Рядом с дверью возвышался шкаф, набитый рукописями поэтов, а наверху шкафа, невидимая для тех, кто входил в комнату, лежала гитара. В этом же шкафу Булат позже прятал рукописные страницы своей первой прозаической книги «Будь здоров, школяр». Однажды прямо в редакции Булат и его друг Серго Ломинадзе сочинили песенку «Девочка плачет: шарик улетел…». И с этого дня ее распевали редакторы всех отделов, ее можно было услышать и в нашей столовой, и в редакционной библиотеке.
На лето «Литгазета» выдавала своим сотрудникам путевки в ведомственные дачи на станции Шереметьево. На огромном, огороженном заборчиком участке располагались однотипные небольшие дачки с террасками. Каждая – на две семьи. Со всех сторон дачный поселок был окружен лесом, а над деревьями и крышами домов то и дело низко летели самолеты, ибо совсем недалеко от нас располагался Шереметьевский аэродром.
Дача, где я поселилась со своей семьей, находилась в двух шагах от дачи Булата. Я скоро подружилась с соседкой – светловолосой спокойной молодой женщиной Галей, женой Булата. В свою очередь его маленький сын Игорь сделался приятелем моей дочки Кати. И хотя наши дачи разделяли всего несколько метров, Игорь то и дело названивал нам по телефону, задавая один и тот же вопрос:
– А Катя выйдет гулять?
Надо сказать, что сам Булат в Шереметьевку ездил не каждый день. Тем не менее несколько раз мы с ним вместе уезжали туда прямо после работы. Однажды в электричке я рассказывала ему сюжет рассказа, который собиралась написать. Выслушав меня, Булат сказал:
– Придумано довольно интересно. Но мне кажется, что тут все-таки есть некоторая нарочитость…
Наверное, он был прав. Во всяком случае тот рассказ я так и не написала.
Каждый приезд Булата в дачный поселок для всех его обитателей превращался в праздник. Поздно вечером, уложив спать наших детей и родителей, мы большой компанией шли в лес, разжигали там костер и усаживались вокруг него. Вернее, вокруг Булата с гитарой, который садился возле огня и пел одну песню за другой. Потрескивал в костре собранный нами валежник, шумели обступившие нас елки, и красный огонь освещал лицо…
Там же, в Шереметьевке, у Булата появилось новое увлечение: из корней молодых елочек он делал необычайно выразительные скульптуры. Одна из таких скульптур, «Музыкант», превратилась потом в песню «Чудесный вальс». Целая полка в его комнате была заставлена этими скульптурами, часть которых он дарил друзьям. У меня долго хранились его деревянные «Влюбленные», пропавшие потом при переезде.
Уже к концу лета я заметила на террасе соседней дачи незнакомую темноволосую женщину с красивым печальным лицом. То была мать Булата, не так давно вернувшаяся из ссылки. На ее красивом замкнутом лице лежала тень пережитой ею трагедии.
К сожалению, трагически сложилась судьба первой семьи Булата. Его жена Галя чрезвычайно тяжело пережила разрыв с мужем и его женитьбу на ленинградке Оле Арцимович. Довольно скоро после этого события она скончалась от инфаркта. Игорь Окуджава, оставшийся после смерти матери на попечении престарелой бабушки, по сути дела оказался предоставленным самому себе. Сдружившись с компанией юных наркоманов, он стал принимать наркотики, успел побывать в тюрьме и умер, будучи еще молодым человеком.
Меж тем слава Булата росла, он давал концерты не только в Москве или Ленинграде, но уже выезжал со своими песнями за границу. Особенно тепло, насколько я знаю, его принимали в Польше. Мне довелось передать ему пачку польских газет, где о его концертах писали восторженно.
Как-то к нам в гости приехал член Польского ЦК и одновременно главный редактор варшавской газеты «Политика» Мечислав Раковский. На вопрос моего мужа (он по профессии полонист), что хотел бы Мечислав увидеть в Москве, Раковский ответил, что мечтает познакомиться с Булатом Окуджавой.
Я позвонила Булату, рассказала о своем польском госте, и он ответил мне:
– Пожалуйста, приходите. Но, понимаешь, есть одно осложнение: Оля уехала в Питер, и я не смогу сварить вам кофе…
– Ну, кофе-то я сама сварю, – успокоила я его, – и мы что-нибудь с собой к кофе принесем. Так что ты не беспокойся.
Мы повезли Раковского и двух присоединившихся к нему дам – полячку и переводчицу с польского – на Речной вокзал, где тогда в «хрущобе» жил Булат.
Первое, на что я, войдя в комнату, обратила внимание, была стена его кабинета, сплошь завешанная ключами разной величины и формы.
– Что это такое? – спросила я хозяина дома.
– Это ключи от гостиниц, в которых я останавливался. Из разных стран и городов.
– То есть, уезжая оттуда, ты просто забирал их с собой?! – изумилась я.
– Да. Именно так, – с невозмутимым видом отвечал Булат.
