– С Широкого освобождался. С ним даже администрация вежливо обращалась. А этот Тиша-темная личность. Говорят, в Питере консерваторию кончал. При Камышине который год живет…
– Он не только консерваторию кончил, но и Колоса.
Малина шутку не принял, ответил серьезно, желая прекратить пустой базар:
– Колос, сказано было, лишний…
Они поднялись на пологую возвышенность. Отдышавшись, Денис указал в сторону, где сбегались два хребта:
– Там, на водоразделе, зимовье. Мусора знают, лучше обойти. От зимовья часов шесть хода до Оратукана. Идти будем ночью. У нас, как у приличных людей, начался ночной образ жизни. Садись – перекусим.
Денис старался говорить открыто, без всяких хитростей, желая расположить к себе товарища по побегу. Но к вечеру иссяк и был утомленно угрюм.
Они сидели на сваленном ветром кедрушке, пережевывая вяленую оленину. Где-то внизу ухнула сова. Крикнул заяц, окончивший жизнь в ее когтях. Упорову, показалось – он почувствовал запах крови, хлынувшей из разорванного живота зайца. Он не знал, как пахнет заячья кровь, скорее всего, это был запах крови человеческой который он нес с собой от самого зимовья, не ощущая. Нужен был толчок, чтобы запах ожил. Таким толчком стала смерть зайца…
Достоверно известно: весна на Севере отнимает силы у всех, кроме беглецов. У них организм работает по-другому в особом режиме погони, когда страх вытаскивает скрытые ресурсы, заставляя тело трудиться с колоссальной перегрузкой.
Беглецы отмахали километров двадцать, прежде чем ощутили настоящую усталость, и сбавили шаг.
– Интересно, о чем сейчас думает начальник отдела по борьбе с бандитизмом Важа Спиридонович Морабели? – спросил с серьезной рожей Денис, стащив с потной головы шапку.
– О нас с тобой. О чем ему больше думать?
– Нет. Узко мыслишь. Он думает, как жить дальше?! Гуталин умер! Грузин начнут отлучать от кормушки. Что делать?
Упоров остановился и медленно закрутил головой.
Прицепившийся запах крови вытеснил другой, знакомо сладковатый. Он пытался вспомнить, что может так пахнуть. Наблюдавший за его поведением Малина осторожно переступил с ноги на ногу, взвел курок пистолета.
– Дым, – прошептал Упоров, – точно, дым!
– В зимовье – люди. Нас ждут, Вадим. Но мы к ним не пойдем.
Они стояли рядом, почти касаясь друг друга лбами, похожие на молящиеся тени. Даже голоса их стали частью наступившей ночи, приобретя сходство с шумом деревьев.
На небе медленно, словно плесень по мокрому камню, ползли серые облака. Беглецы двинулись со сжатыми зубами, упираясь в темноту стволами пистолетов. Но постепенно притерпелись к таящейся за каждым стволом опасности, заставив себя поверить – нынче пронесет.
Собачий лай понудил остановиться. Густой, но не слишком уверенный, он раскатился по распадкам, едва поднявшись к вершине хребта.
– Придется уходить северным склоном.
– Там снега выше колен!
– А мусора с автоматами? Двигай за мной, Денис!
И пошел, не оборачиваясь на вора, с решительностью знающего выход человека. Лай снова загремел, на этот раз требовательно и зло.
– Засекла, стервоза! Похоже – отбегались, Вадим!
– Помолчи! У нее одна работа, у тебя – другая. Бежим!
Наст хрустел тонкой жестью, хватая за ноги и отнимая последние силы у беглецов. Они падали на него, поднимались, падали, ползли на четвереньках, шепотом проклиная собачью бдительность.
Упоров первым подполз к подошве хребта, сделал несколько шагов по набитой тропе и, обхватив кособокую ель, остановился. Минут через пять с ним свалился Денис.
– Вставай! – потребовал Упоров. – Вставай, говорю, им будет не легче на этом склоне.
