь из полиции приходил, тайно вызвал меня и упрекал, что опять я пустил в дом подозрительного человека.
- Надо же, - говорю, - жить-то ему у кого-нибудь.
Допытывался, о чём старик говорит, что делает, успокоил я его, дал трёшницу и даже за ворота проводил. Очень хотелось посоветовать ему: вы бы, ребята, за собой следили в базарные дни, да и всегда. За чистыми людьми наблюдаете, а у самих носы всегда в дерьме попачканы, - начальство!
Дяде Марку не скажу об этом, совестно и стыдно за город. В кои-то веки прибыл чистый человек, а им уж и тошно.
Слушал я вчера, как он на заводе ребят про песни спрашивал и поговорки, а после, в горнице, за чаем рассказывал мне:
-- Поговорка - большая вещь, в ней народная мысль, как масло, густо сбита. Вот, примерно: "Коль народишко ссорится - воеводы сытно кормятся, а будь жизнь смирна - воеводам ни зерна". Другая: "Не там город, где городьба, а где ума поболе", - это народ сложил в ту пору, когда ещё цену и силу ума понимал верно. А пришло другое время, он отметил: "Силу копят не умом, а дубьём да рублём", "Не суй бороду близко городу" - замечаете: как будто два народа составляли эти речения, один - смелый, умный, а другой хитроват, но как будто пришиблен и немножко подхалим.
Пословиц он знает, видно, сотни. На всякое человечье слово надобно внимание обращать, тогда и будет тебе всё понятно, а я жил разиня рот да глядел через головы и дожил до того, что вижу себя дураком на поминках: мне говорят - "хорош был покойник", а я на это - "удались блинки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
"Не воротится!"
Дядя Марк пришёл через два дня утром, и показалось, как будто в доме выставили рамы, а все комнаты налились бодрым весенним воздухом. Он сразу же остановился перед Шакиром, разглядел его серое лицо с коротко подстриженными седыми усами и ровной густой бородкой и вдруг заговорил с ним по-татарски. Шакир как будто даже испугался, изумлённо вскинул вверх брови, открыл рот, точно задохнувшись, и, обнажая обломки чёрных, выкрошившихся зубов, стал смеяться взвизгивающим, радостным смехом.
- Хороший народ татаре! - уверенно сказал гость Кожемякину. - Думают медленно, но честно. Они ещё дадут себя знать, подождите, батенька мой!
И уже по-русски начал рассказывать Шакиру, что в Персии явились проповедники нового закона, Баба, Яхья, Беха-Улла, и написана священная книга Китабе-Акдес.
- Сказано в ней, - слышал Кожемякин внятный, повышенный бас, - "пусть человек гордится тем, что любит род человеческий..."
Путая русскую речь с татарской, Шакир тревожно и жадно спрашивал о чём-то, а Максим, возившийся в углу, развязывая тяжёлый кожаный сундук, взмахнул головою и сказал:
- Им, татарам, да жидам ещё, конечно, надо всех любить - они в чужих людях живут.
- Ты бы, Максим, погодил со словами! - недовольно проворчал Кожемякин, а дядя Марк, быстрым жестом распахнув бороду, спросил:
- А нам, русским?
Максим, сердито раздёргивая верёвки, ответил:
- Мы - у себя...
- Он - дерзкой! - сказал Шакир, ласково смеясь. - Молодой такой!
Тогда Максим выпрямился, оглянул всех и, уходя из горницы с верёвкой в руках, буркнул:
- Молодость не грех, да и не глупость...
- Сердит! - весело крикнул дядя Марк вслед ему, и Кожемякин сконфуженно прибавил:
- Глуп ещё, вы уж не того...
Дядя Марк положил руку на плечо ему.
- У арабов, батя мой, есть пословица: "Глупость честной молодости поучительнее деяний злой старости".
И начал внимательно расспрашивать про Максима, выбирая из сундука бельё, книги, какие-то свёртки бумаг.
"Точно он - с ребёнком, со мной", - безобидно подумал Кожемякин.
Этот человек со всеми вёл себя одинаково: он, видимо, говорил всё, что хотел сказать, и всё, что он говорил, звучало убедительно, во всём чувствовалось отношение к людям властное, командующее, но доброе, дружелюбное.
В течение первого дня он раза два подшутил над Максимом, а вечером, в кухне, уже сидел на корточках перед его сундуком, разбирал книжки и, небрежно швыряя их на пол, говорил:
- Это - дрянь, это - тоже, - тоже...
Заложив руки за спину, рыжий парень стоял сзади него, искривив губы.
- Да вы сами-то - читали? - с сердцем спросил он наконец.
Дядя Марк подвинул к нему рукою отброшенные книги, предлагая:
- Бери любую, спрашивай, о чём в ней речь идёт, ну!
- Не хочу, - вздохнув, молвил Максим.
- Ага, струсил!
- Нисколько даже!
- Говори! Вот я тебе могу дать книжки, получше твоих.