Гости расселись в большой комнате с низким столом посередине, а я, представив их хозяину, отправилась на кухню варить кофе.
– Кофе и джезва – на столе! – крикнул мне вдогонку Булат. – А сахар и чашки – в буфете!..
Я нашла в кухне всё, что нужно, сварила кофе и, разлив его по чашкам, на подносе понесла в комнату.
– Оказывается, ты и кофе варить умеешь! – почему-то удивился Булат, отхлебнув из своей чашки.
Еще по дороге сюда наши гости признались, что им очень хотелось бы послушать хотя бы одну песню Окуджавы. Но Булат на этот раз петь решительно отказался.
– Мне сегодня петь трудно, – признался он. – Но вот если хотите… Мне только что прислали мою пластинку из Франции. Запись – замечательная. Я могу ее поставить…
Мы слушали французскую пластинку, и если бы при этом не видели молча сидевшего в кресле Булата, можно было бы подумать, что это его «живой» голос.
Но в конце этого вечера нас ждал сюрприз.
– Знаете что… – вдруг сказал Окуджава, – я только что написал одну песню. Пока ее еще никто не слышал. Хотите послушать?
Разумеется, гости встретили его предложение с восторгом. Булат вышел из комнаты и вернулся с гитарой. То была песенка о Моцарте, которую спустя какое-то время пела вся Москва.
Одна встреча произошла у меня с Булатом в Грузии. В восьмидесятые годы в Тбилиси работала Комиссия по переводам, которую возглавлял замечательный человек – Отар Нодия. Ежегодно он приглашал в Грузию русских писателей, поэтов и критиков для обсуждения всех жанров блестящей грузинской литературы. На один из таких семинаров, который на этот раз должен был пройти в Аджарии, согласился поехать Булат.
Поезд из Тбилиси отходил поздним вечером. Булат зашел к нам в купе, где вместе со мной ехали критики Наташа Иванова и Алла Марченко. Мы разговаривали в тускло освещенном купе, а за задернутыми шторками окна царила непроглядная ночь. Поезд замедлил ход возле какой-то станции, и в ту же минуту в наше окно ударил ослепительный сноп огня. Булат отдернул тонкую занавеску, и прямо перед нами за стеклом вагона засиял подсвеченный прожекторами гигантский портрет Сталина. То был город Гори, родина «великого вождя». Я хорошо помню окаменевшее лицо Булата, который всё еще сжимал в руке край ситцевой оконной занавески…
В Аджарии, в городе Гали, нас разместили в пансионате на самом берегу моря. В первый же вечер, когда мы пришли на ужин в столовую и расселись за столом целой компанией – известный грузинский писатель Чабуа Амирэджиби, Булат Окуджава, Наташа Иванова и я, – к нашему столу вдруг подошел официант с бутылкой вина на подносе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
На лето «Литгазета» выдавала своим сотрудникам путевки в ведомственные дачи на станции Шереметьево. На огромном, огороженном заборчиком участке располагались однотипные небольшие дачки с террасками. Каждая – на две семьи. Со всех сторон дачный поселок был окружен лесом, а над деревьями и крышами домов то и дело низко летели самолеты, ибо совсем недалеко от нас располагался Шереметьевский аэродром.
Дача, где я поселилась со своей семьей, находилась в двух шагах от дачи Булата. Я скоро подружилась с соседкой – светловолосой спокойной молодой женщиной Галей, женой Булата. В свою очередь его маленький сын Игорь сделался приятелем моей дочки Кати. И хотя наши дачи разделяли всего несколько метров, Игорь то и дело названивал нам по телефону, задавая один и тот же вопрос:
– А Катя выйдет гулять?
Надо сказать, что сам Булат в Шереметьевку ездил не каждый день. Тем не менее несколько раз мы с ним вместе уезжали туда прямо после работы. Однажды в электричке я рассказывала ему сюжет рассказа, который собиралась написать. Выслушав меня, Булат сказал:
– Придумано довольно интересно. Но мне кажется, что тут все-таки есть некоторая нарочитость…
Наверное, он был прав. Во всяком случае тот рассказ я так и не написала.
Каждый приезд Булата в дачный поселок для всех его обитателей превращался в праздник. Поздно вечером, уложив спать наших детей и родителей, мы большой компанией шли в лес, разжигали там костер и усаживались вокруг него. Вернее, вокруг Булата с гитарой, который садился возле огня и пел одну песню за другой. Потрескивал в костре собранный нами валежник, шумели обступившие нас елки, и красный огонь освещал лицо…
Там же, в Шереметьевке, у Булата появилось новое увлечение: из корней молодых елочек он делал необычайно выразительные скульптуры. Одна из таких скульптур, «Музыкант», превратилась потом в песню «Чудесный вальс». Целая полка в его комнате была заставлена этими скульптурами, часть которых он дарил друзьям. У меня долго хранились его деревянные «Влюбленные», пропавшие потом при переезде.
