Он был внутри ее тела.
– Сможем ли мы продвинуться дальше? – спросил он. – Это конец, Стефани? У нашего брака нет ни одного шанса?
Она еще не задавала себе такой прямой вопрос. Услышав его, она немного испугалась. Действительно, разве не перед этим они оказались? Их свадьба была всего два дня назад.
– Я не знаю, – сказала она. – Алистер, я не знаю тебя. Я знаю всего несколько вещей о тебе, но их не так много. Я вообще тебя не знаю. Ты ничего мне не рассказывал. Ты мне чужой.
– А ты хочешь узнать меня? – спросил он. – Или уже слишком поздно?
Она хочет узнать его, внезапно поняла она. Теперь, когда он больше не был богом, его можно было узнать. Несмотря на внушительный титул, богатство и невероятную гордость, он был мужчиной. Мужчиной, как она была женщиной. Она хотела узнать его. Она хотела знать, кого она отвергнет – или примет. Но не было ли слишком поздно принимать подобное решение – теперь, после свадьбы? Он молча стоял, спокойно ожидая ее ответа.
– Я хочу узнать тебя, – сказала она. Она увидела, что он перевел дыхание.
– Тогда ты узнаешь меня, – сказал он. – Все следующие дни и недели, Стефани, говорить буду я. Это дастся мне нелегко. Меня приучили к скрытности. Это было частью моего воспитания. Это было неотъемлемой частью моей взрослой жизни. Но для тебя я буду говорить. Я сделаю все, чтобы ты узнала, кто я.
– Наш брак настолько для тебя важен? – спросила она.
– Да.
Он дал ответ не колеблясь, но не объяснил, почему именно для него был важен их брак, хотя она ждала этого. Для него будет унизительным, если их союз разобьется в самом начале. Ему страшно оказаться без спутницы на всю жизнь. Для него будет ужасным лишиться надежды, всякой надежды получить наследника в этом браке – если, конечно, он не намеревался нарушить обещание. А может, их брак был важен для него по-другому, в более личном смысле? Она не знала. Она не знала его. Она решила не ждать, пока он задаст самый последний вопрос.
– Алистер, – сказала она, – ты можешь прийти ко мне сегодня ночью, если захочешь.
Неважно, что будет дальше, неважно, каким будет ее окончательное решение, поняла она, но она даст ему сына, если будет физически способна на это.
– Спасибо, – сказал он. – Ты устала, дорогая. Я оставлю тебя отдыхать. Я приду за тобой в гардеробную, чтобы провести к ужину.
– Да, – сказала она.
Он сделал несколько шагов по направлению к ней, обеими руками взял ее правую руку и поднял к губам.
Потом он ушел.
За те несколько минут, что она стояла, прежде чем пойти в гардеробную, она поняла одно. Это была первая ясная мысль, которая возникла в ее голове за то время, что прошло после его рокового признания. Многое оказалось разрушенным. Она не была уверена, что что-то удастся создать заново. Она не была уверена ни в чем, кроме одного. Она была рада, что он не был богом. Она была рада, что он оказался простым мужчиной.
Она провела пальцами левой руки по тому месту, куда только что прикоснулись его губы.
Беседы легко давались ему. Это было необходимой частью воспитания для любой леди и любого джентльмена из высшего света. Это было искусством, но он так долго упражнялся в нем, что почти не задумывался над этим. Он почти инстинктивно знал, с кем следует обсуждать книги и последние идеи, с кем – политику и экономику, а с кем следует беседовать о моде и обмениваться сплетнями. Тот же инстинкт подсказывал ему, в каких случаях он должен задавать тон беседе сам, а в каких – следовать собеседнику.
Он никогда не боялся пауз в разговоре. Порой молчание может быть приятным и дружеским. Если же оно становилось неловким, он всегда знал, чем заполнить его.
Но сегодняшнее молчание измучило его. Оно было каким-то громким и обвиняющим, каким-то болезненным и невыносимым.
Беседа за ужином, которая, если и прерывалась, то всякий раз не больше, чем на минуту, тоже была неловкой. Еще никогда ему не приходилось говорить только на одну тему, а он только теперь понял, что обрек себя на это на все последующие дни, может, даже недели. Он не привык разговаривать о себе. Похоже, что, будучи вынужденным проводить как герцог Бриджуотер жизнь у всех на виду, он скрыл некую тайную часть себя, спрятал ее так, чтобы никто не мог ее отнять.
– Джордж был моим лучшим другом и худшим врагом, – внезапно сказал он, заводя беседу очень неожиданно, не думая, с чего начать. Едва ли он может начать со дня рождения, хотя, это, конечно, своего рода самое значительное событие в его жизни. – Я любил и ненавидел его одновременно.
– Меня всегда удивляли подобные вещи, – сказала она, – хотя, кажется, они вполне обычны. Я так хотела иметь братьев и сестер. А те, у которых они есть, проводят все детство в драках с ними.
– Я очень обижался на него, – продолжил он. – Он родился на одиннадцать месяцев позже меня. Я никогда не простил его за то, что он ждал так долго. Если бы он родился на одиннадцать месяцев до меня… Не уверен даже, что перестал обижаться на него.