Максим тоже присел на корточки, недоверчиво спрашивая:
- Дадите?
- Уж дам!
- У вас - про что?
- Про всё. Про жизнь, про народ.
- Народ я и без книг знаю, - сказал парень, снова вздохнув.
Дядя Марк крякнул, сел на пол и обнял колени руками.
- Знаешь?
- А конечно. Эка мудрость!
- Ты мне, брат, расскажи про народ, сделай милость! - попросил старик как будто серьёзно, а Шакир весело засмеялся, да и Кожемякину смешно стало.
- Хохотать - легко! - сказал Максим, вставая и сердито хмурясь. Схватил шапку, нахлобучил её и пошёл в сени, бормоча: - Для смеха ума не надо.
- Ого-о! - воскликнул старик, весело блестя глазами.
- Ухи надо трепать, - посоветовал Шакир, сердито взмахнув рукой.
- Зачем? Мы, брат, ему мозги встреплем...
Дядя Марк легко встал с пола, потянулся и сказал:
- Чайку бы попить, а?
"Упокой господи светлую душу его с праведниками твоими", - мысленно сказал Кожемякин, перекрестясь, и, взяв тетрадь, снова углубился в свои записи.
"Ко всякому человеку дядя Марк подходит просто, как будто давно зная его, и смотрит в глаза прямо, словно бы говоря взглядом:
"Не стесняйся, брат, видал я людей гораздо хуже тебя, говори всё прямо!"
Все и говорят с ним без оглядки, особенно Максим.
- Люди, - говорит, - мне подозрительны, правды ни в ком нет, доброта их обманна и не нужны они мне.
А дядя Марк смеётся:
- Так-таки и не нужны? Ты погоди, цыплёнок, кукареку петь, погоди!
Сердится Максим-то, а хмурость его как будто линять стала, и дерзостью своей меньше кичится он.
Вчера дядя Марк рассказывал Шакиру татарскую книгу, а я себе некоторые изречения её записал:
"Возьмите законы бога руками силы и могущества и покиньте законы невежд".
"Скоро всё, что в мире, исчезнет, и останутся одни добрые дела".
Впутался Максим, начал горячо утверждать, что русские проповедники умнее татар, а дядя Марк сразу и погасил огонь его, спросив:
- Ты прошлый раз говорил, что в чертей не веришь?
- И не верю.
- Так. А весьма уважаемый наш писатель Серафим Святогорец говорит: "Если не верить в существование демонов, то надобно всё священное писание и самую церковь отвергать, а за это в первое воскресенье великого поста полагается на подобных вольнодумцев анафема". Как же ты теперь чувствуешь себя, еретик?
Заёрзал парень, угрюмо говорит:
- Один какой-то...
Дядя Марк обещал ему с десяток других подобных представить, а парень просит:
- Серафима этого дайте.
Смеётся старик.
- Не веришь мне?
А Максим сердится.
- Не вам, а ему.
И на сей раз - не убежал. А Шакир, седой шайтан, с праздником, - так весь и сияет, глядит же на старика столь мило, что и на Евгенью Петровну не глядел так. Великое и прекрасное зрелище являет собою человек, имеющий здравый ум и доброе сердце, без прикрасы можно сказать, что таковой весьма подобен вешнему солнцу".
"Дни идут с незаметной быстротой и каждый оставляет добрую память о себе, чего раньше не было.
Писарь из полиции приходил, тайно вызвал меня и упрекал, что опять я пустил в дом подозрительного человека.
- Надо же, - говорю, - жить-то ему у кого-нибудь.
Допытывался, о чём старик говорит, что делает, успокоил я его, дал трёшницу и даже за ворота проводил. Очень хотелось посоветовать ему: вы бы, ребята, за собой следили в базарные дни, да и всегда. За чистыми людьми наблюдаете, а у самих носы всегда в дерьме попачканы, - начальство!
Дяде Марку не скажу об этом, совестно и стыдно за город. В кои-то веки прибыл чистый человек, а им уж и тошно.
Слушал я вчера, как он на заводе ребят про песни спрашивал и поговорки, а после, в горнице, за чаем рассказывал мне:
-- Поговорка - большая вещь, в ней народная мысль, как масло, густо сбита. Вот, примерно: "Коль народишко ссорится - воеводы сытно кормятся, а будь жизнь смирна - воеводам ни зерна". Другая: "Не там город, где городьба, а где ума поболе", - это народ сложил в ту пору, когда ещё цену и силу ума понимал верно. А пришло другое время, он отметил: "Силу копят не умом, а дубьём да рублём", "Не суй бороду близко городу" - замечаете: как будто два народа составляли эти речения, один - смелый, умный, а другой хитроват, но как будто пришиблен и немножко подхалим.
Пословиц он знает, видно, сотни. На всякое человечье слово надобно внимание обращать, тогда и будет тебе всё понятно, а я жил разиня рот да глядел через головы и дожил до того, что вижу себя дураком на поминках: мне говорят - "хорош был покойник", а я на это - "удались блинки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118