Уже к концу лета я заметила на террасе соседней дачи незнакомую темноволосую женщину с красивым печальным лицом. То была мать Булата, не так давно вернувшаяся из ссылки. На ее красивом замкнутом лице лежала тень пережитой ею трагедии.
К сожалению, трагически сложилась судьба первой семьи Булата. Его жена Галя чрезвычайно тяжело пережила разрыв с мужем и его женитьбу на ленинградке Оле Арцимович. Довольно скоро после этого события она скончалась от инфаркта. Игорь Окуджава, оставшийся после смерти матери на попечении престарелой бабушки, по сути дела оказался предоставленным самому себе. Сдружившись с компанией юных наркоманов, он стал принимать наркотики, успел побывать в тюрьме и умер, будучи еще молодым человеком.
Меж тем слава Булата росла, он давал концерты не только в Москве или Ленинграде, но уже выезжал со своими песнями за границу. Особенно тепло, насколько я знаю, его принимали в Польше. Мне довелось передать ему пачку польских газет, где о его концертах писали восторженно.
Как-то к нам в гости приехал член Польского ЦК и одновременно главный редактор варшавской газеты «Политика» Мечислав Раковский. На вопрос моего мужа (он по профессии полонист), что хотел бы Мечислав увидеть в Москве, Раковский ответил, что мечтает познакомиться с Булатом Окуджавой.
Я позвонила Булату, рассказала о своем польском госте, и он ответил мне:
– Пожалуйста, приходите. Но, понимаешь, есть одно осложнение: Оля уехала в Питер, и я не смогу сварить вам кофе…
– Ну, кофе-то я сама сварю, – успокоила я его, – и мы что-нибудь с собой к кофе принесем. Так что ты не беспокойся.
Мы повезли Раковского и двух присоединившихся к нему дам – полячку и переводчицу с польского – на Речной вокзал, где тогда в «хрущобе» жил Булат.
Первое, на что я, войдя в комнату, обратила внимание, была стена его кабинета, сплошь завешанная ключами разной величины и формы.
– Что это такое? – спросила я хозяина дома.
– Это ключи от гостиниц, в которых я останавливался. Из разных стран и городов.
– То есть, уезжая оттуда, ты просто забирал их с собой?! – изумилась я.
– Да. Именно так, – с невозмутимым видом отвечал Булат.
Гости расселись в большой комнате с низким столом посередине, а я, представив их хозяину, отправилась на кухню варить кофе.
– Кофе и джезва – на столе! – крикнул мне вдогонку Булат. – А сахар и чашки – в буфете!..
Я нашла в кухне всё, что нужно, сварила кофе и, разлив его по чашкам, на подносе понесла в комнату.
– Оказывается, ты и кофе варить умеешь! – почему-то удивился Булат, отхлебнув из своей чашки.
Еще по дороге сюда наши гости признались, что им очень хотелось бы послушать хотя бы одну песню Окуджавы. Но Булат на этот раз петь решительно отказался.
– Мне сегодня петь трудно, – признался он. – Но вот если хотите… Мне только что прислали мою пластинку из Франции. Запись – замечательная. Я могу ее поставить…
Мы слушали французскую пластинку, и если бы при этом не видели молча сидевшего в кресле Булата, можно было бы подумать, что это его «живой» голос.
Но в конце этого вечера нас ждал сюрприз.
– Знаете что… – вдруг сказал Окуджава, – я только что написал одну песню. Пока ее еще никто не слышал. Хотите послушать?
Разумеется, гости встретили его предложение с восторгом. Булат вышел из комнаты и вернулся с гитарой. То была песенка о Моцарте, которую спустя какое-то время пела вся Москва.
Одна встреча произошла у меня с Булатом в Грузии. В восьмидесятые годы в Тбилиси работала Комиссия по переводам, которую возглавлял замечательный человек – Отар Нодия. Ежегодно он приглашал в Грузию русских писателей, поэтов и критиков для обсуждения всех жанров блестящей грузинской литературы. На один из таких семинаров, который на этот раз должен был пройти в Аджарии, согласился поехать Булат.
Поезд из Тбилиси отходил поздним вечером. Булат зашел к нам в купе, где вместе со мной ехали критики Наташа Иванова и Алла Марченко. Мы разговаривали в тускло освещенном купе, а за задернутыми шторками окна царила непроглядная ночь. Поезд замедлил ход возле какой-то станции, и в ту же минуту в наше окно ударил ослепительный сноп огня. Булат отдернул тонкую занавеску, и прямо перед нами за стеклом вагона засиял подсвеченный прожекторами гигантский портрет Сталина. То был город Гори, родина «великого вождя». Я хорошо помню окаменевшее лицо Булата, который всё еще сжимал в руке край ситцевой оконной занавески…
В Аджарии, в городе Гали, нас разместили в пансионате на самом берегу моря. В первый же вечер, когда мы пришли на ужин в столовую и расселись за столом целой компанией – известный грузинский писатель Чабуа Амирэджиби, Булат Окуджава, Наташа Иванова и я, – к нашему столу вдруг подошел официант с бутылкой вина на подносе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77