«Уходи!»
То был не голос, то был Глас, облегчивший самый трудный, самый первый шаг действа, отлучающий человека от смерти.
Человек принял Волю, разогрел ладонями кровь, приморозившую его к нижнему трупу. Расколотая пулей челюсть отозвалась робкой болью, но он едва не упал в обморок. Переждал, когда вернутся силы, уперся в нижнего покойника, свалил с себя двух хрустящих верхних.
Медленно, подчиняясь все той же требовательной Воле, обмотал ноги кусками снятой со своего друга Живицы байковой рубахи. Со звериным рыком заломил руки седому адыгейцу, стащил с него большой бушлат, замотал гудящую голову полой телогрейки, после чего прислонился к мерзлой куче бывших людей.
Он был свободен… Абсолютно свободен! Внезапная свобода не рождала восторга. Один среди моря холода.
Куда ни шагни – мертвая тундра. Без колючей проволоки и прожекторов. Жизни оставалось так много, что ее возвращение показалось ему насмешкой… Но она была возвращена, и он слышал Глас! Значит, кто-то судил иначе, предоставляя возможность продолжать существование. Тогда человек понял – в нем умер вор, и перестал бороться с собой. Придерживая слабыми руками расколотую челюсть, побрел в сторону лагеря. То был медленный поход странного существа, в котором не сразу возможно распознать человека, особенно когда зэк пытался двигаться на четвереньках, стараясь не потерять челюсть.
Ему повезло. Начальник конвоя остановил вскинувшего автомат конвоира: «Не торопись, Уткин!»
Этап смотрит на человекоподобное существо, которое держит в руках развалившееся лицо.
– Фунт! – сказал тот, кто опознал наколотый на шее крестик.
– Эй, начальник, он сдаваться пришел. Не стреляй, начальник!
– Вор пришел сдаваться… Разве это вор?!
– Куда бежать? Гольный мундряк!
Начальник конвоя подошел сам, дулом пистолета поднял надвинутую на глаза шапку. Что уж он там в них увидел, неизвестно. Но смотрел с сожалением, как если бы выжил по его собственной вине.
– Вот вы, двое, – на этот раз ствол пистолета указал на двух бандеровцев, – ведите труп в зону. Там разберемся.
Через два месяца Евлампий Граматчиков выписался из больницы, после чего пришел на сходку, чтобы оповестить всех о своем отречении.
В бараке воцарилась тишина, стоящие по бокам бывшего вора исполнители скрестили на груди безработные руки.
– Прощай, Евлампий! – сказал Дьяк, провожая строгими глазами целованного смертью человека. Тот поклонился сходке, прошел сквозь молчание своих лихих товарищей, и сам Львов распахнул перед ним двери.
…В бригаду Фунта взяли за его золотые руки, которые могли оживить любой механизм и отличались неимоверной силой.
Сейчас в руке был зажат нож, с ним Граматчиков направлялся к теплушке.
Фунт поднялся на нижнюю ступеньку крыльца и стал одного роста со стоящим на крыльце Дьяком.
Они смотрят друг на друга, но бригадир видит только ядовитую рассудочность в глазах Никанора Евстафьевича.
«Скорее всего, он проткнет Дьяку брюхо, – Вадиму показалось, что в левом паху его побежала теплая струйка крови из чужой раны вора, – ох, не ко времени нам такой труп!»
– Семь воров ставили столбы на руднике, Никанор, – произнес Евлампий, как всегда, вежливо, – они их поставили, ты пришел и сказал: «все работаете на ментов».
– Да, – подтвердил с рассудительной готовностью Никанор Евстафьевич. – Сказал. В среду.
– Позавчера они спилили все столбы, вчера троих их кончили. Это сучий поступок, Никанор.
Дьяк долго всматривался в изуродованное лицо Евлампия с настроением, которое бывает на пороге тихой, дружеской улыбки. И улыбнулся он именно так, спросил:
– Чо приперся, Фунтик, резать меня? Торопись, не то сквасишь желание.
Упоров подмигнул Ираклию, и они поймали Граматчикова за локти.