– Сейчас! Сейчас!
Малинин стоял уже на коленях.
– Сердце выскакивает. Считай до трех, Вадим.
– Бежим, дурак! Здесь все простреливается сверху.
Метров двадцать зэк двигался на четвереньках. Его уже никто не подгонял. Слова иссякли, на них не хотелось тратить силы. Потом он выпрямился и, шатаясь, побрел за Вадимом.
…К Оратукану они подошли с зарей. Речка лежала спокойной зеленоватой лентой, еще укрытая крепким льдом. В голубой синеве утра и речка, и непроснувшаяся долина с тонкой строчкой волчьих следов на синем снегу виделись немного надуманным произведением городского художника, создающего свои картины в теплой удобной мастерской.
– Я иду сто шагов, – прохрипел в спину Упорову Денис, – дальше можешь меня пристрелить.
– Двести! – отрубил Вадим. – Дело чести, доблести и, если хочешь знать, геройства каждого уважающего себя советского заключенного – дойти до того стога сена.
Малина поднял голову, увидел огороженный жердями стог.
– Во масть пошла, легавый буду! Поканали, Вадим!
…Сено пахло потерянным летом и мышами. Зэки лезли в его удушье, с трудом разгребая слежавшиеся травы. От приятных запахов кружилась голова, возникала иллюзия полной безопасности. Чмокнуло под коленом раздавленное мышиное гнездо, уцелевшая мамаша с писком пронеслась по шее. Упоров засыпал и потому не придал этому факту никакого значения.
Глубокая темнота начала втягивать все мысли и чувства в свое бездонное нутро, оберегая их от надоевших потрясений. Впрочем, рядом с покоем образовалось чье-то постороннее внимание, значительное или угрюмое.
Он не понял. Но оно было, тревожило уснувшие мысли, будило далекие воспоминания. Через некоторое время в это состояние явилось уже зримое явление – глаза смутно – серыми зрачками, крапленными белыми точками.
Они жили самостоятельной жизнью на блеклом пятне, с размытыми контурами. Пятно напоминало лицо выходящего из густой темноты человека. Но вот он вспомнил выпуклый лоб над острыми надбровными дугами, и на пятне образовалась верхняя часть знакомой головы с гладко зачесанными назад волосами. В нем загорелся интерес, устранивший очнувшееся состояние опасности, и широкий, словно раздавленный, нос ляпнулся в середине пятна, подперев переносицей тяжелые мешки под глазами.
Игра захватывала все больше: он рисовал врага.
Жестко закруглился подбородок, а немного оттопыренные уши вытянули лицо из темноты почти готовым.
Оно начало жить, устремив на беглого зэка требовательный взгляд.
Лицо напряглось. Вначале на нем образовались тонкие слепленные губы. Они начали расходиться и вскорости обнажили краешки редких зубов. Враг улыбнулся.
– Ну, что, гражданин Упоров, вы готовы отвечать честно на мои вопросы?
– Все честно, гражданин следователь. Я купил книги. Мне никто не объяснил, что их нельзя читать. Я до сих пор не могу понять: почему их нельзя читать?!
На этот раз улыбка была другой – и следователь Левин стал похож на жующую лимон старуху.
– Скажите, Упоров, вы зачем прикидываетесь придурком? Ницше – фашистская сволочь! Вы об этом не знали? Три тома Есенина? Кто он такой, ты поймешь из его собственных слов.
Следователь достал большую, в картонном переплете, книгу, открыл ее в том месте, где торчала газетная закладка, и прочитал: «Самые лучшие поклонники нашей поэзии – проститутки и бандиты. С ними мы все в большой дружбе. Коммунисты нас не любят по недоразумению». Понял, Упоров, на что намекает этот подонок?!
Теперь уже старуха не улыбалась. Она кричала, широко разевая тот самый рот, который он не хотел рисовать:
– Ты устраивал коллективные чтения на корабле. Есть свидетели. Честные, порядочные люди!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116