Ее место было на противоположном конце длинного обеденного стола. Им пришлось бы повышать голоса, чтобы услышать друг друга. Он велел поставить ее прибор поближе к своему.
На минуту его нож и вилка застыли над тарелкой.
– Но разве обычно не происходит наоборот? – спросила она. – Разве не младший сын завидует старшему? Одиннадцать месяцев отняли у твоего брата надежду получить титул, состояние и Уайтвик-Холл.
– Даже ребенком, – сказал он, – я ощущал плен клетки, в которую оказался заперт, и знал, что для Джорджа нет ни плена, ни клетки. Я восставал против этого плена – вот таким неблагодарным ребенком я был. И, как ни странно, я не верю, чтобы мой брат хоть раз позавидовал мне или сожалел, что родился позже.
Он понял, что начал рассказ с нужного места. Если бы он рассказал ей о счастливом, беззаботном детстве – а оно было таким в большинстве случаев, – он бы не смог показать истинную правду. Он бы не позволил ей когда-либо узнать себя.
Она подалась к нему, забыв о еде.
– Не могу представить этого, – призналась она. – Ты и твой титул, твое положение – вы кажетесь неотделимыми друг от друга.
– Это теперь они неотделимы от меня, – сказал он. – Я же говорю о детстве – времени бунта. Я слишком рано понял, что жизнь не предоставила мне никакого выбора. И кто будет жаловаться на это, на то, что его будущее обеспечено? – Он взмахнул рукой, охватывая всю комнату. – Только глупый ребенок, конечно. Мужчина учится принимать свой жребий, особенно если к нему прилагаются такое богатство и такая власть.
– Но кто может винить ребенка, – сказала она, – за то, что он хочет быть свободным? За то, что у него есть мечта.
Да, она поняла. Никто больше не понимал. Никто. И он не говорил ни о чем подобном уже одиннадцать лет. Нет, дольше. С того времени, когда был подростком. Он очень редко открывался кому-нибудь до конца. Он вдруг ощутил волнение, почти испуг. На некоторое время он вернулся к еде.
– Очень немногие люди свободны, – сказал он. – Фактически, никто. Это понимают, когда приходит зрелость. И это приходится принять. Для некоторых клеткой становится бедность, или плохое здоровье, или другие печальные причины. Мой отец был прав, когда называл меня неблагодарным мальчишкой и безжалостно подавлял мой бунт. Наверное, я его пугал. Будем надеяться, что наш старший сын не будет таким своенравным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Сможем ли мы продвинуться дальше? – спросил он. – Это конец, Стефани? У нашего брака нет ни одного шанса?
Она еще не задавала себе такой прямой вопрос. Услышав его, она немного испугалась. Действительно, разве не перед этим они оказались? Их свадьба была всего два дня назад.
– Я не знаю, – сказала она. – Алистер, я не знаю тебя. Я знаю всего несколько вещей о тебе, но их не так много. Я вообще тебя не знаю. Ты ничего мне не рассказывал. Ты мне чужой.
– А ты хочешь узнать меня? – спросил он. – Или уже слишком поздно?
Она хочет узнать его, внезапно поняла она. Теперь, когда он больше не был богом, его можно было узнать. Несмотря на внушительный титул, богатство и невероятную гордость, он был мужчиной. Мужчиной, как она была женщиной. Она хотела узнать его. Она хотела знать, кого она отвергнет – или примет. Но не было ли слишком поздно принимать подобное решение – теперь, после свадьбы? Он молча стоял, спокойно ожидая ее ответа.
– Я хочу узнать тебя, – сказала она. Она увидела, что он перевел дыхание.
– Тогда ты узнаешь меня, – сказал он. – Все следующие дни и недели, Стефани, говорить буду я. Это дастся мне нелегко. Меня приучили к скрытности. Это было частью моего воспитания. Это было неотъемлемой частью моей взрослой жизни. Но для тебя я буду говорить. Я сделаю все, чтобы ты узнала, кто я.
– Наш брак настолько для тебя важен? – спросила она.
– Да.
Он дал ответ не колеблясь, но не объяснил, почему именно для него был важен их брак, хотя она ждала этого. Для него будет унизительным, если их союз разобьется в самом начале. Ему страшно оказаться без спутницы на всю жизнь. Для него будет ужасным лишиться надежды, всякой надежды получить наследника в этом браке – если, конечно, он не намеревался нарушить обещание. А может, их брак был важен для него по-другому, в более личном смысле? Она не знала. Она не знала его. Она решила не ждать, пока он задаст самый последний вопрос.
– Алистер, – сказала она, – ты можешь прийти ко мне сегодня ночью, если захочешь.
Неважно, что будет дальше, неважно, каким будет ее окончательное решение, поняла она, но она даст ему сына, если будет физически способна на это.
– Спасибо, – сказал он. – Ты устала, дорогая. Я оставлю тебя отдыхать. Я приду за тобой в гардеробную, чтобы провести к ужину.
– Да, – сказала она.