– Беспредела не будет, Евлампий. Хочешь с него получить – уходи.
– Отдай руки, – попросил фунт, не напрягаясь.
Шрамы на лице стали яркие, точно нарисованные кровью, – Не за тем пришел. Твой нож, Никанор! Ты дарил его моему брательнику.
– Порода у тебя вся воровская: Санька – вор добрый…
– Саньки больше нет. Держи!
Никанор Евстафьевич принял нож левой рукой а правой размашисто перекрестился. Фунт смотрел на него через головы бригадира и Ираклия со спокойной серьезностью. А когда пошел к полигону, держа голову чуть внаклон на простреленной шее, Никанор Евстафьевич со вздохом сказал:
– Сам-то неплохой – голова деревянная. Пулю должно быть, не извлекли: она по мозгам и колотит. На что Ираклий ответил:
– Извини, генацвале, я бы тебя за брата убил.
– Ты не вор, Ираклий, никогда не сумеешь меня угадать.
Он был уже другой, не ехидный, и не злой, а какой-то усмиренный, продолжая говорить в спину удаляющегося Евлампия:
– Ну, как я, грешный, все в себе ниспровергну отпущу от нашего дела сразу семерых? Они же по несмышлености в стахановцы могли угодить Воры без воровского достоинства. Так не бывает!
– У тебя слишком много свободного времени Никанор Евстафьевич, – Упоров не очень скрывал своего сочувствия к Евлампию и подчеркивал несогласие с Дьяком. – Я так думаю: это у тебя от безделья…
Заметно расстроенный Никанор Евстафьевич поморщился, словно от зубной боли, а после усмехнулся краешком толстых губ:
– И ты – дурак, Вадька. Завтра с утерка в зону явится новый начальник участка. Вольняшка. Он на материке засадил полторы штуки директору дома культуры. Должок на меня перевели…
Упоров пожал плечами, но промолчал. Что тут скажешь – Никанор Евстафьевич свое отработает.
– Заключенный Упоров – подъем! Быстро! Быстро!
Зэк сел на нары, прислонившись спиной к стене, из щелей которой торчали пучки сухого мха. Кричал старшина. Настоящий. Вадим встречал его в штабе. Сытого, но какого-то не очень приметного или слишком будничного. Он еще подумал: «С такой рожей вору хорошо – на всех похож». Старшина тогда сидел в комнате связи и срезал с розового мизинца на ноге мозоль опасной бритвой. Потому и запомнил.
Упоров вытер сонные губы и спросил:
– В чем дело, начальник?! Я вас не приглашал.
– Одевайся, Упоров. Некогда!
Старшина ему все больше не нравился. Ночные затеи, должно быть, не нравятся никому. Поднимают, волокут неизвестно куда. Утром будет чай с хлебом, может, горбушка попадет – о горбушке мечтают все. Сегодня непременно будет горбушка, а старшина к доброму не уведет. Вон рожа какая бдительная. Карацупа!
Твой рот мою пайку съел. Нет, на такое лучше не подписываться. Лучше резину потянуть, глядишь, чего и скажет по делу.
– Вот что, гражданин начальник, пока не скажешь, зачем зовут, не пойду. Вызывай наряд.
– Мент с утра – это к дождю, – просипел снизу Зяма Калаянов.
– В комендатуру зовут. Ясно?!
– Не будите людей, старшина, – Ольховский натянул на голову одеяло, – придут, нашумят!
– Сучьи рожи, – подпел ему Зяма.
– Как ты сказал, мразь обрезанная?! Это я сучья рожа?!
– Извините – оговорился. Вы, конечно же, из блатных будете.
– Оставь его, – прикрикнул на Калаянова Упоров, натягивая сапоги. – Ираклий, если задержусь – веди бригаду на развод. Пока, ребята!
– Вадим Сергеевич, не поленись, выясни, из каких старшина будет. Може, он политический и тащит вас к анархистам?
– Ты крыльцо почини. Вернусь – проверю!
– Господи! Неужели вернется?!
…Люди шагали в темноте. Спина старшины колыхалась перед глазами большим сбитым комом, над которым мотыльками порхали два белых уха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
То был не голос, то был Глас, облегчивший самый трудный, самый первый шаг действа, отлучающий человека от смерти.
Человек принял Волю, разогрел ладонями кровь, приморозившую его к нижнему трупу. Расколотая пулей челюсть отозвалась робкой болью, но он едва не упал в обморок. Переждал, когда вернутся силы, уперся в нижнего покойника, свалил с себя двух хрустящих верхних.
Медленно, подчиняясь все той же требовательной Воле, обмотал ноги кусками снятой со своего друга Живицы байковой рубахи. Со звериным рыком заломил руки седому адыгейцу, стащил с него большой бушлат, замотал гудящую голову полой телогрейки, после чего прислонился к мерзлой куче бывших людей.
Он был свободен… Абсолютно свободен! Внезапная свобода не рождала восторга. Один среди моря холода.
Куда ни шагни – мертвая тундра. Без колючей проволоки и прожекторов. Жизни оставалось так много, что ее возвращение показалось ему насмешкой… Но она была возвращена, и он слышал Глас! Значит, кто-то судил иначе, предоставляя возможность продолжать существование. Тогда человек понял – в нем умер вор, и перестал бороться с собой. Придерживая слабыми руками расколотую челюсть, побрел в сторону лагеря. То был медленный поход странного существа, в котором не сразу возможно распознать человека, особенно когда зэк пытался двигаться на четвереньках, стараясь не потерять челюсть.
Ему повезло. Начальник конвоя остановил вскинувшего автомат конвоира: «Не торопись, Уткин!»
Этап смотрит на человекоподобное существо, которое держит в руках развалившееся лицо.
– Фунт! – сказал тот, кто опознал наколотый на шее крестик.
– Эй, начальник, он сдаваться пришел. Не стреляй, начальник!
– Вор пришел сдаваться… Разве это вор?!
– Куда бежать? Гольный мундряк!
Начальник конвоя подошел сам, дулом пистолета поднял надвинутую на глаза шапку. Что уж он там в них увидел, неизвестно. Но смотрел с сожалением, как если бы выжил по его собственной вине.
– Вот вы, двое, – на этот раз ствол пистолета указал на двух бандеровцев, – ведите труп в зону. Там разберемся.
Через два месяца Евлампий Граматчиков выписался из больницы, после чего пришел на сходку, чтобы оповестить всех о своем отречении.
В бараке воцарилась тишина, стоящие по бокам бывшего вора исполнители скрестили на груди безработные руки.
– Прощай, Евлампий! – сказал Дьяк, провожая строгими глазами целованного смертью человека. Тот поклонился сходке, прошел сквозь молчание своих лихих товарищей, и сам Львов распахнул перед ним двери.
…В бригаду Фунта взяли за его золотые руки, которые могли оживить любой механизм и отличались неимоверной силой.
Сейчас в руке был зажат нож, с ним Граматчиков направлялся к теплушке.
Фунт поднялся на нижнюю ступеньку крыльца и стал одного роста со стоящим на крыльце Дьяком.
Они смотрят друг на друга, но бригадир видит только ядовитую рассудочность в глазах Никанора Евстафьевича.
«Скорее всего, он проткнет Дьяку брюхо, – Вадиму показалось, что в левом паху его побежала теплая струйка крови из чужой раны вора, – ох, не ко времени нам такой труп!»
– Семь воров ставили столбы на руднике, Никанор, – произнес Евлампий, как всегда, вежливо, – они их поставили, ты пришел и сказал: «все работаете на ментов».
– Да, – подтвердил с рассудительной готовностью Никанор Евстафьевич. – Сказал. В среду.
– Позавчера они спилили все столбы, вчера троих их кончили. Это сучий поступок, Никанор.
Дьяк долго всматривался в изуродованное лицо Евлампия с настроением, которое бывает на пороге тихой, дружеской улыбки. И улыбнулся он именно так, спросил:
– Чо приперся, Фунтик, резать меня? Торопись, не то сквасишь желание.
Упоров подмигнул Ираклию, и они поймали Граматчикова за локти.