Он сделал несколько шагов по направлению к ней, обеими руками взял ее правую руку и поднял к губам.
Потом он ушел.
За те несколько минут, что она стояла, прежде чем пойти в гардеробную, она поняла одно. Это была первая ясная мысль, которая возникла в ее голове за то время, что прошло после его рокового признания. Многое оказалось разрушенным. Она не была уверена, что что-то удастся создать заново. Она не была уверена ни в чем, кроме одного. Она была рада, что он не был богом. Она была рада, что он оказался простым мужчиной.
Она провела пальцами левой руки по тому месту, куда только что прикоснулись его губы.
Беседы легко давались ему. Это было необходимой частью воспитания для любой леди и любого джентльмена из высшего света. Это было искусством, но он так долго упражнялся в нем, что почти не задумывался над этим. Он почти инстинктивно знал, с кем следует обсуждать книги и последние идеи, с кем – политику и экономику, а с кем следует беседовать о моде и обмениваться сплетнями. Тот же инстинкт подсказывал ему, в каких случаях он должен задавать тон беседе сам, а в каких – следовать собеседнику.
Он никогда не боялся пауз в разговоре. Порой молчание может быть приятным и дружеским. Если же оно становилось неловким, он всегда знал, чем заполнить его.
Но сегодняшнее молчание измучило его. Оно было каким-то громким и обвиняющим, каким-то болезненным и невыносимым.
Беседа за ужином, которая, если и прерывалась, то всякий раз не больше, чем на минуту, тоже была неловкой. Еще никогда ему не приходилось говорить только на одну тему, а он только теперь понял, что обрек себя на это на все последующие дни, может, даже недели. Он не привык разговаривать о себе. Похоже, что, будучи вынужденным проводить как герцог Бриджуотер жизнь у всех на виду, он скрыл некую тайную часть себя, спрятал ее так, чтобы никто не мог ее отнять.
– Джордж был моим лучшим другом и худшим врагом, – внезапно сказал он, заводя беседу очень неожиданно, не думая, с чего начать. Едва ли он может начать со дня рождения, хотя, это, конечно, своего рода самое значительное событие в его жизни. – Я любил и ненавидел его одновременно.
– Меня всегда удивляли подобные вещи, – сказала она, – хотя, кажется, они вполне обычны. Я так хотела иметь братьев и сестер. А те, у которых они есть, проводят все детство в драках с ними.
– Я очень обижался на него, – продолжил он. – Он родился на одиннадцать месяцев позже меня. Я никогда не простил его за то, что он ждал так долго. Если бы он родился на одиннадцать месяцев до меня… Не уверен даже, что перестал обижаться на него.
Ее место было на противоположном конце длинного обеденного стола. Им пришлось бы повышать голоса, чтобы услышать друг друга. Он велел поставить ее прибор поближе к своему.
На минуту его нож и вилка застыли над тарелкой.
– Но разве обычно не происходит наоборот? – спросила она. – Разве не младший сын завидует старшему? Одиннадцать месяцев отняли у твоего брата надежду получить титул, состояние и Уайтвик-Холл.
– Даже ребенком, – сказал он, – я ощущал плен клетки, в которую оказался заперт, и знал, что для Джорджа нет ни плена, ни клетки. Я восставал против этого плена – вот таким неблагодарным ребенком я был. И, как ни странно, я не верю, чтобы мой брат хоть раз позавидовал мне или сожалел, что родился позже.
Он понял, что начал рассказ с нужного места. Если бы он рассказал ей о счастливом, беззаботном детстве – а оно было таким в большинстве случаев, – он бы не смог показать истинную правду. Он бы не позволил ей когда-либо узнать себя.
Она подалась к нему, забыв о еде.
– Не могу представить этого, – призналась она. – Ты и твой титул, твое положение – вы кажетесь неотделимыми друг от друга.
– Это теперь они неотделимы от меня, – сказал он. – Я же говорю о детстве – времени бунта. Я слишком рано понял, что жизнь не предоставила мне никакого выбора. И кто будет жаловаться на это, на то, что его будущее обеспечено? – Он взмахнул рукой, охватывая всю комнату. – Только глупый ребенок, конечно. Мужчина учится принимать свой жребий, особенно если к нему прилагаются такое богатство и такая власть.
– Но кто может винить ребенка, – сказала она, – за то, что он хочет быть свободным? За то, что у него есть мечта.
Да, она поняла. Никто больше не понимал. Никто. И он не говорил ни о чем подобном уже одиннадцать лет. Нет, дольше. С того времени, когда был подростком. Он очень редко открывался кому-нибудь до конца. Он вдруг ощутил волнение, почти испуг. На некоторое время он вернулся к еде.
– Очень немногие люди свободны, – сказал он. – Фактически, никто. Это понимают, когда приходит зрелость. И это приходится принять. Для некоторых клеткой становится бедность, или плохое здоровье, или другие печальные причины. Мой отец был прав, когда называл меня неблагодарным мальчишкой и безжалостно подавлял мой бунт. Наверное, я его пугал. Будем надеяться, что наш старший сын не будет таким своенравным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52