– Беспредела не будет, Евлампий. Хочешь с него получить – уходи.
– Отдай руки, – попросил фунт, не напрягаясь.
Шрамы на лице стали яркие, точно нарисованные кровью, – Не за тем пришел. Твой нож, Никанор! Ты дарил его моему брательнику.
– Порода у тебя вся воровская: Санька – вор добрый…
– Саньки больше нет. Держи!
Никанор Евстафьевич принял нож левой рукой а правой размашисто перекрестился. Фунт смотрел на него через головы бригадира и Ираклия со спокойной серьезностью. А когда пошел к полигону, держа голову чуть внаклон на простреленной шее, Никанор Евстафьевич со вздохом сказал:
– Сам-то неплохой – голова деревянная. Пулю должно быть, не извлекли: она по мозгам и колотит. На что Ираклий ответил:
– Извини, генацвале, я бы тебя за брата убил.
– Ты не вор, Ираклий, никогда не сумеешь меня угадать.
Он был уже другой, не ехидный, и не злой, а какой-то усмиренный, продолжая говорить в спину удаляющегося Евлампия:
– Ну, как я, грешный, все в себе ниспровергну отпущу от нашего дела сразу семерых? Они же по несмышлености в стахановцы могли угодить Воры без воровского достоинства. Так не бывает!
– У тебя слишком много свободного времени Никанор Евстафьевич, – Упоров не очень скрывал своего сочувствия к Евлампию и подчеркивал несогласие с Дьяком. – Я так думаю: это у тебя от безделья…
Заметно расстроенный Никанор Евстафьевич поморщился, словно от зубной боли, а после усмехнулся краешком толстых губ:
– И ты – дурак, Вадька. Завтра с утерка в зону явится новый начальник участка. Вольняшка. Он на материке засадил полторы штуки директору дома культуры. Должок на меня перевели…
Упоров пожал плечами, но промолчал. Что тут скажешь – Никанор Евстафьевич свое отработает.
– Заключенный Упоров – подъем! Быстро! Быстро!
Зэк сел на нары, прислонившись спиной к стене, из щелей которой торчали пучки сухого мха. Кричал старшина. Настоящий. Вадим встречал его в штабе. Сытого, но какого-то не очень приметного или слишком будничного. Он еще подумал: «С такой рожей вору хорошо – на всех похож». Старшина тогда сидел в комнате связи и срезал с розового мизинца на ноге мозоль опасной бритвой. Потому и запомнил.
Упоров вытер сонные губы и спросил:
– В чем дело, начальник?! Я вас не приглашал.
– Одевайся, Упоров. Некогда!
Старшина ему все больше не нравился. Ночные затеи, должно быть, не нравятся никому. Поднимают, волокут неизвестно куда. Утром будет чай с хлебом, может, горбушка попадет – о горбушке мечтают все. Сегодня непременно будет горбушка, а старшина к доброму не уведет. Вон рожа какая бдительная. Карацупа!
Твой рот мою пайку съел. Нет, на такое лучше не подписываться. Лучше резину потянуть, глядишь, чего и скажет по делу.
– Вот что, гражданин начальник, пока не скажешь, зачем зовут, не пойду. Вызывай наряд.
– Мент с утра – это к дождю, – просипел снизу Зяма Калаянов.
– В комендатуру зовут. Ясно?!
– Не будите людей, старшина, – Ольховский натянул на голову одеяло, – придут, нашумят!
– Сучьи рожи, – подпел ему Зяма.
– Как ты сказал, мразь обрезанная?! Это я сучья рожа?!
– Извините – оговорился. Вы, конечно же, из блатных будете.
– Оставь его, – прикрикнул на Калаянова Упоров, натягивая сапоги. – Ираклий, если задержусь – веди бригаду на развод. Пока, ребята!
– Вадим Сергеевич, не поленись, выясни, из каких старшина будет. Може, он политический и тащит вас к анархистам?
– Ты крыльцо почини. Вернусь – проверю!
– Господи! Неужели вернется?!
…Люди шагали в темноте. Спина старшины колыхалась перед глазами большим сбитым комом, над которым мотыльками порхали два белых уха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116